Библия Раджниша. Том 4. Книга 2

Беседа 18 В ПАУЗАХ, ПОСЛЕ ЗАПЯТЫХ И ТОЧЕК 15 февраля 1985 года

Что являете я наиболее существенным в просветлении?

Наиболее существенным в просветлении является то, что оно — самая незначительная вещь в мире.

Священные писания заполнены великими атрибутами, качествами, касающимися просветления. Оно — высочайшая вершина, которую когда-либо достигало человеческое сознание. Естественно, логично, что ученые размышляли о том, как описать просветление. Они нашли много слов. Например, «это как прибытие домой».

Что касается меня, то я думаю, что, прежде всего, вы никогда и не покидали своего дома. Никто не может покинуть его; нет пути для того, чтобы пойти куда-нибудь за исключением того места, где вы находитесь. А это — ваш дом. Это не похоже на отбытие и прибытие. Кто собирается отбыть — вы? Как вы можете уйти от своей природы? Нет возможности разделения, она неразделима.

Куда бы вы ни шли, ваша природа будет внутри вас. В действительности, говорить «вы» и «природа» — это неправильно, но что же делать, если все языки неправильные? Вы являетесь природой. «Вы» не делает вас отдельной реальностью. Вы можете называть себя тысячью и одним именем; и все же вы навсегда останетесь такими же.

Поэтому, хотя очень великие ученые, пандиты, теологи, философы, даже так называемые мистики описали прибытие домой как один из символов просветления, но девяносто девять процентов этих людей просто не осознают того, что они говорят. Если не было отбытия, то как вы можете говорить о прибытии? Но эти девяносто девять процентов людей — лишь знатоки слов, священных писаний, принципов, философий; их можно простить.

Настоящая беда с этим одним процентом, с мистиками. Но их также надо простить по той простой причине, что язык наш так бессилен. Что может сделать мистик? Он хочет дать вам определенную суть вашего бытия, но там был разрыв; вы присутствовали, но не осознавали. Вы были дома, но быстро заснули и видели сон о далеких землях, о сказочных странах, об утопиях, о рае.

Слово «рай» напоминает мне о том, что оно очень ужасное. Оно использовалось в Персии при обозначении царских садов. На персидском языкефирдаус означает «огороженный стеной охотничий сад». В странах, подобных Персии, сады могут быть огорожены только стеной. Они должны быть защищены от пустыни, и только цари могли себе позволить создавать их. Они могли жить в пустынях, как если бы они жили в садах; они могли устраивать для себя огороженные стенами сады протяженностью во много миль.

И конечно, для их удовольствия, игр, развлечений в их сады доставлялись всевозможные дикие животные. Они жили там очень свободно, — конечно, внутри границы, за стеной, но это была обширная территория. И цари обычно охотились на этих лишенных настоящей свободы диких животных. Это был настоящий смех. Они не могли убежать, они не могли никуда пойти. Во всяком случае, они были пойманы, и, кроме того, их убивали.

От слова «фирдаус» происходит английское слово «рай» (paradise). Они полностью забыли об охоте, они только помнили об огороженных стеной прекрасных царских садах. Но целью была охота; сам сад был вторичен. В английском же языке об этом полностью забыли; иначе будет очень трудно описать рай. Огороженный стеной сад может быть описан как… но кто там охотник? И на кого должны охотиться?

Возможно, Бог охотится на святых? Я не вижу там каких- либо других животных, кроме святых; они — единственные животные, которым разрешено находиться там. Если это охотничье место, то в этом случае святые должны действительно страдать, очень сильно страдать: всю свою жизнь они страдали ради того, чтобы войти в рай, — и сейчас вот он, рай!

Невозможно выбраться из него; он — огороженный стеной сад. Снаружи — пустыня и смерть; внутри можно попытаться спрятаться, вы можете выжить — не все животные умрут. Но размышление о себе как о животном, на которого охотятся, приведет к тому, что из воздушного шара христианского рая выйдет весь воздух. Это горячий воздух.

Очень глупо то, что выбрали слово «рай». Но девяносто девять процентов тех людей были учеными, которые были обучены только словам, которые ничего не знали о дейетвитель- ности, которые ничего не знали о себе, которые ничего не знали о просветлении. Они были слепыми людьми, совершенно слепыми. Они никогда не видели света, но говорили о свете. Естественно, их можно простить; они глупы, но прощаемы.

Один процент людей прекрасно знал то, о чем они говорили; их беда была больше, чем беда тех ученых. Ученые чувствовали себя непринужденно, описывая вещи, которых они не знали. Для них не было проблемы, так как в их умах не было противоречия; им было все ясно. Отсюда и слово «мистик»: оно идет от ученых, теологов, философов; они говорят, что этот человек говорит так, что из его речи невозможно извлечь какой- либо смысл. Мистик — это тот, кто говорит абсурд.

Но мистик, в действительности, находится в затруднении. Он знает истину, но не знает какого-либо соответствующего слова, чтобы выразить ее, поэтому он вынужден использовать слова, которые были использованы другими. Поэтому и он тоже называет просветление «прибытием домой».

Но истинный мистик немедленно осознает, что то, что он говорит, — неправильно. На самом деле, он не упустит ни одного момента, чтобы сказать: «Что бы я ни говорил, не начинайте верить буквально каждому слову. Постарайтесь прочитать между словами, между строчками: в паузах, после запятых, точек — читайте там. Отбросьте как можно больше слов и создайте промежутки».

Существует суфийская книга; ей по крайней мере семьсот лет; она называется просто Книга. Это пустая книга, в ней ничего не написано. Она с благоговением передавалась от одного поколения мистиков к другому; от Учителя к ученику: «Это наша проповедь. Я читал ее всю свою жизнь, теперь ты читай ее. Я умру, ты умрешь, но ее чтение должно продолжаться. Книга должна быть сохранена».

Можно понять сохранение Корана. Гиты, Библии. Торы; в них что-то написано, что-то важное, значительное. Но суфии настаивали на сохранении книги, в которой ничего не написано. И она передается Учителем только успевающему ученику, главному ученику, который станет следующим Учителем. По- видимому, эти люди прилагали все усилия для того, чтобы что- то сказать без слов. По крайней мере, они прилагали усилия.

Такова была ситуация со всем тем одним процентом мистиков по всему миру: они должны найти какой-то прием для того, чтобы выразить невыразимое. Слово «просветление» также выдумано учеными — ученые делали великую работу. И мистики вынуждены были использовать это слово, прекрасно зная, что это переживание не имеет ничего общего со светом, с которым вы знакомы.

Просветление, которое описывается данным словом, находится вне света и темноты, так как оно — вне двойственности. Вы не можете назвать его темнотой, вы не можете назвать его светом, и все же оно имеет свойства их обоих.

При свете вы можете видеть. Просветленный человек имеет глаза, которых нет у вас. Он может видеть вещи так, как вы никогда не сможете увидеть. И вы можете попытаться понять это: художник видит живопись; вы также видите ее. Что касается цветов, то ваши глаза воспринимают те же самые цвета, что и глаза художника; но вы думаете, что вы видите ту же самую живопись, что и художник? Нет, это невозможно, так как для того, чтобы видеть живопись так же, как Пикассо, необходима такая же одаренность. Дело не в красках; дело во всем органическом единстве всех красок. Эти краски — только детали.

Это подобно тому, как если бы вы разбирали автомобиль. Каждая деталь отделена; вы разбросали их на земле и вы видите их. Вы видите автомобиль, но разве это автомобиль, который вы видите? Нет, это только детали. Когда вы видите живопись Пикассо, то вы видите ее так же, как автомобиль: вы видите лишь фрагменты, куски.

Вы не обладаете одаренностью для того, чтобы видеть ее в целостности, когда все цвета теряют свою индивидуальность и начинают функционировать в гармонии. Видеть эту гармонию означает видеть живопись. Она не имеет ничего общего с цветами, ничего общего с холстом, ничего общего с рамой. Рама может быть золотой; это не имеет значения. Вопрос стоит об органической гармонии. Но для этого вам необходим совершенно другой тип глаза — так же, как музыканту необходим другой тип уха.

Но это незначительные вещи по сравнению с просветлением. Я лишь привожу примеры для того, чтобы указать на нечто, что лежит вне примеров. Оно обладает некоторым качеством, которое имеет место при свете, не из-за света — поймите правильно. Оно обладает некоторым качеством, которое имеет место при свете. Если свет выключить, то что исчезает? Исчезает ваша способность видеть.

Когда случается просветление, то имеет место определенная способность видеть, которая была совершенно подсознательна внутри вас. Она полностью готова функционировать в любой момент, но вы даже не обернетесь, чтобы взглянуть на нее. Лишь только сам ваш оборот включит выключатель. Но это не просветление. Позвольте мне повторить: просветление — это еще не просветление, не только просветление. Это путь для того, чтобы сказать, что вы достигаете определенной способности видения, познавания.

В нем также есть свойство и темноты; существовала школа мистиков, которые называют ее кромешной темнотой. Но это не темнота. В темноте есть некоторые вещи, которые вы упускаете при свете.

Свет дает вам определенный тип напряженности; темнота расслабляет вас. Вот почему ночью, если включены все огни, вы не можете спать. Вам необходимо быть окруженными темнотой, как будто бы вы находитесь в чреве матери. Темнота обладает определенным безмолвием, определенной музыкой, которые мы не способны познать из-за своего страха перед темнотой. Мы так боимся темноты, что потеряли способность создать какой-то сокровенный контакт с ней. А это такое глубокое переживание.

Если вы сравниваете свет и темноту, то свет появляется и исчезает; темнота же остается, она вечна. Свет — временное явление, он имеет ограничение во времени. Утром солнце встает, вечером садится. И какой бы тип света вы ни создали, он имеет определенное ограничение: если топливо кончилось, то свет исчезнет. Он зависим, он — не независимое явление. Когда- нибудь даже солнечный свет исчезнет, так как в каждый момент он рассеивается. Солнце — огромный источник света; в течение миллионов лет оно дает свет, но с каждым днем он становится все слабее.

Есть несколько физиков, которые думают, что за четыре тысячи лет Солнце обанкротится — оно израсходует свой газ. Так много солнц умерло за время существования. Почти каждый день умирают сотни звезд, а они такие же огромные, как наше Солнце, — а на самом деле гораздо больше, чем наше Солнце. Наше Солнце имеет очень средние размеры. Оно очень большое по сравнению с нашей Землей — в шестьдесят тысяч раз больше, чем Земля, — но оно не такое большое по сравнению со звездами, которые не что иное, как солнца. Они выглядят такими маленькими, потому что очень далеко находятся. Есть солнца, которые в миллион раз больше, чем наше Солнце. Это Солнце не стоит того, чтобы его принимать в расчет.

Есть прекрасный рассказ, написанный Бертраном Расселом, — он написал несколько прекрасных рассказов. Всю свою жизнь епископ размышлял о Боге, о небесах, о своем служении Богу, а также о своей безбрачной, непорочной, богомольной жизни. Обычно, как только он засыпает, он думает о том, что если он умрет, то обязательно попадет в рай. Он засыпает и видит прекрасный сон. Вы можете назвать это прекрасным сном, вы можете назвать это кошмаром; это зависит от вас.

Ему снится, что он умер — возможно, продолжалась та же нить мысли. Он умер. Он так возбужден — это естественно, ведь сейчас он увидит Бога, а его репутация так чиста. Он никогда ничего не сделал против священного писания, против наставлений Божьих. Он был по-настоящему религиозно религиозным, весьма фанатичным в каждой мелочи — так и должно было быть согласно священному писанию. Естественно, что он был абсолютно уверен.

Его куда-то забрали — он, конечно, думает, что направляется в рай, — его оставили перед огромной дверью. Он пытается увидеть, где она кончается, но похоже на то, что она нигде не кончается; у нее такие огромные размеры. Он не может увидеть ни левую сторону двери, ни правую сторону, ни верхнюю часть; и он ощущает себя настолько крошечным, что даже маленькое насекомое, стучащееся в вашу дверь, не ощущает себя так плохо, так как он был еще меньше насекомого по сравнению с дверью. И, стуча в дверь… вы можете понять его страдание.

Он полностью осознавал., кто же его услышит? Если уж дверь такая большая, то что же говорить о дворце? И что же говорить о троне? И что же говорить об отце нашем, Боге? Епископ чувствует, что у него нет надежды, но делать нечего, поэтому он продолжает стучаться. Он может слышать свой собственный стук, и это все; а там безмолвие — нет ответа. Всю свою жизнь он молился именно этому… Теперь он немного сердится. Всю свою жизнь он молился, но ответа нет…

«Можно понять, что все произойдет после смерти. Сейчас смерть наступила, а мне в лицо смотрит закрытая дверь. Здесь даже никого нет, от кого я мог бы получить какую-либо информацию. По крайней мере, здесь могло бы быть справочное бюро. Люди должны сюда приходить и стучаться в эту дверь».

«Я прекрасно могу понять, что миллионы людей, должно быть, умерли, стучась в эту дверь, — умирали снова и снова»… поскольку вы не можете умереть на самом деле, вы вечны. Поэтому вы должны будете умереть снова и стучать, умереть снова и стучать.

…Он не может представить себе, сколько же времени прошло, а он все стучал, стучал и стучал. Он начинает чувствовать, что опять стареет и приближается смерть, а он все еще стучит.

«Не обман ли это — то, что сказал Иисус: „Вы будете встречены с оркестрами и ангелами, славящими Бога?“ Нет ни ангелов, ни оркестров — но, по крайней мере, кто-то должен открыть дверь и впустить меня». В это время маленькое окошко — я говорю, что оно маленькое по сравнению с дверью; дверь была все такой же огромной, что он не мог видеть ее размеры, — открылось маленькое окошко. А теперь он стал привыкать к вещам «маленьких» размеров. Маленькая голова — он не мог увидеть все лицо, только отдельные части, но он смог разобрать, что кто-то смотрит на него. И он почувствовал себя подавленным, униженным; он никогда не был так оскорблен. Но что поделаешь?

Епископ говорит.: «Вы Бог?»

Голова говорит: «Нет», а голос этот настолько громкий, что епископ чувствует, что его уши почти готовы лопнуть.

Он говорит: «Не можете ли вы сказать это немного мягче? Просто шепчите; для меня будет достаточно, чтобы вынести это. Не говорите, а лишь шепчите. Если вы не Бог, то кто же вы?»

Голова говорит: «Я — всего лишь стражник. Я никогда не видел Бога, так как мой долг — быть на воротах; а Бог живет далеко, очень далеко — мы только слышали об этом из священных писаний — в огромном дворце. Я не знаю туда дорогу. У меня нет храбрости… и, кроме того, мой долг — быть здесь, я не могу идти куда-то еще. Но кто вы — я ведь не вижу вас?»

У человека такие большие глаза; как он может увидеть такое маленькое насекомое? А епископ говорит: «Я — епископ такой-то».

Стражник говорит: «Это не имеет никакого смысла. Пожалуйста, скажите мне, откуда вы идете?»

Епископ говорит: «Я иду с планеты Земля».

Стражник говорит: «Это слишком маленькое место — есть миллионы земель. Которая земля? Пожалуйста, скажите мне индекс».

«Индекс? — говорит епископ. — Мы никогда не слышали об индексе. Наша Земля имеет индекс?»

«Каждая планета должна иметь индекс; иначе как мы догадаемся, откуда вы идете и кто вы? Если вы не знаете индекс, то, по крайней мере, пожалуйста, скажите мне индекс вашей солнечной системы. В действительности, это самая низшая категория, о которой мы собираем информацию в библиотеке. Ведь каждая солнечная система имеет свою собственную библиотеку. Только важные вещи от солнечной системы поступают в компьютер центральной библиотеки. Возможно, о вашей Земле где-то упоминается, но вы должны рассказать мне о вашей солнечной системе. От какого солнца вы идете?»

Епископ говорит: «Мы обычно знали только одно Солнце».

Стражник говорит: «Существуют миллионы солнечных систем — похоже, что вы полностью растерялись! Я не могу помочь вам, но я приложу все усилия. Я не видел вас, но я могу слышать слабый визгливый голосок. Я пойду к библиотекарю и спрошу его».

Библиотекарь задал те же самые вопросы, а стражник не смог на них ответить. Библиотекарь сказал: «Вы сумасшедший? Как я могу отыскать это в такой громадной библиотеке, где имеются только индексы и индексы? По крайней мере, должна быть известна солнечная система; в этом случае что-нибудь может быть сделано».

Стражник вернулся. Он сказал: «Это очень трудно, но библиотекарь старается изо всех сил. На это у него может уйти несколько лет, чтобы выяснить, откуда вы идете».

Несчастный епископ сказал: «Несколько лет! Я ждал здесь почти шестьдесят лет или, возможно, больше, так как чувство времени потеряно».

Человек сказал: «Если вы сможете получить в ближайшие шестьдесят лет правильную информацию о вашей планете, то это будет очень быстро! Вы совсем не осознаете необъятность существования». Он кричал так громко, что епископ проснулся. Он обливался потом, дрожа, а ночь была холодной. А он встретил только стражника; он был только у ворот, с внешней стороны!

Это обширная Вселенная. Наше Солнце — очень молодой мальчик, но уже ослабевающий. В небе много древних людей; а это Солнце было рождено после них и умрет раньше их. Даже Солнце, которое действительно имеет неистощимый, почти неистощимый источник энергии, однажды обязано прекратить свое существование. Свет никогда не может быть неистощимым, так как он зависит от горючего.

Темнота вечна, так как она не зависит от какого-либо горючего. Темнота не приходит и не уходит, она просто остается. Она есть; когда есть свет, вы не можете видеть ее; вот и все. Когда свет пропал, есть темнота. Она всегда была; похоже на то, что свет ложится на ваши глаза и вы не можете видеть темноту. Поэтому люди, которые выбрали название для предельного состояния сознания — «предельная темнота», также имеют на это веские основания.

Темнота имеет глубину, которую свет никогда не способен иметь; свет поверхностен. Вы не можете измерить темноту, вы можете измерить свет. Вы будете удивлены, узнав о том, что можно даже взвесить свет. Если собрать все солнечные лучи, падающие на одну квадратную милю, то они будут весить почти столько же, сколько весит одна индийская рупия. Я не знаю о ваших американских монетах, поэтому я ничего не могу сказать о них. Одна квадратная миля света — это было доказано. Он может быть собран с помощью определенных стекол, сложен определенным способом… весь свет может быть собран в небольшое место, на весы. Он весит в точности столько же, сколько весит одна рупия. Но темнота — нет способа измерить ее, так как нет способа собрать ее. Она просто есть.

Вы можете сделать свет своим рабом; мы уже сделали. Вы используете свет как своего раба каждый день. Включая и выключая выключатель, что вы делаете? Вы поработили свет. Но есть кто-нибудь, кто может сказать, что он поработил темноту? Это невозможно. Вы можете делать многие вещи со светом: вы можете впустить его, вы можете отключить его. Вскоре будет, я думаю, что должно быть, обязано быть, так как есть часы…

Вивек только что принесла каталог для того, чтобы показать мне часы, которые выполняют ваши приказы. Когда они звонят «подъем», а вы говорите: «Заткнись!» — они замолкают — они очень послушные. Они молчат две минуты, затем опять начинают звонить, но еще громче, чем раньше. Вы можете в течение десяти минут говорить им: «Заткнись!» — и они перестают звонить; а в следующий раз они будут звонить еще громче. На десятый раз они совсем сойдут с ума!

Если вы можете делать это с будильником, то я не вижу никакой проблемы: вы можете это делать с лампочкой. Лишь скажите: «Заткнись!» — и она затыкается. Я думаю, что выключатели немножко старомодны, ведь в них нет необходимости. Вы входите в комнату и говорите: «Включись», и свет включается. А когда вы выходите, вы говорите: «Выключись и оставайся выключенным до моего прихода». В этом нет проблемы.

Но вы не можете сделать это с темнотой. Мы даже не способны осуществить какой-либо контакт, хотя она так близка, она всегда так близка. В темноте есть определенная свобода, которой нет в свете; но оба имеют свои проблемы. Я не могу выбрать одну из них для того, чтобы определить все явление просветления.

Просветлению были даны атрибуты: что есть переживание истины, переживание подлинности, переживание любви, переживание сострадания, переживание вечности, переживание освобождения от пространственно-временной зависимости, переживание освобождения от всех видов двойственности.

Это очень большие слова, и они озадачивали человечество веками; а люди старались выяснить: что такое истина?

Математики говорят, что истина никогда не может быть полностью определена. У одного из математиков, Геделя, есть принцип, который кажется все еще неопровергнутым. Его принцип заключается в том, что математика никогда не будет свободна от парадоксов. В действительности, он говорит: «Ни одна система, сделанная человеком, не может быть свободна от парадоксов, так как человек — это парадокс; а когда человек что- то делает, то он становится частью своего создания».

Существует вероятность, что рано или поздно ваши компьютеры могут начать капризничать, так как вы вкладываете свой ум в эти компьютеры. Некоторые компьютеры могут стать вздорными! Это относится к вам; компьютеры будут просто повторять все то, что вы вложили в них. Некоторые компьютеры могут стать просветленными. Что бы вы ни сказали, они скажут: «Я просветленный, я — единственный рожденный сын Божий!»

А вы не сможете даже распять компьютер на кресте — это было бы так глупо, распинать компьютер, — но может настать время, когда вы сможете расстрелять компьютер. Он может стать такой досадой, может начать делать такие извращения, что вам ничего не останется делать, как только расстрелять его. Он может начать терзать вас самыми изощренными средствами.

Гедель прав в том, что, что бы ни делал человек, какую бы доктрину он ни представлял на обсуждение, какую бы философию он ни высказывал, они будут так или иначе парадоксальны. То, что ниже этого, останется противоречивым. Поэтому Гедель говорит, что в математике есть три категории: то, что может быть описано, описываемое; то, что уже было описано; и то, что никогда не будет описано.

Есть математики, которые не соглашаются с третьей категорией. Они говорят: «Две категории прекрасны: описанное и описываемое. Неописываемое мы не можем допустить до тех пор, пока мы не исчерпаем все наши средства для описания». И они все еще не исчерпаны, они никогда не будут исчерпаны; не будет такого момента, когда мы сможем сказать: «Мы исчерпали все средства и все возможности». Поэтому третья категория не может быть все еще установлена. Относительно двух категорий проблемы нет.

Вся наука готова допустить две категории: выразимое, познаваемое; и непознанное, но которое может быть познано, которое потенциально познаваемо. Они полностью отбрасывают мир мистики. Они говорят о том, что нет ничего, что всегда останется непознаваемым, неизвестным. А это, в действительности, — мир просветления.

Западные математики думают, что три категории Геделя исчерпывают все категории. Это неправда. Запад не знает математиков и философов Востока. Наиболее неудачная сторона этого дела состоит в том, что даже математики… Две Нобелевские премии были даны двум индийцам. Одна была дана доктору Раману, другая — на несколько лет раньше — была дана доктору Хорану. И даже эти… Я встретил доктора Хорана и спросил его: «Вы представляете себе, что Гедель — это еще не последнее слово?»

Он сказал: «Что вы говорите? Гедель должен быть последним словом, так как больше не может быть категорий: познанное, познаваемое и непознаваемое. Даже если согласиться с ним, то есть только три категории».

Я сказал: «Вы, будучи человеком с Востока, могли бы знать, но вы получили образование на Западе…» И даже если вы получили образование на Востоке, то вы получаете образование по западным методикам, согласно западным открытиям. Никого не интересуют открытия, сделанные на Востоке.

У Махавиры есть семь категорий. Это был один из величайших споров между Махавирой и Буддой, когда они еще были живы двадцать пять веков назад. У Будды были в точности такие же три категории, что и у Геделя. Он говорил, что есть только три категории: или вы можете сказать «да» чему-то, или вы можете сказать «нет» чему-то, или вы можете сказать, что это неописываемое. Больше категорий нет.

У Махавиры было семь категорий, и я согласен с Махавирой. Он действительно исчерпывает все. Но это немного сложно; эти три категории простые.

Первая категория: да. Это очень понятно. Вы можете сказать «да» по поводу чего-то с уверенностью. Вы знаете это, и это описываемо, известно.

Вы можете сказать «нет»; вторая категория: «Я невежествен. Это не означает, что эта вещь не существует; я просто говорю, что она неизвестна мне».

Или вы можете сказать «да» и «нет», и то, и другое. В одном смысле можно сказать «да». Например, я могу сказать «да» Богу в одном смысле, в смысле божества, не как человеку, но как качеству. Но в другом смысле я должен сказать «нет», так как я не думаю, что есть некто, кто создал мир, кто является создателем, кто является отцом, помощником. Все это абсурд.

«Да» и «нет» вместе, конечно, делают это более мистичным и, следовательно, неописываемым. Это мир мистики: «да» и «нет» вместе. Поэтому вы можете назвать это неописываемым, невыразимым, непознаваемым. «Да» и «нет» исключают друг друга, но действительность все еще есть. Действительность не исключена.

Но Махавира идет дальше. Он говорит, что четвертой категорией является сочетание «да» и неописываемого. Можно сказать о чем-то: «Да, я знаю это, но все же я не могу описать это. Когда я говорю ‘неописываемое’, то это не значит, что я не знаю; следовательно, ударение ставится на ‘да’ и на неописываемом».

И пятая категория: нет и неописываемое. «Я не знаю, но я знаю многое — оно есть. Я не знаю исчерпывающе, я не могу заявить, что я знаю; следовательно, я говорю ‘нет’ — это указывает на меня, а неописываемое указывает на вещь».

И шестое: просто ни «да», ни «нет» — вместе — и все еще неописываемое. Вы, может быть, чувствуете, что это каким-то образом известно вам, и все же вы не можете вложить это ни в «да», ни в «нет». «У меня нет такого большого переживания, чтобы я мог сказать „нет“. Поэтому ни „да“, ни „нет“, они указывают на меня; но вещь есть».

И последнее: просто неописываемое.

Возможно, из-за очень сложного способа выражения вещей Махавирой его религия осталась очень ограниченной, осталась малым явлением. Ее не принимают во внимание в мире религий. Но, возможно, в ней есть больше утонченности по сравнению с любой так называемой всемирной религией. Сама эта утонченность — причина того, что она не очень привлекательна для масс. Кто будет беспокоиться об этих семи категориях?

Люди хотят иметь определенные ответы, чтобы можно было верить в них: этот путь или другой. Или будьте католиком, или будьте коммунистом, но будьте ясными. Люди хотят ясности, поскольку они так запутались; а этот человек привносит еще эти семь категорий; теперь их запутанность становится еще больше, они запутались еще сильнее. Первое: вы, по крайней мере, осознавали, что были сбиты с толку. Теперь вы не будете осознавать, к какой категории вы принадлежите: да, нет, да-нет одновременно, ни да, ни нет или неописываемое.

Махавира не мог создать всемирную религию по той простой причине, что, возможно, он очень глубоко проник в действительность. Если вы спросите о его просветлении, то он ответит семью изречениями. Вы не сможете прийти ни к какому выводу — и я чувствую, что это нечто чрезвычайно ценное.

Зачем это побуждение к тому, чтобы прийти к какому- нибудь заключению, выводу? Если существование — сплошной непрерывающийся процесс, — никогда не начинающийся, никогда не кончающийся, — то почему человек так стремится прийти к выводам? Ни один вывод не может быть истинным, так как вывод означает, что процесс остановился. Вывод означает, что была поставлена точка, что достигнута последняя страница. Вывод означает смерть, а жизнь всегда продолжается, продолжается и продолжается. В ней нет ни начала, ни конца.

Я не могу дать вам заключительный ответ на ваш вопрос: что является наиболее значительным в просветлении? Самое большее, что я могу с уверенностью сказать, — это то, что просветление — самое незначительное явление в существовании. Вот почему люди не интересуются им. Если бы оно было значительным, то в этом случае миллионы людей устремились бы к нему так же, как они устремляются к золоту, к деньгам, к власти.

Лишь пойдите и встаньте около Пентагона или перед Белым Домом и спросите каждого: «Куда вы идете?» Идут все и идут быстро. Я не думаю, что вы столкнетесь с человеком, который скажет: «Я иду к просветлению», — этого не будет ни в Вашингтоне, ни около Пентагона. Каждый идет и очень спешит и, на самом деле, будет очень обеспокоен вами: «Что за чепуха… останавливать меня посередине дороги и спрашивать: „Куда вы идете?“ Какое ваше дело?!»

А вы говорите: «Я просто исследую просветление, хочу узнать, сколько людей интересуются просветлением. Я еще не столкнулся ни с одним человеком, который интересовался бы этим».

Самая простая причина — это то, что просветление не сделает вас значительным. Вы не станете Рональдом Рейганом. Вы даже не станете Иисусом Христом; никто не распнет вас на кресте. Вы даже не станете Аль-Хилладж Мансуром; никто не убьет вас.

Если вы станете просветленным, то в этом случае вы станете таким обыкновенным, таким простым, что никто вас не заметит. Вы станете почти отсутствующим.

Пускай это будет моим определением просветления: вы станете почти отсутствующим.

Вы пройдете мимо как легкий ветерок, а не как буря — приближается Адольф Гитлер! Вы пройдете мимо, как маленький легкий ветерок, не имеющий никакого значения.

Для мира вы будете никто.

Для самих себя вы будете целым миром.

Для вселенной вы будете всем тем, чем вы можете быть, всем тем, для чего вы предназначены.

Для вселенной будет огромной радостью то, что вы отбросили стремление к значительным вещам. Есть, по крайней мере, один человек, который живет незначительно, обыкновенно, никуда не стремится: ни на небеса, ни к Богу, ни к нирване. Он не заботится даже о следующем мгновении, так как все его энергии, которые содержались в нем и прилагались во всех направлениях, теперь обрушиваются на него самого.

Он стал потрясающе исполненным источником мира, безмолвия, блаженства. Он настолько полон блаженства, что, не осознавая это, он будет сыпать блаженством повсюду, куда бы он ни направлялся. Все, к чему бы он ни прикоснулся, будет ощущать трепет блаженства. Но что касается его самого, если вы спросите его: «Кто вы?» — он скажет: «Я не знаю. Я вообще не представляю себе этого».

Считается, что просветление — это простая, незначительная ординарность, которая делает религию неполитичной, делает религию истинной религией.

Иначе существуют «Его высочество», «Его святейшество»… И я слышал об индийском принце в Южной Индии, который сейчас выбран в парламент; он весит триста пятьдесят фунтов. Он известен как «Его тяжесть»! По крайней мере, это правда. Все эти «святейшества» — фальшивки; эти «высочества» — их собственные фантазии. Но он, по крайней мере, действительно является тем, кем его называют.

«Его тяжесть» — редкий человек. Он никогда никуда не выходит из своего чрезвычайно богатого дворца. Возможно, он имеет самую дорогую корону во всем мире. Его дворец полон алмазов, рубинов и изумрудов, так как его государство контролировало все прииски, и поэтому самые лучшие драгоценные камни вначале должны были быть предложены королю. И это продолжается веками; в течение тысячи пятисот лет его королевская кровь продолжалась непрерывной линией.

Он никогда не выступал на людях; а сейчас он стал членом парламента. И даже когда он говорит, его могут понять только несколько людей, так как он говорит в нос. Только те слуги, которые живут рядом с ним, постепенно привыкли к его речи. И во всем мире у него только один друг — маленькая собачка; ее зовут Кинки. Целый день он сидит на троне с Кинки. Это вся его работа. Сейчас он намеревается стать настоящей знаменитостью в парламенте в Дели.

В мире «Его святейшеств» и «Его высочеств» по-настоящему просветленный человек — просто никто. У него нет имени, нет обличья, нет превосходства, нет неполноценности. Фактически, он исчез.

И это парадокс: исчезая, обретаешь себя.

Будучи ничем, становишься всем.

Становясь полностью отсутствующим, становишься впервые не человеком, а духовной силой — духовной силой огромной красоты и блаженства.

Но все это происходит, потому что некто становится нулем.

Просветление — это переживание бытия нулем.