Библия Раджниша. Том 4. Книга 2

Беседа 26 НЕВИННОСТЬ ОБЫЧНО ВНЕ ЗАКОНА 23 февраля 1985 года

Бхагаван,

Что такое испорченность? Она заложена с рождения или приобретается?

Природа абсолютно невинна.

В ней нет ничего, что можно было бы назвать испорченностью.

Испорченность — это нечто, произведенное человеком.

Ребенок рождается абсолютно невинным, в нем нет и следа испорченности. Испорченность порождается обществом в его собственных целях. Оно не хочет, чтобы его окружали невинные люди, потому что нет ничего более опасного, более мятежного, чем невинность.

Все общества боятся невинных людей, потому что они не поддержат ничего, что идет против их невинности, их природы. Следовательно, первое, что делает каждое общество, — портит ребенка. Чем раньше это делается, тем лучше, потому что чем взрослее становится ребенок, тем становится все труднее и труднее его портить.

Ребенок должен быть испорчен на самой ранней стадии, когда он беспомощен, уязвим, когда нет сомнений в его голове, когда он просто верит в родителей, в учителей, в соседей. Он не может и подумать о том, что эти люди собираются уничтожить его. И эти люди, кроме того, не подозревают, что губят своего собственного ребенка.

Это общество слепых людей, людей, идущих во сне.

Они продолжают идти, не зная куда и зачем.

Они продолжают спотыкаться, ранить себя и других, даже не признавая, что все это странствие — абсолютный абсурд. Жизнь — сейчас и здесь, жизнь — это не странствие. Это не цель, находящаяся где-то далеко, которую еще нужно достичь. Но это все — часть испорченности, возможно, наиболее важная часть.

Каждого ребенка учат, что он не то, чем он должен быть.

Это и есть начало трагедии.

Я повторю: каждого ребенка учат, что он не то, чем он должен быть. Вы начали создавать различие между «есть» и «должно быть»: «есть» — осуждается, «должно быть» — ценится. «Есть» — это правда, а «должно быть» — ваша воображаемая идея.

Вы сделали ребенка больным, шизофреником. Теперь ему никогда не будет легче, он никогда не узнает, что такое расслабиться. Вы сделали его напряженным на всю жизнь просто потому, что он не может быть никем другим, кроме себя. Он не может противостоять природе, никто не может. Природа — это ваша жизнь, ваш опыт, не существует ничего вне природы. Нет дорог, пересекающих границы природы, так что вы останетесь тем, кто вы есть. Но это осуждается.

Вы не можете стать тем, кем вас уговаривают стать.

Вы — человек.

И все культуры, и все общества пытаются поставить вас на этот путь.

Между этими двумя словами стоит целый мир испорченности.

Когда я говорю, что вы — человек, это означает, что вам не надо становиться кем-то еще. Вы должны просто расцветать, раскрываться.

Что бы ни было внутри вас, пусть оно станет проявляться.

В ребенке это заложено с рождения; если он развивается естественно, то это превратится в действительность. Но ни одному ребенку не позволяют расти естественно. Каждого ребенка насильно заставляют становиться тем, кем он никогда не может стать, тем, кто далек от него. Это не его вина. Он очень старается; и чем больше он старается, тем сильнее будет его поражение.

По всему миру можно видеть людей печальных, с вытянутыми лицами. В чем же их несчастье? Что же произошло неправильного со всем миром?

Есть старинная притча. Человек постоянно молился Богу: «Я, должно быть, самый несчастный, самый презираемый человек в мире. Ты не мог бы дать мне чье-нибудь другое несчастье? Я не прошу о многом. Я не прошу тебя сделать меня блаженным, благословенным; мне это безразлично. Вся моя жизнь молящегося, поклоняющегося человека… по крайней мере, ты можешь сделать одно: поменяй мою судьбу с кем-нибудь другим, на чью-нибудь другую судьбу, потому что я знаю, нет никого, кто находится в худшей ситуации, чем я».

И так же чувствует себя почти каждый, потому что сам себя знает изнутри. Ваше страдание, вашу боль, ваши раны вы знаете изнутри. Вы знаете, сколько слез вы пролили вашими собственными глазами. Вы знаете, что то лицо, которое вы показываете миру, — это не ваше истинное лицо. Вы знаете, что улыбка на ваших губах нанесена так же, как помада. Возможно, помада более естественна, по крайней мере в ней есть некая материальная основа. Ваша улыбка — даже не естественна. Она — просто упражнение для губ, и больше ничего.

Но вам сказали, чтобы вы выглядели счастливыми, выглядели изящными, выглядели умными; выглядели похожими на кого-то особенного, а не на какого-нибудь простака. Вас сделали лицемером, и вы прекрасно поняли, что за то, что вы являетесь лицемером, платят. И бессмысленно, и бесполезно открывать свои раны перед другими, потому что никто вам не поможет.

В противном случае вы станете посмешищем, вы будете выглядеть идиотом. Лучше прятать все то, что безобразно, глубоко в основе вашего подсознания, и показывать на поверхности, по крайней мере, то, чего от вас ждут, но не то, чем вы не можете быть; так что вы вынуждены быть актером.

Все общества превращают своих людей в актеров. Они превратили мир в огромную сцену бессмысленной драмы. Большинство этих людей просто продолжают репетировать. У них нет даже возможности стать в этой убогой драме президентом, премьер-министром, но они все продолжают репетировать.

Этот человек просил Бога: «Ты должен что-нибудь сделать; теперь я не могу больше терпеть». Этой ночью ему приснился сон. Он слышал божественный голос: «Каждому следует собрать все свое страдание, несчастье, боль, раны и все, от чего он хочет избавиться. Положить все в мешок и пойти в храм».

Человек подумал, что его молитвы были услышаны. Он собрал все. Он должен был нести огромный мешок. Размер мешка был больше него; нести было очень трудно. Но это он носил в себе всю свою жизнь. Теперь он смог увидеть, сколько всего было. У него никогда не было силы воли, чтобы посмотреть в себя, сколько грязи скопилось внутри. Впервые видя это, он не мог поверить, что он нес весь груз. Теперь он смог увидеть, почему он был грустным, почему он тащился, не танцевал. Как жизнь может стать песней со всем этим внутри? Она может быть только лицемерием.

Он спешил, таща свой большой мешок. Но что он увидел… ведь божественный голос был не только для него. Все люди со всех сторон несли… И ему стало не по себе, потому что он всегда думал об этих людях, что они счастливы. Он видел человека, которого знал; тот всегда шутил и улыбался, — но мешок этого человека был больше, чем его собственный! Он не мог поверить своим глазам, когда он увидел, что люди тащат мешки большие, чем у него. Смотря на мешки других людей, он начал ощущать небольшую гордость, что его не так велик.

И потом в храме божественный голос сказал: «Повесьте свои мешки вокруг храма и слушайте меня внимательно», и они повесили все свои мешки. Но человек испугался. Он хотел — но у него не хватало смелости — сказать Богу: «Пожалуйста, пусть у меня останется мой мешок, потому что, по крайней мере, я знаком с ним, я знаю, что находится внутри него. Во-первых, любой другой мешок больше моего. Во-вторых, я не знаю, что они несут. Я был одурачен, ведь они были веселыми и счастливыми, и пели, и танцевали и я думал, что жизнь для них — праздник, что только я один страдал. Но сейчас я знаю: все лицемеры».

«Этот человек — президент, и я думал, что, по крайней мере, он должен быть счастлив на самой вершине лестницы. Теперь, что еще можно ожидать? Я — жалкий, потому что я не стою даже на первой ступени лестницы. Я не могу надеяться стать президентом, по крайней мере, не в следующих жизнях. Мешок этого человека так же велик, как и его положение, — конечно, это же был мешок президента. — Я не хочу быть президентом, если к этому прилагается такой мешок».

Он видел богатейшего человека, он видел величайшего артиста, мировую знаменитость, он видел лауреата Нобелевской премии, и он сказал: «Боже мой! Я без основания страдал. Если бы я знал подноготную этих людей, я бы наслаждался собой. Я тратил жизнь без какой-либо причины».

Теперь он боялся только одного — что он может взять мешок кого-нибудь другого. Потом голос сказал: «Все вы закройте глаза и с закрытыми глазами — свет не должен проникать — выберите себе чей-нибудь мешок, какой хотите». И он увидел, что до того, как свет был выключен, все бросились к своим мешкам. Не было ни одного исключения; каждый бросился к своему мешку. Это было даже больше чем удивительно: как он бросился к своему мешку, так и все…

Он спросил у соседей: «Почему вы бросились?»

Они ответили: «Мы, по крайней мере, знаем, что находится в наших мешках, и мы привыкли к этому. Это, к тому же, наши страдания, наши раны. И человек моментально приспосабливается — мы стали приспосабливаться ко всему этому. Теперь в наши годы приобретать страдания кого-то другого и создавать новые оправдания в жизни будет слишком».

На этом его сон прервался. Он был в испарине, дрожал, прижимал свою потную подушку к груди. Возможно, она была его мешком во сне.

Эта притча значительна. Если бы был способ видеть людей насквозь, если бы было окно, которое можно было открыть и заглянуть в сердца людей, можно было бы заключить только одно: все находятся в одной лодке. Все страдают. И причины их страдания — основы их страдания — не отличаются. Подробности могут отличаться; вы страдали со своей женой, кто-то еще страдал со своей — не имеет значения: оба страдали в определенном отношении. Это отношение — одинаково.

А почему они страдали? Основная причина — одинакова. Первая причина — это то, что вы живете жизнью шизофреника. Отсюда начинается испорченность. Вы представляете из себя одно, а должны вести себя как кто-то другой. Естественно, вы должны постоянно лгать, вы должны постоянно быть обманщиком людей. Обман будет осуждаться обществом, ложь будет осуждаться обществом, но общество и породило все это. Очень странное общество.

Архиепископ Дублина, в Ирландии, осудил правительство Ирландии за то, что ирландский парламент собирался представить билль, который стал известен как «Пилюльный билль». Они хотят, чтобы каждый ребенок, достигший восемнадцати лет, был официально обучен принимать таблетки или другие средства контроля рождаемости, контрацептивы из медицинских магазинов и аптек.

По сей день в Ирландии это вне закона, это преступление. Только парам, соединенным церковью, официально разрешается пользоваться контрацептивами — да и то по рецепту врача. Да и это — не то, что было в обиходе многие годы. Это было разрешено только пять лет назад, в 1979 году. Пять лет назад даже это было преступлением; женатые пары также не могли пользоваться контрацептивами. Пять лет назад это перестало быть преступлением. Теперь они хотят, чтобы молодые люди, юноши и девушки, были освобождены от этой ненужной криминальности и нелегальности.

Просто посмотрите на все это в целом, чтобы понять, что такое испорченность и кто ее создает. Если пять лет назад вы пользовались контрацептивами, даже если вы были женаты, то вы были преступниками. В чем состоит преступление? Если это было преступлением, то как тогда просто изменением парламентом закона это перестало быть преступлением? Теперь это законно. Но для неженатых женщины или мужчины это все еще преступление. Ни один доктор не может помочь неженатой паре: он совершил бы преступление. Если вы пользуетесь контрацептивами и вы не женаты, вы совершаете преступление.

Сколько сейчас людей совершают преступление только потому, что нескольких глупых политиков угораздило решить, что это незаконно? Сколько людей вынуждены делать то, что выглядит злом? Кто решает?

Если этот билль сейчас провалится — что наиболее вероятно, потому что архиепископ римской католической церкви обладает огромным влиянием в Ирландии; если он будет против, то все католичество будет против. А эти политики — попрошайки, они зависят от голосов избирателей. Каждые пять лет они стоят у вашей двери. Если они не прислушиваются к вам, то они прямо сейчас проигрывают следующие выборы.

Они не смогут пропустить билль. Религия настаивает на законе о том, что молодым людям, не вступившим в брак, следует продолжать совершать преступление. Или они должны подавить секс, они должны подавить природу, а это подавленней начинает создавать извращение, — ведь природе ничего не известно о ваших странных идеях морали. Природа — абсолютно вне морали. Природа будет постоянно заставлять молодых людей быть привлекательными друг для друга. Это выше их — это заложено в их химизме, в их физиологии, в их гормонах; что они могут поделать?

Они сейчас стоят перед дилеммой: если они следуют природе, то это приведет к неприятностям. Девушка может забеременеть; они могут быть пойманы, осуждены всеми — церковью, обществом, государством. Они потеряют всякое уважение. Или они должны найти способы, которые будут незаконными, должны приобретать контрацептивы.

Раньше я жил некоторое время около кинотеатра. Когда нечем было заняться, я сидел на своем балконе и наблюдал толпу людей всех сортов, идущих в кинотеатр и выходящих из него. Однажды я увидел маленького ребенка, ему было не больше восьми, девяти лет, с усами. Я удивился, что случилось? Я спустился с балкона и последовал за ребенком. Он, увидев, что я за ним следую, начал почти бежать. Я сказал: «Не бойся. Я не причиню тебе вреда и ничего не сделаю».

Он сказал: «Просто не говорите никому».

Я сказал: «Но я тебя не знаю».

Он сказал: «Вы меня знаете, но из-за моих усов не можете меня узнать». Затем я присмотрелся: он оказался сыном доктора, которого я знал очень хорошо. Я сказал: «Да, я тебя знаю».

Он сказал: «Пожалуйста, не говорите моему отцу».

«Но, — сказал я, — какое это имеет отношение к твоим усам?»

Он сказал: «Усы потому, что только взрослые могут смотреть этот фильм».

Итак, я сказал: «Ты думаешь, что можешь обмануть людей?»

Он сказал: «Думаю? Я уже там был три раза. Это четвертый».

Вот вы и приучаете маленького ребенка к испорченности. Если фильм такой, что маленькому ребенку не следует его смотреть, тогда никому не следует его смотреть, тогда этот фильм не должен существовать. Но если взрослые могут его смотреть, тогда и ребенок имеет полное право, потому что он станет взрослым рано или поздно. Лучше ознакомиться с действительностью с самого начала; ему не должны запрещать. И в любом случае он найдет способ посмотреть его; он уже видел его четыре раза.

Если фильм не был бы запрещен, возможно, он мог бы посмотреть его один раз или мог бы даже не интересоваться им — потому что он смотрел не каждый фильм, который идет здесь. Я спросил его: «Ты смотришь каждый фильм по четыре раза?»

Он сказал: «Нет, я не смотрю каждый фильм, но так как этот запрещен, то я должен был его посмотреть».

Я сказал: «Откуда ты достаешь деньги — насколько я знаю твоего отца, он не даст тебе ни одного пайса на какой-нибудь фильм, не говоря уж об этом!“

Мальчик сказал: «Было бы желание, а способ всегда найдется. По правде говоря, мой отец тоже смотрел его четыре раза; каждый раз, когда я приходил, он тоже был в зале, но он не мог узнать меня из-за моих усов. Он смотрел, подозревал, — но я курил, и он отбросил сомнения. Его сын не мог курить, и эти усы… Я видел его, он видел меня. Я его узнал, он меня не узнал. И я вынужден был украсть деньги…»

Теперь он должен красть деньги — вы делаете его вором без надобности. Он должен вести себя, подражая кому-то другому с усами и сигаретой; он должен притворяться взрослым. А потом он обнаруживает, что его отец тоже здесь, значит, не только он интересуется фильмом, его отец тоже интересуется. Четыре дня подряд они смотрели его, потому что он шел в городе четыре дня. Каждый день они были там.

Он сказал: «Пожалуйста, не говорите».

Я сказал: «Не волнуйся. Я действительно понимаю… Ты поступил совершенно правильно, в этом нет ничего неправильного. Все это общество заставляет тебя так поступить; оно не предоставляет ни одного пути, кроме испорченности».

Невероятно, что в Америке, в двадцатом веке, человек был приговорен судом по обвинению в изнасиловании к пятидесяти годам тюрьмы — или к кастрации. Великое американское общество, великая демократия! Просто рассмотрим выбор, который ему предоставляют. Пятьдесят лет тюрьмы; он должен быть по крайней мере тридцатилетним, я предполагаю: пятьдесят лет тюрьмы означают, что он там и умрет. Это пожизненное заключение. И даже если он выживет и возвратится после пятидесяти лет тюрьмы, на что он может надеяться? Ему, выброшенному в мир, который стал абсолютно для него незнакомым за эти пятьдесят лет, будет восемьдесят лет.

Людей, которых он знал, не будет в живых. Люди, которые будут его окружать, не поймут его, никто не будет в состоянии его понять; будет определенная пустота. Он умрет на какой- нибудь улице, как бродяга. Нет никакого смысла…

Альтернативой является кастрация, когда отрезаются половые органы.

Даже если было установлено, что он совершил изнасилование, — а если нет? Изнасилование — это одна из проблем, которую не так-то просто разрешить и осудить; существует так много сложностей. Но сначала, просто ради доказательства, давайте допустим, что известно, что он совершил насилие. Встает вопрос: почему он должен преодолеть такие трудности, чтобы удовлетворить такое простое желание? Секс — это очень простой аспект. Нет недостатка в женщинах и мужчинах, нет необходимости ни для кого в изнасиловании.

Но то, как общество противостоит сексу, делает его серьезной проблемой. Он должен быть просто игрой, — а так оно в точности и есть. Двое играют в теннис, нет никаких проблем. Никто никогда не слышал, чтобы кто-то насиловал… в теннисе не встает вопрос о насилии. Можно играть; нет необходимости насиловать. Когда двое играют в теннис, они используют свои тела, свой ум. Что они делают, когда занимаются любовью? — просто между ними нет сетки. И все контрацептивы — это не более чем теннисная сетка! Контрацептивы делают это действительно игрой, игрой через сетку.

Сетка была пропущена. Бог не снабдил ею Адама и Еву. Возможно, из-за гнева он забрал сетку себе; с другой стороны, выбрасывая этих двоих несчастных людей из Эдемского сада, ему следовало, по крайней мере, обеспечить их всем необходимым для жизни.

Общество все время делает вас очень озабоченным насчет секса. Оно все время заставляет вас подавлять вашу энергию. Есть предел подавления; после этого предела энергия забирается. Когда бы человек ни совершал насилие, он не в своем уме по той простой причине, что насилие не может решить его проблем. Насилие не может доставить ему удовольствие, которое требует вся его физиология. Насилие не может дать ему тепла, любви, восприимчивости, в которой он нуждается. Просто нет удовлетворения его нужд.

Но вы не оставили другого пути. Вы поставили человека в такие условия, что он просто взрывается, как вулкан. Видя женщину в безлюдном месте, он забывает о последствиях. Он забывает об аде, о Боге, Библии, церкви, суде, конституции; он забывает все. Он не в себе, он — не он; он становится почти животным.

И это не способ заниматься любовью: женщина визжит, кричит и пытается убежать. Это можно назвать битвой, это нельзя назвать любовью. Он натравливает себя не женщину, явно применяя физическую силу. Он вмешался в независимость другого человека, и он ничего не получил от этого — он получает кастрацию или пятьдесят лет тюрьмы. Вот тот оргазм, который он получил. И общество ответственно за все: полиция, суд и закон — все они представляют общество.

Это очень хитрый путь разрушения личности. С одной стороны, принуждать быть преступниками, с другой стороны, быть готовым наказать. Но это наказание не кажется сострадательным, это наказание, кажется типом мести.

Если человек изнасиловал и это преступление, то суд, который присудил его кастрировать, — в какую категорию вы собираетесь поставить этот суд? Он ничем не отличается от насильника. Общество мстит. Общество несправедливо, оно не рассматривает проблему целиком.

Если посмотреть на проблему целиком, то все так сложно: может быть, женщина хотела быть изнасилованной, что тогда? Как общество создает насильников, так то же общество создает подавленных женщин, до того подавленных, что если кто- нибудь приближается к ней с дружескими намерениями, она отказывает вопреки самой себе. Она надеялась, что кто-нибудь приблизится и будет любить ее, но когда кто-то на самом деле приближается к ней, она отказывает ему, потому что вся ее обусловленность заключается в том, что это что-то злое, нечто от дьявола.

Внезапно этот человек перестает быть человеческим существом, им овладевает дьявол, и, естественно, она сжимается от страха. Но сколько она может сжиматься? Мало-помалу люди прекращают приближаться к ней; мало-помалу она начинает стареть. Мало-помалу она становится толстой, потому что когда женщина не любима, она начинает много есть. Поглощение пищи — это замена любви.

Возможно, вы наблюдали это: если вы находитесь в очень любовных и нежных отношениях, то вы не будете есть слишком много, вам никогда не будет нужна диета. Любовь питает вас настолько, что нет необходимости продолжать набивать себя чем попало. Если нет любви, то вы чувствуете такую пустоту. Эта пустота причиняет боль, вы хотите заполнить ее чем-нибудь. А почему вы выбираете пищу — потому что любовь и пища психологически связаны?

Ребенок получает от материнской груди пищу и любовь вместе, одновременно. Всякий раз, когда мать любит, она дает ему свою грудь, а когда мать не любит, злится, она отнимает от него свою грудь. Материнская грудь была первым соприкосновением ребенка с телом другого человека.

Не странно, что всех художников, скульпторов, поэтов так преследует женская грудь. Кажется абсолютно невероятным, что миллионы лет художники пишут женскую грудь, скульпторы проводят всю свою жизнь, высекая камни, мрамор… Бели вы были в индийских храмах, таких как Кхаджурахо, вы не можете поверить.

Тридцать храмов все еще стоят. Их должно быть на сто больше, там есть руины. Но только эти тридцать… Уже один храм невероятен; подумать же о тридцати, и у вас закружится голова. Только в одном храме, если начать считать скульптуры обнаженных женщин, вы собьетесь со счета. Надо будет пересчитывать снова и снова, так как на каждом столбе по тысяче, на каждой стене, везде; ни один дюйм не обходится без скульптуры.

И такие огромные груди, существующие только в воображении, — такие огромные груди не существуют, не могут существовать. Женщина должна вставать с таким весом! А задача груди — давать молоко ребенку; если грудь такая округлая, ни один ребенок не выживет. Потому что — попробуйте — на абсолютно круглой груди несчастный, маленький ребенок, если он попытается пить, его нос будет закрыт. Ребенку нужна продолговатая грудь, некруглая. Круглая грудь — несомненно убийца, потому что он не сможет дышать. Он должен выбирать либо дышать, либо брать пищу у матери; он не может делать эти два дела одновременно.

И Кхаджурахо не единственное место. В Индии тысячи храмов повсюду: Пури, Конарак, Эллора — красивая скульптура, но от нездорового ума.

Почему все эти художники, великие художники мира, продолжают изображать грудь? Где-то они терпели лишения, где-то их не любила мать. И в большей или меньшей степени каждый ребенок был оторван от груди раньше своего срока. Только в первобытных обществах ребенок питается от материнской груди столько, сколько он хочет; и именно в этих обществах никого не преследует грудь. У них нет ни одного изображения груди, нет ни одной скульптуры груди, нет ни одного стихотворения, песни, ничего. Грудь вовсе не занимает их воображение.

Из-за груди любовь и пища глубоко в сознании связаны друг с другом. Так что, когда вы не влюблены, вы начинаете есть, набивать себя. Когда вы влюблены, это набивание исчезает само собой, нет необходимости. Любовь — это такое питание, такое неуловимое, невидимое питание, что никому нет дела до жевания жвачки.

Я не могу представить себе, что человеческие существа жуют жвачку. Неужели целый мир сошел с ума? Жевательная резинка не может дать вам питания, но, должно быть, дает что- то, что-то психологическое. Возможно, это замещение груди, вы продолжаете использовать губы. Весь мир курит сигареты и сигары. Это тоже замещение, потому что когда горячий, теплый дым сигареты проникает внутрь, чувствуется нечто похожее на проникновение молока. И сигара в губах…

Только посмотрите на Черчилля. Он выглядит как задержавшийся в развитии человек, — все еще с маминым соском во рту! Эта сигара — не что иное, как сосок материнской груди. И можно увидеть его тело и его лицо — вот чистый пример того, что он обделен любовью. Он набивает себя; он самый упитанный человек этого столетия.

Женщина — сколько она может подавлять свое естественное желание быть любимой, быть приласканной, быть оцененной? Она начинает стареть, она начинает толстеть, она начинает бояться: жизнь ускользает из ее рук. Теперь она может бессознательно надеяться, что кто-нибудь, по крайней мере, изнасилует ее. Не то чтобы она будет думать об этом сознательно; сознательно она читает Библию, ходит в церковь. Сознательно вот что она делает: она ходит в церковь, слушает проповедь, исповедуется священнику.

Я слышал о женщине, которая каждое воскресенье приходила исповедоваться католическому священнику. Первый раз это было нормально. Во второй раз священник был немного смущен, потому что это была та же самая история, что ее изнасиловали. Священник сказал ей: «Но это не ваша вина. Вам не надо исповедоваться: насильник должен прийти исповедоваться».

Она сказала: «Но есть причина, по которой я пришла исповедоваться: мне это понравилось! И это заставило меня почувствовать вину, что мне понравилось».

Она пришла снова, в третий раз. Священник сказал: «Снова!»

Она сказала: «Нет, это все опять про старое».

Священник сказал: «Тогда почему?.. Вы уже исповедовались в этом».

Но она сказала: «Неприятность в том, что мне понравилось исповедоваться; и теперь это заставляет меня чувствовать вину. Это было так забавно описывать!»

Вот оно — ваше общество. А вы меня спрашиваете: «Является ли испорченность естественной, заложенной с рождения, или она приобретается?» Она не заложена с рождения, и ее не приобретают: это нечто, чему учат. И пожалуйста, запомните разницу и мое ударение.

Это не то, чему учатся, потому что никто добровольно этому не учится. Это вбивается, это преподается, и если вы это не выучите, вас всячески наказывают. А затем похмелье, неоконченные переживания, которые преследуют вас, как тень.

В парке три старых человека сидели, просто разговаривая. Нечего больше было делать; все остальное было окончено, осталась только болтовня. И это было их обычное занятие: каждый день приходить сюда, садиться здесь и болтать до заката солнца.

Один человек сказал: «Вот что я вам всегда хотел сказать… Так как вы мои лучшие друзья, было бы неискренне вам не сказать. Однажды так произошло, что я подсматривал в замочную скважину ванной комнаты, когда женщина, пришедшая к нам в гости, принимала душ. И моя бабушка поймала меня с поличным и отшлепала».

Другой старый приятель сказал: «Ну и что — это случается с каждым в детстве. Это произошло и со мной и должно было произойти с другими моими друзьями».

Другой друг тоже сказал: «Так оно и есть… ты — идиот. Что за невидаль! Это происходит со всеми. Можешь ли ты найти ребенка, который не подсматривал в замочную скважину когда- нибудь?»

Он сказал: «Вы не поняли. Это произошло сегодня утром. И я хотел вам рассказать, но…»

Вот восьмидесятилетний старик, подсматривающий в замочную скважину ванной комнаты… Нет, тут не над чем смеяться, тут надо кричать и плакать. Какой тип общества мы создали? И этот человек только жертва, как и все остальные — только жертвы. А общество продолжает навязывать эти безумные идеи людям.

Человек будет оставаться испорченным, пока мы не прекратим вмешиваться в его природу. Испорченность — это следствие. Если где-то кто-то испортился, это означает, что в его природу вмешались. И никогда не смогут найти настоящего виновного; задержат несчастного человека, который является жертвой.

В наших судах люди, которых судят и осуждают, сажают в тюрьму или даже приговаривают к смерти, — жертвы, жертвы общества, которое принудило их последовать определенному пути, идти по определенному пути, которого они никогда не желали. Они всегда сопротивлялись. Каждый ребенок сопротивляется столько, сколько он может, но у него есть предел; он не может сопротивляться слишком долго. И он зависит от вас.

Во времена моего детства, это было каждодневной проблемой. Я должен был повторять каждый день моим родителям, моим дядям: «Вам не следует извлекать выгоду из того, что я от вас зависим. Это безобразие. И вам следует помнить, что однажды вы будете зависеть от меня. Тогда что вы хотите, что бы я с вами делал? Сейчас я — ребенок, вы можете принудить меня делать то, что вы хотите. Я буду делать все, что в моих силах, чтобы не подчиняться, если это против моей природы, против моего желания, но пока я в ваших руках; вы можете заставить меня делать чего-нибудь».

Например, они брали меня в храм, и я просто стоял там, а они все падали ниц, как это принято в Индии. Все части тела должны касаться земли у ног Бога. Я же просто стоял, а они говорили: «Это неправильно, и ты смущаешь нас, потому что все говорят: ‘Кажется, этот мальчик странный: когда все отдают дань уважения, он просто прямо стоит, как будто ему сказали оставаться на страже’».

Я сказал моему дяде: «Вы можете меня сильно ударить, сбить меня с ног. Если вы не справитесь в одиночку, то можете позвать двух или трех человек. Вы можете бросить меня на землю, преклонить мою голову к ногам вашего Бога и удовлетвориться, но запомните, это не моя дань уважения. Вы можете заставить мое тело, но не можете заставить меня. Да и это тоже вы не всегда сможете сделать. Вскоре все изменится».

В Индии есть пословица: «Иногда лодка находится на реке, иногда река находится на лодке». Я сказал: «Не забывайте. Иногда река на лодке. Конечно, сейчас лодка на реке. Вскоре вы постареете; у меня будет вся сила, и вся власть, и все деньги, и вообще все, а вы будете старыми и зависимыми от меня. Тогда, как вы хотите, чтобы я с вами себя вел? Вы просто думайте об этом и, помня об этом, делайте то, что хотите».

«Если я хочу уважать, оставь это мне. Уважение — это не то, к чему можно принудить».

Но к этому принуждали, и таким неуловимым способом, что вы даже не подозревали, что вас принуждают. Вы проделывали это так, как будто вы делали это с удовольствием. Вы подражали вашему отцу, вашей матери; если они поклонялись Иисусу, то и вы начинали поклоняться Иисусу. Это один из аргументов в пользу Чарльза Дарвина.

Обезьяны — это имитаторы, и, смотря на человека, можно быть уверенным, что девяносто девять процентов населения — имитаторы. Они просто подражают другим. У них нет храбрости стоять одним: это страшно. Даже такие люди, как Дж. Кришнамурти, обладающие огромными познаниями… но если посмотреть глубоко на вещи, о которых не задумываются, вы будете удивлены.

В Индии он носит индийскую одежду. Почему? За пределами Индии он носит западную одежду. Вы хотите быть частью общества, в котором вы находитесь. Если люди в Индии его увидят в западной одежде, с галстуком, то ни один индиец не дотронется до его ног, ни один индиец и не подумает даже, что он — религиозный человек. Так что галстук исчезает, как только он приземляется в Бомбее, а как только он вылетает назад в Англию, галстук снова появляется. На самом деле, у себя в школе, в Блеквуде, в Англии, он носил голубые джинсы. Ему девяносто лет, но он хочет, чтобы хиппи знали: «Я с вами, я вечно молод».

Только представьте себе Дж. Кришнамурти в голубых джинсах в обтяжку в Индии. В Индии никого никогда не распинали, но Кришнамурти распнут немедленно — не по религиозным причинам, просто за галстук и джинсы. И этот человек, путешествуя по всему миру, представляет индийскую мудрость. Индия этого бы не простила. В Индии он ходит в традиционной индийской одежде: куртха, дхоти, вокруг него шаль — точно так, как жили мудрецы, точно так же.

Что за психология стоит за этим? У вас нет храбрости стоять одному, у вас нет храбрости просто быть самим собой. Я не против голубых джинсов; если они вам нравятся, это прекрасно. Но тогда не будьте таким трусом. Предполагается, что вы обладатель смелых мыслей; просто будьте самим собой. Неоцененный ли вы или ценимый, уважаемый или неуважаемый, не имеет значения. Но именно это и порождает неприятности. Это имеет большое значение для маленького ребенка. Если это имеет значение для девяностолетнего старика, то что говорить о маленьком ребенке?

В Индии одежда различается: мусульмане носят свою одежду, индусы свою, пенджабцы свою, бенгальцы свою, в Южной Индии носят свою, определенную, одежду — и это очень сложно… Например, в Южной Индии можно ходить обмотанным шалью лунги; совсем как дхоти, которым вы обматываете себя. И не только это, они подтягивают ее наверх и складывают, так что она становится выше колен. Даже в университетах профессора ходят преподавать в такой одежде.

Мне нравится лунги, потому что она очень проста, простейшая: не надо кроить, не надо сшивать, ничего; просто любой кусок ткани может быть превращен в лунги запросто. Но я не был в Южной Индии, я был в Центральной, где лунги надевают только бродяги, бездельники, антиобщественные элементу. Это знак того, что человек не заботится об обществе, что ему нет дела, что о нем думают.

Когда я начал ходить в университет в лунги — когда я поступил в университет, — все замирало на мгновение: студенты выходили из классов, профессора выходили из классов. Как только я проходил по коридору, все вставали, я всколыхнул всех — прекрасный прием!

Вышел заместитель ректора: «Что случилось? Вышел весь университет. Прервали занятия на середине, вышли профессора. И тишина». Он увидел меня, и я всколыхнул его, у него даже не было слов, чтобы прореагировать на меня.

Я сказал: «По крайней мере, вам следует отреагировать. Все эти люди пришли посмотреть на мою лунги». Я думаю им понравилось, потому что каждый день профессора приходили в красивых одеждах, дорогих одеждах. Заместитель ректора был очень разборчив в своей одежде и очень знаменит.

У него было триста шестьдесят пять одежд, по одной на каждый день; за целый год вы никогда не увидели бы его в одинаковой одежде. Он был так помешан на вещах, так озабочен, что никогда не был женат. Однажды я его спросил: «Это как-то связано с вашей одеждой?»

Он сказал: «Как вы догадались?»

Я сказал: «В этом состоит моя работа, это мое исследование; я продолжаю исследовать, как вещи связаны между собой. У меня есть предчувствие, что из-за вещей вы не вступили в брак».

Он сказал: «Это правда, так как я думал снова и снова — это было просто, — или я могу завести жену, или я могу завести полный дом моих собственных вещей; оба фактора не могли существовать вместе. Она пришла бы и начала командовать. И, на самом деле, у меня не оставалось бы достаточно жалования: у нее были бы свои вещи, и она бы сказала: ‘У тебя есть все для полной жизни’. В конце концов я решил, что для меня лучше быть с моими вещами. Я их люблю». Это было почти помешательство. Он сказал: «Я могу пожертвовать всем ради моих вещей».

Если бы вы пришли к нему домой, то были бы удивлены: во всем доме нет ничего, кроме вещей, — он, его слуга и вещи.

Я сказал: «Даже когда вы вышли, никто не ушел. Только посмотрите… бедное лунги — самая бедная одежда — вывела их наружу. И я собираюсь приходить в лунги каждый день».

Он сказал: «Прекрасная шутка, один день — это сработает, но не носите это слишком долго».

Я сказал: «Когда я что-то делаю, то делаю это до конца».

Он сказал: «Что вы имеете в виду? Вы подразумеваете, что собираетесь приходить в лунги каждый день?»

Я сказал: «Именно это я и намереваюсь делать. Если я вам надоел, то я могу даже прийти без лунги. Это я вам обещаю. Если я вам вообще надоел, если вы попытаетесь утверждать, что это неправильно для профессора, и то, и другое, то меня это не волнует… Если вы можете помолчать, я буду ходить в лунги, если же вы начнете что-нибудь делать против меня — мой перевод или еще что-нибудь, — то тогда лунги снимается. Я приду… и тогда вы увидите настоящую сцену».

И это была такая веселая сцена, потому что все студенты начали хлопать, когда это услышали, и он так смутился, он просто вернулся назад в свою комнату. Он никогда не говорил ни единого слова о лунги. Я спрашивал много раз: «Как насчет моего лунги? Что-нибудь было предпринято против него или нет?»

Он говорил: «Только оставьте меня в покое — делайте то, что пожелаете. И я не хочу ничего говорить, потому что все, сказанное вам, опасно; никто никогда не знает, как вы это воспримите. Я не говорил: ‘Прекратите носить лунги’. Я говорил: ‘Возвращайтесь к своим старым одеждам’».

Я сказал: «Они ушли, а то, что ушло, то ушло — я никогда не оглядываюсь назад. Сейчас я намереваюсь ходить в лунги».

Сначала я ходил в лунги с длинной мантией. Потом, однажды, я бросил мантию и начал использовать только повязку. Снова было большое представление, но он держался холодно. Все выходили, а он не выходил, возможно, потому, что он боялся, что я сниму лунги. Он не выходил из своей комнаты. Я постучался в его дверь. Он сказал: «Вы уже это сделали?»

Я сказал: «Еще нет. Вы можете выйти».

Он открыл дверь только для того, чтобы увидеть, одет ли я или я снял с себя все. Он сказал: «Итак, вы сменили теперь и мантию тоже?»

Я сказал: «Я сменил и ее тоже. У вас есть что сказать?»

Он сказал: «Я не хочу произносить ни единого слова. О вас я даже не говорю с другими. Журналисты звонят и спрашивают: ‘Как такое было допущено в университете — ведь это станет прецедентом, и студенты могут начать ходить в лунги, и другие преподаватели могут начать ходить в лунги?’».

«Я им говорю: ‘Что бы ни случилось… даже если все начнут ходить в лунги, со мной будет все в порядке. Я не собираюсь его беспокоить, потому что он угрожает мне тем, что если я его как- нибудь побеспокою, он может прийти голым. И он говорит, что нудизм — это духовно приемлемый способ жизни в Индии. Махавира был голым, двадцать четыре тиртханкары джайнов были голыми, тысячи монахов до сих пор голые, и если тиртханкара мог быть голым, то почему профессор не может? В любом случае нудизм в Индии не может быть не уважаем’».

Так что он сказал: «Я говорю людям: ‘Если он хочет действительно создать хаос… и у него есть последователи, также в университете; многие студенты готовы делать то, что он им скажет. Так что лучше оставить его в покое’».

Я обнаруживал повсюду в своей жизни, что если вы немного готовы пожертвовать уважением к вам, то вы можете следовать с легкостью по своему пути. Общество играло с вами. Оно поставило уважение на слишком высокий пьедестал в вашем уме, а напротив него — все то, что оно не хочет, чтобы вы делали. Так что если вы делаете такие вещи, то вы теряете уважение. Однажды вы готовы сказать: «Меня не волнует уважение», и общество абсолютно бессильно сделать что-либо против вас.

Дети в любом случае вынуждены, и в будущем тоже, оставаться испорченными. Но испорченность можно сбросить в одно мгновение, потому что она не является вашей природой и вы не принесли ее с собой. Она была вам навязана, она — ваша тяжелая ноша. Вы можете избавиться от нее, вы можете выбросить ее прочь. Вы только будьте готовы к нескольким фактам, будьте готовы к неуважению. Но что есть уважение? Бели у вас нет самого себя, то что такое уважение?

Есть только одно уважение — самоуважение.

А у вас нет вас самих.

Вы не можете иметь какое-либо уважение; у вас нет уважения даже в своих глазах.

Целый мир может делать вид, что уважает вас, потому что это определенная сделка: вы делаете то, что хочет общество, а общество будет вас уважать. Это просто бизнес, и проигравший вы, потому что уважение — это всего лишь горячий воздух. А то, что вы даете взамен, — ваше твердое бытие.

Ради уважения вы совершаете самоубийство.

Это должно быть решением одного момента. Это не то, о чем должно думать годами: избавиться от уважения или просто быть самим собой… Э: о не вопрос веков. Если вы собираетесь думать годами, то вы продумаете вечность, а проблема останется той же самой.

Это единственный момент понимания, видения, как вы были обмануты. И как только вы увидите это, выбросьте прочь все уважение. Скажите всему миру: «Я готов быть неуважаемым целым миром, но я не готов быть неуважаемым самим собой. Я собираюсь начать новую жизнь самоуважения».

И для меня это — начало религиозного человека.