BIANCA

19

Булка тем временем превратилась из щеночка в подростка с тугой закорючкой хвоста, но потешными отвислыми ушами, как у её отца Чурки. Пока стояло лето, она предавалась охоте за бабочками, изучением ближнего к дому перелеска, где уже отыскала и звонко, профессионально облаяла лесного ежа, да беззаботной послеобеденной неге в горячей пыли возле скамейки с рунами клана Рябининых. Она теперь всё реже бывала с матерью, чаще, прошмыгнув сквозь дыру в штакетнике, мчалась на волю, в душное, сладкое марево цветущего луга, зрелого лета.

Бьянка, наоборот, старалась от дома далеко не уползать. Днями лежала в прохладных сенях, пахнущих можжевеловыми вениками, на том точно месте, где родила двух своих детей, где простился с ней доктор Форстер, где до сих пор висел на гвоздике кожаный его ягдташ да поводок из городской её жизни. Просыпалась она теперь с ощущением внутренней тяжести и тоски, без всякого желания съедала невкусное, жирное варево, от которого её мутило и несколько раз рвало. Пасть её сохла до состояния наждака, так что теперь она укладывалась рядом с миской чистой воды. Глаза её слезились, полнились солёной влагой, отчего на шерсти возле глаз появились бурые подтёки. Казалось, вместе со слезами сама жизнь утекает из неё капля по капле. Но боли никакой она не чувствовала, хотя сосцы в нескольких местах опасно налились спелыми виноградинами.

В начале сентября, после того как ребятишки пошли в школу, пропала Булка. Как обычно, шмыгнув спозаранку сквозь штакетник, умчалась юная лайка в ближний лес. И к обеду не вернулась. Миска с её баландой осталась не тронутой. Наступил вечер.

Бьянка с трудом поднялась с лежанки, вышла во двор и долго стояла, задрав белоснежную голову, верховым чутьём стараясь определить местонахождение дочери. Несколько раз позвала её высоким поскуливанием, вслушивалась.

Над селом шли низкие тучи, гудел ветер в проводах, шелестел вызревшей травой, раскачивал тяжёлые ветви дубов. Не слышно Булки.

Ночь прошла без сна. Бьянка вздрагивала от малейшего шума, шороха во дворе. Поднимала голову. Вслушивалась, в надежде распознать знакомый бег. И не слышала ничего.

Чуть свет, глотнув похлёбки, Бьянка ушла в лес на поиски заплутавшей дочери. Она помнила, знала на собственном опыте, с молодыми лайками такое случается. Стоит им почувствовать зайчишку, они увлекаются преследованием, а косой, путая следы, кружит по лесу, заманивает неопытную охотницу в глухую чащобу, вдалеке от жилья и дорог. Длится такая гонка не по одному часу, а завершается для молодой и горячей собаки полной потерей ориентации.

…Следы Булки лайка нашла сразу, метрах в трёхстах от околицы. Хорошо, что прошедшей ночью вслед за ветром не пришёл дождь. Иначе бы искать пришлось гораздо дольше. Следы Булки вели прямиком к ближней берёзовой рощице.

Ранняя осень кружила первым яично-жёлтым берёзовым и кленовым листом, проступала пурпурными пятнами на осинах, рябине, черёмухах. В воздухе уже слышалась слабая зимняя нота. Небо приблизилось, покрылось серой рябью, лохмотьями облаков. Запахи сделались влажными, терпкими, как живица. Дикие птахи давно обзавелись потомством, иные выводки разошлись по болотным ягодникам. Дикий зверь вместе с потомством нагуливал жир на ягоде, мёде, орехах, желудях и грибах, чтобы запаса хватило на долгую северную зиму.

Бьянка шла на запах дочери не быстро, ущербно припадая на культи, но чутьём – уверенно, не теряя следа ни на мгновение, не отвлекаясь на другие запахи – перезревшей травы, свежего тетеревиного помёта, заячьей мочи. Нужный ей след вёл дальше, сквозь берёзовую рощу, через полянку с сухими трубками борщевика, через чистый карминовый ручей – прямиком в глухую чащобу Марьянова леса, чьих пределов Бьянка не знала, а простирался он ещё на триста вёрст, до самого секретного города Плесецка.

В лесу этом она бывала и прежде, однако даже бывалый охотник пробирался тут по заросшим тропинкам, оставленным гусеницами трелёвщиков в пору расцвета пиратской вырубки леса, по самым его закрайкам. Флибустьеры русского леса сколотили тут и крепкую избушку из мачтовой зимней сосны, оснастили её нарами да печкой-буржуйкой, чтобы коротать ночь в сезон браконьерской охоты. Останавливался в ней некогда и нынешний барон дядя Николай вместе с Бьянкой. Вместе с хозяином они проверяли в радиусе пяти километров все звериные тропы, все лежанки да кормовые угодья. Набили мешок рябчиков, да подняли трёх тетеревов на болоте, да одного глухаря на току. Теперь в избушке уже, видать, давненько никто не селился. Дверца заперта ржавым замком, заросла паутиной, оконца – мутные, глаукомные. На гвоздике сохнет заячья шкурка, вывернутая чулком наизнанку, добытая, судя по жёлтой шёрстке, в начале нынешней зимы. Однако ни заячья шкурка, ни остывшее человеческое жильё не прервали долгого хода юной лайки и уводили всё глубже в чащу тёмного леса. Тем более что к следам Булки теперь добавился ещё один запах: вонь дикой свиньи с выводком.

В чаще всё было иначе, чем в милых сердцу лайки рощицах и перелесках неподалёку от дома. Могучие, столетние сосны, до которых, по счастью, не добрались ещё немецкие бензопилы пиратов, высились редко, но монументально. Разлапистые ели окружала молодая пахучая смена, пенились кусты чёрной бузины, дикого шиповника, уходили вверх пепельные стволы осин, чьи пурпурные листья снизу не сразу заметишь. Вся эта дикая, буйная поросль густо заслоняла небо, едва пропуская на землю солнечные лучи. Лишайники цвета морской волны свисали с елей былинными бородами. Разноцветные мхи – ярко-зелёные сфагнумы, голубоватые исландские, лимонные очитки и багряный кукушкин лён – выписывали на болотистых прогалах божественный орнамент, по которому даже бежать в радость – так мягко пружинит он под ногами. А во мхах-то – черничная и брусничная россыпь ягод вперемешку с лаковыми жёсткими листочками. Алые и чёрные ягоды набрали летнюю сладость и теперь ждут-дожидаются глухариного ли выводка, мишки косолапого или стайки припозднившихся дроздов. Тут же и грибы породистые, духовые как на подбор – пятирублёвые маслята, крепкие красноголовики да упитанные боровички в матовых шоколадных шапочках. Источают гнилостный аромат переростки, готовые упасть, орошая землю спорами будущих грибниц, красуются лубочные мухоморы да дедушкин табак, даже от лёгкого прикосновения извергающий фонтанчики махорочной пыли.

Вот уже и день клонится к закату, Бьянка всё тяжелее ковыляет лесною тропою по следу дочери – через валежины, поваленные поперёк тропинки стволы деревьев в изумрудных лишаях, через бойкие ручейки, где лишь на секунды останавливается перевести дыхание, напиться ключевой воды.

Снежную шёрстку Булки лайка заметила неожиданно, лишь только обогнула вывороченную с корнем сосну. В чуткий нос её кучно, больно ударили запахи разлагающейся плоти, кабаньей шерсти, остывшей крови. Бьянка замерла на мгновение и затем осторожно пошла в сторону снежной шёрстки, понимая уже совершенно отчётливо, что случилось непоправимое.

Приблизившись к месту с вытоптанными, коегде вывернутыми мхами, с подсохшими сгустками крови, с клочьями жёсткого кабаньего волоса, увидела она, наконец, несчастную Булку. Она смотрела в сторону близящегося заката стеклянным, остановившимся взглядом. Нос её совершенно высох. Шёрстка – в пятнах подсохшей грязи, сукровицы, живых пятнышках навозных мух, которые, жужжа, уже слетелись на мертвечину. На левом боку – от паха и до грудины – широкая чёрная рана, из которой фиолетовой массой вывалились ошмётки кишок и внутренностей. Тугая прежде закорючка хвоста обмякла. Пасть оскалилась в последнем крике. Жизнь оставила Булку ещё накануне.

Всю-то ночь выла Бьянка над трупом дочери. От этого плача, оглашавшего лес на километры окрест, взлетали с дерев испуганные совы, сторожкие зайчата прижимались ниже к земле, замедляли ночной бег волчьи стаи. Безмолвная галактика со всей своей вселенской печалью роняла на землю частые плакучие звёзды.

Стихла Бьянка только к рассвету. Очнувшись от короткого забытья, вновь подползла к мёртвой дочери, долго, тщательно вылизывала её морду, ещё раз взглянула на истерзанное тело. Затем отвернулась и принялась то одной, то другой лапой, а то и задними культями отбрасывать на труп комья земли, перемешанной с травою и хвоей, стремясь засыпать ею несчастную Булку. Так закапывала она своего ребёнка, пока не укрыла его лишь слегка, оставив припорошенный труп на краю звериной тропы. И, не оглядываясь, медленно побрела к далёкому дому, по остывшим запахам и приметам пытаясь понять, что же случилось с Булкой два дня назад.

А случилось с ней вот что. Никакой заяц её, хитроумно путая следы, не гонял. Да и не видела она зайцев в тот день ни разу, даже духа их не чувствовала. Увлёк юную лайку запах дикой свиньи, что ломанулась от неё в сторону, спасая трёх своих «матросиков». По их-то следу, повинуясь молодому азарту и природному инстинкту, Булка и пошла. Шла так довольно долго, не прибавляя хода и не пытаясь напасть. Наконец звери остановились, притихли. А перед ними неожиданно возник тёмный силуэт молодого секача с жёлтыми, как слоновий бивень, клыками. Он жадно вдыхал терпкий осенний дух и пока не замечал Булку, которая стояла на тропе с подветренной стороны. Но ветер вдруг переменился, и зверь почуял лайку. И сразу кинулся навстречу. Булка взвизгнула от неожиданности и бросилась наутёк. Если бы побежала она обратно, к дому, может, и отстал бы от неё секач. Но горячая кровь и охотничий азарт заставили её сделать резкий разворот, обойти секача сзади и вцепиться зубами в его армированный калкан. Если б знала она, что осенью даже стрелять по кабаньему калкану бессмысленно, ибо даже пуля отлетает от него, как от титанового слитка. Но она по молодости лет, конечно, не знала об этом. Острые её зубы только чиркнули по звериной шерсти. Секач обернулся и в секунду подсёк лайку клыками. Собака взвизгнула, ещё не чувствуя боли, а только сокрушительный удар в грудину, который кинул её на заросли мхов, обильно орошая их хлынувшей кровью. Она ещё была жива, ещё поскуливала беззащитно, по-щенячьи, когда секач приблизился к ней, обдавая всё окрест кислой мочой и помойным запахом из пасти, склонил башку и принялся поедать её вывалившиеся на мхи внутренности. Булка ещё слышала его сочное чавканье, ещё чувствовала, как из неё что-то выдёргивают, тянут и мнут, ещё видела краем глаза, как свисают из чудовищной пасти ошмётки её плоти и внутренностей, пока, наконец, её сознание не померкло. Судорожно вздрогнув, она испустила дух. К счастью, мучилась Булка недолго.

Последних минут жизни – собачьей ли, человечьей – не разгадать и не осмыслить живущим. Оторопь ли перед неизведанной, иной жизнью, ужас или облегчение испытывает всякая тварь Господня, очутившись на пороге непроницаемого, невозвратного? И отчего же тогда, перешагнув черту, испытывает лёгкость, состояние благодати, неведомой прежде эйфории, а земные радости, пусть и самые яркие, кажутся чем-то незначительным, ничтожным. Настолько ничтожным, что к прошлой жизни и возвращаться не хочется. Особенно душам непорочным, юным. Хочется верить, что им уготована вселенская вечность. И вселенская радость.

Если бы Бьянка была человеком, она бы, возможно, думала примерно так, однако она была всего лишь лайкой. Всё её существо переполняла любовь к тем, кого она однажды произвела на свет и теперь потеряла.

Горькое это утро раскрылось солнечным, прозрачным. Падал осенний лист, и в падении этом тоже была печаль расставания, смерти. Но по-весеннему звонко щебетали лесные птахи, нити паутины невесомо парили над сухим жнивьём, над которым во всей своей безбрежности растекалась бескрайняя голубая атмосфера. Красота мироздания рождала горькое и одновременно светлое предчувствие: жизнь продолжится, даже если мы этот мир покинем. Он останется прежним, невыразимо прекрасным, а мы, возможно, обретём другой мир – лучший.

Медленно, с частыми остановками и свинцовой тяжестью во всём теле, с непреходящей болью в израненных культях, тащилась Бьянка к дому. Когда останавливалась, ложилась на жухлую листву, закрывала бессонные глаза, чувствуя под животом влажную прохладу грядущих стуж, а шкурой нежаркое касание солнечных пятен. И вновь поднималась, брела звериной тропой к чужой теперь, наполненной её одиночеством деревне.

Ольга Рябинина заметила исчезновение собак, старой и молодой, только под вечер прошлого дня, когда увидела их непочатые миски. Да и голосов их она не слышала, почитай, целый день. Бьянка и прежде могла уйти надолго в магазин к Любаше или пролежать возле печки Льва Николаевича Толстого. А то и сопровождать Костю Космонавта в коротких его странствиях по окрестным селениям. Однако и ночью она не слышала возни неугомонной Булки или сонных вздохов Бьянки. Новым днём она их тоже не нашла. По простоте душевной решила, что старая сука, должно быть, пошла подыхать подальше от человечьих глаз, а младшая – за ней увязалась. «Так я скоро совсем бобылкой останусь, – горько усмехнулась про себя Ольга, – даже собаки, и те меня бросили». Однако оставалась покуда и другая животина, которая требовала воды, сечки, комбикормов, вымытого каждый день вымени, выгребания навоза, сбора и выпаривания яиц, выпаса и дойки. Да и помимо того: избу вымести, печь натопить, дров натаскать, да воды из колодца, да приготовить себе какой-никакой снеди, да ещё до сельпо прошвырнуться на велике. Словом, за весь следующий день Ольга о собаках даже не вспомнила. И только ближе к закату, когда вкусно шкварчала на печной конфорке чугунная сковорода с кипящими в масле драниками, когда солнце окатило ближний пригорок медным варевом, а в нём, видно глазу, вверх и вниз метались стайки комаров-толкунов, разглядела она на маковке пригорка снежное пятно, медленно подвигающееся к дому. Обтерев рушником клейкие от картофельного крахмала руки, Ольга сняла сковородку с огня и вышла во двор навстречу собаке.

Бьянка тащилась к хозяйке, еле передвигая стёртые в кровь культи. Опустив голову к земле, не заглянув в глаза Ольге, подползла, упёрлась головой ей в колени. Женщина наклонилась к несчастной и, ещё не понимая причины столь долгого отсутствия лайки, не подозревая гибели Булки, чутким бабьем нутром угадала собачье горе. Остро почувствовав и себя несчастной, без сил после тяжёлых дневных трудов, вслед за скулящей ей в колени Бьянкой, Ольга и сама заскулила от неизъяснимой тоски и печали. Так и плакали они – собака и человек – одни-одинёшеньки на этой земле, под равнодушным солнцем, клонящимся к тускло багровеющему в тучах закату, под редкими горошинами звёзд, давным-давно уже умерших во Вселенной.