Библия Раджниша. Том 4. Книга 2

Беседа 21 МОЕ ОТКРОВЕНИЕ — ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ 18 февраля 1985 года

Почему люди не прислушиваются к Вашим откровениям?

Нам надо многое выяснить перед тем, как углубиться в этот вопрос.

Прежде всего, слово люди… «Людей» как таковых нет. Есть американцы, русские, индийцы; есть христиане, индусы, мусульмане; есть социалисты, коммунисты, фашисты, — но где же люди? Это все скопление, это все не люди.

Скопление людей может существовать в трех разных формах. Наихудшей из них является толпа, а наихудшее в нашем мире заметнее всего. Толпа — это неорганизованное скопление. Этими толпами совершались величайшие преступления, потому что толпа действует абсолютно бессознательно. В толпе никто ни за что не отвечает: можно делать что угодно и не нести ответственности.

Я видел толпы, которые заживо сжигали людей, и я спросил тех, кто были членами толпы, и не просто молчаливыми членами, но активными участниками: «Вы отдаете себе отчет в том, что вы делаете — сжигаете заживо людей, детей, женщин только за то, что они принадлежат к другой толпе? Они мусульмане, вы — индусы; единственное различие в ярлыке, привешенном на толпе, ведь многие из них прежде были индусами, а завтра один из вас, возможно, станет мусульманином. Сменить ярлык не так уж и трудно».

Сколько мусульман пришло в Индию вначале — всего пять сотен? А теперь Индия самая большая в мире мусульманская страна. Вслед за индуизмом, ислам является крупнейшей религией в Индии. Половину Индии мусульмане уже завоевали — она стала Пакистаном. И в любой день по той же причине они могут потребовать себе оставшуюся часть Индии.

«Пятьсот мусульман — как они смогли превратиться в миллионы? Они все были индусами, но ярлыки сменились, насильственно, — а вы их убиваете. Но даже если они и не индусы, они, по крайней мере, чьи-то матери, отцы, братья, сестры, сыновья, дочери, мужья, жены. А мать есть мать: не имеет значения, мусульманка она, индуска или христианка. Отношения между ней и ребенком те же самые, кем бы она ни была».

Вы знаете, что ответили мне те люди? Они сказали: «Мы ничего этого не осознавали. Сами по себе мы никогда бы так не поступили, но когда это делает вся толпа, то уже не имеет значения, участвуешь ты или нет; эти люди обречены на сожжение. И мы не знаем, как мы начали делать то, что не хотели делать. Мы никогда об этом не думали».

Вот он путь бессознательного в нас, подсознательного. Но бессознательность обширна; к ней принадлежит и толпа, и в любой момент, когда вами овладевает подсознание, вы становитесь частью толпы. И наоборот: в тот момент, когда вы становитесь частью толпы, вы проваливаетесь в темноту бессознательности. Затем вы можете делать что угодно, не чувствуя за это никакой ответственности.

Это нечто очень важное для понимания. Если мы хотим, чтобы мир стал лучше, то фактор толпы должен исчезнуть, потому что именно толпа продолжает ввергать вас все глубже и глубже в темноту. И эти толпы по всему миру — где же люди?

Вторая стадия скопления людей — это собственно «скопление»: немного организованное, немного неорганизованное.

И третья форма скопления — это организация — хорошо организованное скопление людей.

Проведите параллель с умом человека. Низшее, толпа, находится в бессознательном состоянии. Скопление находится где-то на уровне подсознания, на самой границе с сознанием; его не так много. Вы принадлежите либо толпе, либо организации. Возможно, на промежуточном этапе, проходя от толпы к организации, либо от организации к толпе, вы можете оказаться в скоплении. Это граница, подсознание; оно не велико.

Скопления не так опасны, как толпы, потому что в них присутствует немного смысла, немного сознательности и немного ответственности. Дорожное движение — это скопление: немного организованное, немного неорганизованное, — но это не толпа.

Высшей формой среди этих трех является организация: христианство, индуизм, ислам; коммунистическая партия, фашистская партия, социалистическая партия — политические, религиозные, философские организации. И неважно, под каким предлогом они существуют, но это организованные массы — должным образом сформированные, отлично организованные.

Посмотрите на католическую церковь — это самая организованная из всех религий. Это почти военный лагерь — бюрократия, иерархия… Любая малейшая деталь диктуется свыше и должна соблюдаться, как приказано. Если вы не следуете этому, вас изгоняют. Вы теряете положение, власть, — но организация дает такое высокое положение и столько власти, что никто не хочет этим рисковать. Поэтому люди продолжают притворяться и не показывают своего истинного лица.

Вот эти три вида скоплений людей, но ни одно из них не имеет чести быть названными «людьми».

Толпа ли это, скопление или организация, в качестве критерия для них существует одно: не допускается никакой индивидуальности.

В этом смысле самой опасной является организация, потому что она убивает вашу индивидуальность методически.

Скопление не так опасно; оно дает немного больше свободы. В этом смысле толпа еще менее опасна, потому что ее совершенно не волнуют отдельные личности. Это облако, темное облако. Здесь не существует «кто есть кто»: нет ни ведущего, ни ведомого. Здесь преобладает бессознательный инстинкт; а поскольку этот инстинкт есть у всех нас, толпа может действовать без всякого указания, без всякого папы, без всякой церкви. Но функция толпы может быть только разрушительной.

Для того чтобы созидать, нужно конкретное указание — не организация, а конкретное указание, конкретное сознание, конкретная индивидуальность. А для разрушения не нужно ничего. Можно стать орудием разрушения, не имея никакой квалификации. Никакого университетского диплома, ни мастерства, ни умения — ничего. Отсюда и такая привлекательность толпы — способность притягивать людей.

Можно стать великим лидером толпы, потому что никто не спросит вас о ваших способностях. Что великого в В. И. Ленине? Способность собирать вокруг себя толпу и манипулировать ее разрушительной способностью во имя своих политических целей.

То же самое можно сказать и о Мао Цзе-дуне — о другом так называемом великом политическом лидере. Его единственное умение заключается в том, чтобы внедрить в толпу определенную идею. И проблем не возникает, потому что идеи эти разрушающие. Позвольте мне объяснить…

Перед завоеванием независимости Махатма Ганди был некоронованным королем Индии, потому что в этот период на повестке дня стоял вопрос разрушения: Британская Империя должна была быть уничтожена. Все были готовы, вся страна была за Махатму Ганди. Но что случилось? Даже Ганди не предполагал этого — не мог предположить, потому что не был настолько проницательным. Он был удивлен, ошеломлен.

Когда была завоевана независимость, та же толпа забыла о нем. Те же лидеры, которые были никем до независимости, — которые сменяли друг друга в его окружении в надежде получить долю власти в случае его победы, — эти лидеры стали премьер- министрами, министрами, губернаторами, генерал-губернаторами. И все они забыли о Ганди.

Ни один из учеников Ганди не проанализировал этот факт. Это очень важно, потому что со всеми политическими лидерами происходит то же самое. За период от начала революции до ее конца происходят огромные изменения. Сам Махатма Ганди говорит: «Я стал монетой, которая вышла из обращения».

«Монета, которая вышла из обращения…» Перед завоеванием независимости он обычно говорил, что хотел бы дожить до ста двадцати лет, чтобы увидеть Индию обновленной, восстановившей силы, полностью восстановленной. А после завоевания независимости он начал говорить: «Я не хочу жить так долго. Я молюсь Богу: ‘Я достаточно пожил…’»

Какая перемена произошла с ним? Это то, ради чего он жил, теперь он победитель. Именно его ученики сейчас у власти, страна независима, империя, которую он хотел уничтожить, рухнула. И какого же еще успеха он ждет?

Но в этот решающий момент он понял, что ничего не знает о том, как работает человеческий ум. Он был лидером толпы, а толпу интересовало только разрушение. В данный же момент речь шла о созидании. Сменилось целое направление работы: надо было заново создавать страну.

Это была огромная работа, почти невозможная по своим размерам. Кто собирался слушать его? Было совсем не плохо нести флаг и кричать против Британского королевства; это было забавно. Да и вообще с Махатмой Ганди было весело, потому что он был против насилия, и британское правительство не могло применять насилие к его людям; в противном случае его осудил бы весь мир: как можно стрелять в безоружных людей, подставляющих грудь навстречу пулям и говорящим: «Бели вы хотите, вы можете нас убить, но рабами мы больше не будем».

Это было действительно забавно! Британское правительство было просто обескуражено, потому что ничего подобного раньше не случалось. Можно бить кого-то, стрелять в кого-то, если он совершил какое-либо преступление, но Ганди ничего подобного не совершал. Выкрикивание лозунгов против тех, кто вверг его страну в рабство, нельзя назвать преступлением; нести флаг своей страны — это не преступление.

И Ганди начал изобретать приемы, которые никак нельзя было назвать преступными, но по закону они все же таковыми являлись. Например, он основал движение под названием «Движение за соль». Соль в Индии — самый дешевый продукт, даже самые бедные могут его себе позволить, потому что пища бедняков состоит из хлеба, соли и чатни — небольшого количества соуса. Но соль необходима всем.

Ганди основал движение… «Это наша страна, это наш океан, и мы собираемся делать соль». Правительство Британии сохраняло контроль за производством соли, потому что это был один из самых потребляемых продуктов в стране. Они получали соль из морской воды. Море было индийское, люди были индийские, но производили соль они. И это производство было очень дешевым, но, принимая во внимание население Индии, оно имело огромное значение.

Ганди не собирался строить заводы, и в большом масштабе… Он просто отправился к морю и сказал людям, чтобы они сами начали производить соль из морской воды — вопреки закону.

А этот закон был абсолютно бессмысленным, потому что «это наша вода; если мы сами не можем брать свою собственную воду, то кто вы такие, чтобы брать ее? Это наша соль, это наша земля. Сегодня вы запрещаете нам производить соль, а завтра запретите нам сеять зерна на нашей собственной земле — потому что, раз море… Поскольку море ваше, то и земля тоже ваша: ну и убирали бы сами урожай, занимались бы земледелием. А что делать нам — просто быть зрителями?»

Это было настолько тонким местом в законе, что никто в целом мире не понял бы, что действия Ганди были чем-то незаконным; но они были незаконными по отношению к конституции. В их конституции было записано, что никто не имел права производить соль, кроме правительства; это была монополия государства.

Но когда бедный человек на берегу моря делает соль, вы не сможете в него стрелять; не такое уж это и преступление, и весь мир осудит вас. Это было действительно забавно, всем в Индии это нравилось; но когда страна стала независимой, появилась настоящая проблема.

Ганди кричал: «Делайте это, делайте то!» Но никто не хотел его даже слушать, потому что та толпа не была способна что-либо создавать. И то, о чем я говорю, было одним из заблуждений Ганди: он верил в массу и не знал, что эта масса просто толпа; это не люди.

В своей жизни Ганди видел то, что никогда не хотел бы увидеть — как горят деревни, как убивают людей, режут, как скот, как насилуют женщин… Это был результат его движения ненасилия? Да, я хочу сказать, что это был результат его движения ненасилия, потому что он не имел ни малейшего представления о психологии человека.

Он говорил о неприменении насилия людям, которые не были людьми, они были просто толпой; а если они и следовали за лидером движения ненасилия, то только потому, что для этого им надо было проявить свое мужество, ведь рано или поздно они должны будут встретиться с пулями. Для того чтобы следовать за лидером движения ненасилия, вам не нужно ничего; просто флаг и хороший громкий голос для того, чтобы вопить и кричать. Больше ничего. И Ганди верил, что эти люди будут способны возродить страну.

Его собственные ближайшие ученики, придя к власти, перестали слушать его. Они слушали Ганди потому, что хотели быть рядом, когда придет время делить власть, в этом случае они не остались бы не у дел. Когда же они эту власть получили, Ганди стал для них никем.

В столице независимой Индии ее собственный революционный лидер был убит одним из индусов, — а Ганди был Махатмой индусов. И никто не затруднил себя даже подумать, как все это могло произойти, почему те же самые массы стали настолько враждебными по отношению к Ганди, что люди, превозносившие его, стали его убийцами. Причина этого была проста: он требовал невозможного. Это было его заблуждением.

Он думал, что создал настолько великое движение, что теперь никто не помешает ему создать новую Индию. Но он находился в зависимости от неправедных людей, которые не были заинтересованы в созидании, они были заинтересованы только в уничтожении… Они были готовы следовать за любым, кто повел бы их на разрушение.

Поэтому, если они были индусами, они следовали за индуистскими лидерами, убивая мусульман, сжигая мечети. Если же им случилось быть мусульманами, они следовали за мусульманскими лидерами, убивая индусов, разрушая их храмы. И Ганди просто остался один.

Он сам сказал: «Сегодня я чувствую себя гораздо более одиноким, чем когда-либо в своей жизни. Никто меня не слушает».

Но это не было ошибкой масс; это была ошибка самого Махатмы Ганди, потому что он основывал, обнадеживал и базировал все свои будущие программы на песке толпы. А на песке нельзя выстроить дворец.

Есть толпы — эти толпы не могут слушать меня. Есть скопления — наполовину толпа, наполовину организация, — они также не могут слушать меня. Та половина, которая тяготеет к толпе, не способна слушать; другой же половине мешает слушать ее организованность: ее религия, ее политика, ее вероисповедание, ее предрассудки — это мешает ей.

Организованная личность наиболее сложна. Этот человек почти глухой; у него нет ушей, чтобы слушать. Да, он может слышать, но необходимо четко уяснить разницу между способностями слышать и слушать.

Способность слышать дана нам от рождения; способность слушать — нет. Ее надо приобрести — это искусство. Для этого надо быть способным как-то себя организовать. Для того чтобы слышать, не требуется никакой специальной подготовки; достаточно быть таким, как вы есть. Работают ваши уши, этого достаточно. Можно пойти в больницу и проверить уши, и если врач не найдет никаких отклонений, вы можете нормально слышать — но не слушать.

Никакой врач не сможет выдать нужного документа на способность слушать, потому что он ничего об этом не знает. Он знает все об ухе, посредством которого мы можем слышать. Умение слушать — это внутреннее искусство… вы ведете себя настолько тихо, настолько бдительно, что, прислушиваясь к чему-нибудь, вы можете только слышать, больше ничего — ни мысли, ни мнения, ни решения. Даже если то, что вы слышите, требует полной беспристрастности. Вы просто слышите и только.

Я слышал, что Муллу Насреддина в его преклонные годы сделали мировым судьей. Он разбирал в суде свое первое дело. Выслушав одну сторону, он сказал: «Подождите! Я собираюсь вынести решение».

Секретарь суда не мог поверить, что этого старого дурака сделали мировым судьей, а он не знал элементарной вещи, которую знал бы всякий, — что он, по крайней мере, должен выслушать обе стороны. Он может вынести любое решение, которое сочтет нужным, но для этого ему надо было бы выслушать и другую сторону.

Секретарь зашептал Насреддину в ухо: «Это неправильно; вы выслушали только половину дела. Вы должны выслушать другую сторону».

Насреддин сказал: «Ничего не выйдет! Я не хочу, чтобы меня запутывали. Слыша обе стороны, я непременно запутаюсь — это то, чего хотите вы. Вынести решение суда будет очень сложно. А сейчас ситуация абсолютно ясна, и я не собираюсь позволять кому-либо запутывать меня».

Он говорит как раз о том, что происходит внутри вас. Вы приходите к решению прежде, чем услышите все аспекты и возможности, услышите все, что относится к данной ситуации.

Почему вы христианин? Просмотрели ли вы все возможные варианты? Исследовали ли вы другие религии? Задумывались ли вы над тем, что на земле существуют триста разных религий; что, выбирая христианство, вы тем самым объявляете двести девяносто девять религий неправедными?

Вы даже не знаете, что это за религии, а уже решили, что они неправедные! В этом вы следуете за Муллой Насреддином. Но он был, по крайней мере, лучше вас; он услышал пятьдесят процентов оттого, что требовалось. Вы же услышали только одну сторону, а есть еще двести девяносто девять.

И вовсе не обязательно, что любая из этих религий должна быть истинной. Они все могут не быть таковыми. Несомненно, все они не могут быть истинными, но все они могут быть неистинными. Настоящая, истинная религия, может быть, до сих пор и не появилась — или вы должны сами ее найти, — поэтому вы и не можете выбрать из уже имеющихся.

Вот что происходит. Вы идете в магазин готовой одежды — в предложенном ассортименте нет одежды, которая точно соответствовала бы вашему размеру, потому что вся она не была сделана конкретно для вас. Она была сделана для среднего человека. Путем математических выкладок было подсчитано, сколько существует средних размеров.

У одного из моих друзей такая большая нога, что ни в одной из обувных компаний не выпускается обуви такого размера. Он так расстроился. Я сказал: «Не надо так расстраиваться, это может привести тебя к глубокому пониманию. Ты не средний — никто не средний». Все носят одежду, не сделанную специально для них. Для кого-то она свободна, для кого-то тесна… очень близка по размеру, но не точно.

Вот почему я вынужден иметь целый отдел во главе с Гаян для того, чтобы шить мне одежду точно по размеру, ведь меня волнуют все мелочи. Вы можете спросить Гаян. Она вынуждена переделывать мои рубашки два раза, три раза — одну и ту же — четыре раза. Но она немка… Если я придирчивый, то она немка: она продолжает переделывать, я продолжаю находить дефекты. Но я не думаю, что буду способен взять верх над ней — в конце концов она справится.

Один из моих друзей из Японии начал присылать мне сандалии. В Японии невозможно найти обувь моего размера — у японцев ноги маленькие и, кроме того, тот вид сандалий, который я ношу, для мужчин не выпускается. Но я не верю, что сандалии могут быть мужскими и женскими. Они мне подходят по той простой причине, что мне не надо нагибаться, чтобы надеть их; я просто могу просунуть в них ноги и все. Я настолько ленив, что наклоняться и надевать… все это я не могу.

Поэтому я выбрал этот вид сандалий — просто два ремешка. Я просто вставляю в них ноги, и все в порядке. Но в Японии — они искали обувь для меня по всей стране; наконец они сказали, что найти необходимое крайне проблематично. Пришли сотни пар, но все они были малы, потому что это были женские сандалии и очень маленькие.

Тогда я был вынужден найти еще одну немку. Я верю в немцев! Когда я хочу что-либо сделать, я доверяю немцам! Итак, я нашел Арпиту — она мой обувщик. Ей приходится преодолевать те же трудности, что и Гаян. Она сделает, я найду дефект, и она делает снова. И это продолжается… но они знают, что в конце концов у них получится, что наступит момент, когда все дефекты будут устранены и я буду вынужден принять изделие.

Поэтому они всегда победители, я всегда побежденный! Но в целом весь этот процесс труден, труден для них. Я просто продолжаю сидеть на своем стуле! И не имеет значения, победитель я или побежденный. Они могут победить. Но при этом целыми месяцами они вынуждены много работать, только после они могут победить.

Все эти принципы, кредо, культы, которые вы выбрали или которые вас заставили выбрать, — вы думаете, они предназначены для вас? Могли бы вы, напрягая воображение, представить себе, что Иисус думал о сиддхе (совершенном человеке)? Я не могу. Я пробовал всеми возможными способами сделать это, но я не могу подтвердить, что Иисус думал о сиддхе.

Ману писал пять тысяч лет назад, и он писал для всего грядущего человечества. Что за мания величия была в этих людях? Но это их проблемы: они могут страдать манией величия и писать для целого человечества или даже для будущих поколений, для будущих свершений. Это их дело — они его могут делать, — но зачем вам надо быть такими глупыми, чтобы следовать за ними?

Ману не представлял себе, что за мир будет в будущем, но он расписал все подробно для каждого религиозного человека. Если вы не будете этому неукоснительно следовать, вы обречены; вы теряете человеческое достоинство.

Что касается меня, то я считаю, что вы теряете способность быть человеком, именно следуя Ману. Вы теряете честь называться частью «людей».

Толпы, скопления, организации — все они состоят из отдельных людей, личностей. «Люди» не позволят, чтобы ваше лицо было ложным, ваши мысли заимствованными, а черты, вам присущие, — мертвыми, полными условностей и традиционности.

Нет, до тех пор, пока вы не станете индивидуумом, вы не сможете стать частью слова «люди».

Вы не можете быть христианином, вы не можете быть иудеем, вы не можете быть индусом. Если вы хотите быть частью чрезвычайно важного слова «люди», вы можете быть только самими собой. Только индивидуальности и только индивидуальности..

Но быть индивидуальностью — это самое трудное в мире. Все было бы легче, но то, как дураки организовали мир, сделало это еще более невозможным.

Я слышал об одном сардаре, Притаме Сингхе. Он был очень хорошо известен в деревне, в которой жил, и его известность зависела от одного… Это была маленькая деревня, поэтому в ней ничего нельзя было скрыть от людей. Чем меньше местечко, тем труднее что-то сделать тайно: все становится известным. Ничего нельзя сделать, никуда нельзя пойти без того, чтобы кто-то об этом не узнал.

Но сардар Притам Сингх был загадочным человеком. Каждая супружеская пара в деревне дралась между собой, — а в деревне нет необходимости при этом закрывать дверь, и так все знают. Так какой в этом смысл? Люди дерутся на улице; мужья колотят жен, жены мужей. И каждую ночь происходит одно и то же: из каждого дома можно слышать вопли, крики, всякого рода оскорбления.

Но вся деревня была озадачена тем, что из дома Притама Сингха был слышен только смех. В это невозможно было поверить. Никто ни разу не слышал ни крика, ни даже вскрика или звуков драки. Иногда смеялся сардар Притам Сингх, иногда сардани, — а смеялись они действительно громко.

В конце концов деревня решила: «Эта тайна слишком тяжела для нас, и мы не можем сопротивляться искушению: мы все пойдем к нему и спросим: «Сардар, объясни, почему ты смеешься — и как раз в то самое время, когда все мы деремся. Ну и выбрал ты время, чтобы смеяться! Ты что, смеешься над нами? Тогда когда же ты дерешься? Мы никогда не видели, чтобы ты дрался».

Сардар Притам усмехнулся и сказал: «Это секрет, я храню его на протяжении двадцати пяти лет, поэтому не надо настаивать».

Но они сказали: «Это невыносимо. Долгие годы мы несем тяжкий груз любопытства; сегодня все должно разрешиться. Это затрудняет нашу жизнь. Весь день в голове крутится мысль: ‘Почему сардар Притам Сингх смеется по ночам и почему так громко? Они оба? И они никогда между собой не дерутся — это странно, потому что семейным парам полагается драться; а иначе для чего вся эта женитьба? Какой толк? И если вы даже не деретесь, то что же вы делаете?’»

Сардар Притам Сингх сказал: «Если вы так настаиваете, если этого хочет вся деревня, я скажу: я женат уже двадцать пять лет — и мы деремся каждый день».

Они сказали: «Что?»

Он сказал: «Да. Когда вы слышите наш смех — именно тогда мы и деремся: она бросает в меня что попало. Мы не верим в словесные драки — мы пенджабцы. Мы не верим в словесные ссоры. Какой смысл просто кричать, вопить, разговаривать?.. Этим ударить нельзя. Она бросается в меня разными предметами, а я, будучи сардаром, не могу ей ответить тем же — несмотря на то, что ей случилось быть моей женой. Это недостойно мужчины; поэтому все, что мне остается, — это защищаться».

«Она бросает, я защищаюсь. Если она промахивается, я смеюсь; если попадает, то смеется она! Такой вариант нас устраивает, дела идут прекрасно. Нам обоим это нравится».

Жители деревни пребывали в растерянности: что сказать? Но однажды им был преподнесен еще больший сюрприз: они увидели, что эти двое направляются в местный суд, все последовали за ними. В суде судья сказал: «Чего вы хотите?»

Сардар Притам Сингх сказал: «Я хочу развода».

«Но, — сказал судья, — я столько слышал о вас и вашем смехе, вы единственная семейная пара в окрестности, которая живет весело и смеется. Вы тоже хотите развестись с женой? Сколько вы уже женаты?»

Он сказал: «Двадцать пять лет».

Судья спросил: «Что заставило вас принять такое решение после двадцати пяти лет семейной жизни?»

Сардар сказал: «Я объясню вам. Она бросается в меня всякими вещами. Будучи мужчиной и сардаром, я не могу бить женщину, несмотря на то, что она моя жена, поэтому я все время защищаюсь. Вот почему эти люди, которые живут в моей деревне, — все они пришли сюда, чтобы услышать, что произойдет. Они были озадачены все эти годы тем, почему мы смеемся. Причина проста: если она попадает в меня, она смеется; если она промахивается, смеюсь я».

Судья сказал: «Если все эти двадцать пять лет все было хорошо, что за беда сейчас?»

Сардар сказал: «Вы не понимаете. За двадцать пять лет она настолько в этом напрактиковалась, что у меня совсем не остается шансов для смеха. Каждый день смеется она. Это невыносимо; я не могу с ней оставаться».

Вот наши так называемые люди. Они дерутся — это бессознательно, они смеются — это глупо. Они идут на определенные компромиссы, чтобы выпутаться, но тщетно. Есть моменты, когда ни один компромисс не срабатывает. Ни муж не слышит, что говорит жена, ни жена… У обоих есть уши, — но вас не учили искусству слушать. Никто не сказал вам, как надо слушать.

Когда я стал профессором, я прежде всего сделал следующее… Ежегодно в течение одного месяца я ничего не преподавал. Весь первый месяц те, кто хотел у меня учиться, должны были учиться слушать. Мне было выражено недовольство в том, что «это не является частью университетского курса, частью программы; нигде не упоминается, что в течение месяца студенты должны учиться слушать».

Заместитель ректора спросил меня: «Это правда, что вы заставляете студентов в течение месяца просто сидеть и учиться слушать?»

Я ответил: «Да. Что я могу сделать? Я несу на себе весь груз вашего общества. А они должны были бы делать это на раннем этапе их жизни; так им было бы легче».

«Но, — сказал он, — все они прекрасно слышат, их уши в порядке».

Я сказал: «Это не относится к ушам. В момент глубоких раздумий можно что-то услышать; способность слышать накладывается на процесс мышления — и это сбивает с мысли, искажает ее. И что у вас тогда получится, если то, что вы слышите, не является тем, что было сказано. Это нечто другое; это может быть просто противоположным по смыслу».

«Внутри вас скопились предрассудки, которые продолжают сортировать все то, что проходит через ваши уши. Они не пропускают то, что против них, и открывают путь только тому, что их поддерживает. При таком положении дел вы, по крайней мере, будете не способны понять философию. Я не касаюсь других предметов, но в моем предмете это невозможно, потому что основа философии — осмысливание проблемы во всех ее аспектах».

«Если у вас уже сложилось об этом мнение… Например, если мы обсуждаем Бога и вы думаете, что знаете, что Бог есть или что его нет, то вы не сможете понять проблему во всех аспектах: что будет означать, если Бог есть; что будет означать, если Бога нет; что будет означать, если остаться к этому вопросу совершенно равнодушным; что будет означать, если мы придем к заключению, что невозможно узнать, есть ли Бог или его нет, и мы остаемся агностиками? Существуют сотни других возможных вариантов; но только эти можно как следует обдумать, если конечно не быть заранее настроенным на какую-то определенную идею».

Вначале студентам было очень трудно целый час сидеть в полной тишине и слушать: птицы на улице, любой шум — крики какого-нибудь профессора, шум от проезжающей машины или от взлетающего самолета, — а вы сидите и слушаете. Ничего не надо делать — только сидеть и слушать.

Многие из них покинули меня раньше, чем прошел месяц. Если начали занятия тридцать человек, то почти наверняка к концу их осталось бы десять. Но эти десять остались мне благодарны; и не за то, чему их научили потом, а за то, чему они научились за этот месяц. Все, чему их обучили, имело своим результатом диплом, а то, что они узнали за тот месяц, когда просто сидели и слушали, открыло им новый путь в видении мира, в ощущении, в бытии.

Я называю человека индивидуальностью, если он способен слушать.

Это означает, что он способен находиться в состоянии медитации.

Тогда он больше не просто человек, он личность.

Его никакими силами нельзя заставить делать то, чего не допускает его сознание. Он скорее умрет, чем сделает неверный шаг. Однажды получив эту способность, — вернее будет сказать, уже имея ее, — открыв ее однажды, ее уже невозможно забыть. Вы спрашиваете меня, почему люди не слушают то, что я говорю. Прежде всего, «людей» не существует, кому же тогда слушать? Я старался найти своих людей — это была работа всей моей жизни, просто найти людей.

Мне не нужны толпы, скопления, организации. Мне нужны индивидуальности — такие чистые, без предрассудков, готовые вобрать в себя все то, что я должен им сказать, не прикидывая, верно это или нет.

В этом и заключается одно из величайших переживаний жизни — когда все неправильное начинает расплавляться перед вашей бдительностью.

Ваша бдительность, ваша осознанность, ваша способность к медитации подобны лучам солнца для капель росы: все, что не нужно, испаряется. Вам не надо решать, что правильно, а что неправильно; неправильное исчезает само по себе, а то, что осталось, правильно.

Это совершенно новый путь существования.

Но люди уже сложили мнение о том, что хорошо, и о том, что плохо; надо делать то, что хорошо, а то, что плохо, делать не надо. Но до сих пор они продолжают делать то, что плохо, а то, что хорошо, не делают.

Даже такой человек, как святой Франциск, говорит: «Помоги мне, Господи, потому что я продолжаю делать то, что не должен, и избегаю делать то, что должен. Помоги мне!»

Такой человек, как святой Франциск… То же самое говорил и святой Августин, только немного другими словами: «Господи, позаботься обо мне. Я недостаточно силен для того, чтобы делать то, что правильно. Ты должен дать мне силу для этого. И я настолько слаб, что мне ничего не стоит поддаться искушению делать то, что неправильно. Помоги мне и защити меня».

Весь вопрос в том, что это святые; что же тогда говорить о простых человеческих существах? Как поведут себя они? Они почти всегда будут поступать неправильно. Естественно, они чувствуют себя виноватыми, жалкими — грешниками. Они падают в своих собственных глазах, теряют самоуважение. У них нет чувства, собственного достоинства, а если они сами не считают себя достойными, то кто же другой так будет считать?

Если вы не уважаете сами себя, вы думаете, кто-то другой будет вас уважать? Если вы сами считаете себя никчемным, то вы будете удивлены: если вдруг кто-то подумает, что вы чего-то стоите, то вы начнете доказывать, что «нет, вы не правы, я никчемный».

Именно это и сделали для вас ваши религии — ни уважения, ни достоинства, ни гордости от того, что вы человек. Эти понятия не имеют ничего общего с эго; на самом деле, эго и нужно потому, что эти понятия отсутствуют.

Эго — это ошибочная замена реальному достоинству. Когда человек полон достоинства, его невозможно оскорбить, его невозможно перестать уважать. Вы можете относиться к нему неуважительно, но вы увидите, что это его не задевает, это вне вашей досягаемости.

Дионисий любил говорить: «Меня можно убить, но оскорбить меня нельзя». Сам Александр Великий ездил встречаться с Дионисием. Он направлялся в Индию, а Дионисий жил на границе Греции, буквально в двух милях в сторону от главной дороги.

Александр захотел, чтобы Дионисий прибыл к нему — что можно было ожидать от человека, подобного Александру. Он послал гонцов к Дионисию: «Александр Великий хочет видеть тебя; он хочет встретиться с тобой, и мы прибыли, чтобы доставить тебя к нему».

Дионисий ответил: «Скажите Александру, что истинно великие не называют себя великими. Если он хочет знать, что означает величие, он должен прибыть сюда сам. Передайте ему также, что ‘живым меня никто не сможет сдвинуть с этого места; меня можно доставить мертвым, но это будет уже не Дионисий. Если ты хочешь увидеть Дионисия, ты должен прибыть сюда’».

Когда это послание достигло Александра, он был немного шокирован и обижен, но также и заинтригован, и очень заинтересовался: что это за человек? А люди, которые к нему прибыли, сказали: «Это хорошо, сэр, что вы не едете, потому что этот человек все свое время проводит, лежа обнаженным на берегу реки. У него только один товарищ — собака, сидящая рядом с ним. И если вы не обидитесь, мы бы хотели вам сказать, что для вас будет лучше не появляться там, потому что время от времени он разговаривает и с собакой. Этот человек может быть сумасшедшим!»

Но все, что сказал Дионисий, эти люди передали Александру. Александр сказал: «Как бы то ни было, это всего лишь вопрос двух миль. И я хочу довести дело до конца; я не хочу всю жизнь мучиться вопросом, что за человек был этот Дионисий. Я так много о нем слышал; с самого рождения я слышу о нем».

Его учителем был Аристотель, а Дионисий непрерывно нападал на него. Аристотель дал определение человеку — «двуногое животное». Дионисий поймал птицу, оборвал все ее перья и послал Аристотелю с запиской: «Это то, что ты называешь двуногим животным, — это человек?»

Эту птицу доставили в тот момент, когда Аристотель учил Александра. С того времени Александр заинтересовался этим человеком. Дионисий просто сокрушил это определение Аристотеля — что человек есть двуногое животное. Прислав ему двуногое животное, Дионисий доказал: «ты не прав».

Затем Александр услышал, что Дионисий днем ходил с зажженной лампой и заглядывал всем в лица. Александр спросил, что он искал, и узнал, что Дионисий ответил: «Я ищу человека. Я вижу только толпу, а человек потерян».

Говорят, когда Дионисий умирал — по одну сторону от него сидела собака, а по другую стояла его лампа, — кто-то спросил его: «Дионисий, ты умираешь. Будь любезен, скажи нам, чем завершился поиск всей твоей жизни? Ты нашел человека или нет?»

Дионисий ответил: «Да, я могу кое-что сказать. Я не нашел человека, но одно я могу оценить по достоинству — никто не украл мою лампу. По крайней мере, я могу сказать о человечестве то, что люди не так уж и плохи: никто из них не украл мою лампу! Я всегда опасался, что кто-нибудь украдет ее; вероятно, благодаря собаке никто на это не осмелился».

Александр поехал к Дионисию и увидел то, что ему описывали: Дионисий лежал обнаженным — он был красивым человеком и очень сильным, — а собака сидела возле его головы. Он не встретил Александра, как полагается встречать императора, завоевателя мира. Он даже не встал. Александр вынужден был представиться: «Я Александр, я пришел повидать тебя».

Дионисий сказал: «Хорошо, можешь меня повидать. А вот у меня нет совершенно никакого желания видеть тебя». И он спросил собаку: «А ты? Если ты хочешь увидеть Александра Великого, то вот он! Этот парень и есть Александр Великий». Александр сказал: «Я собираюсь завоевать Индию. Хочешь ли ты, чтобы я что-нибудь привез для тебя? Я могу».

Дионисий сказал: «Нет, я ни в чем не нуждаюсь. Но будь добр, отойди немного в сторону, ты загораживаешь мне солнце. Если ты сможешь это сделать, то это будет больше, чем можно ожидать от такого человека, как ты».

За свою жизнь Александр встречал не так уж и много людей подобной прямоты и достоинства — у которых ничего не было: ни власти, ни должности, ни даже одежды; ни учеников, ни церкви, ничего… только один спутник — собака. И Дионисий продолжал: «Если ты только сможешь сделать это: отойди в сторону, не загораживай солнце. И запомни: никогда и никому не мешай получать их солнце и тепло».

«И я говорю тебе, что ты никогда не станешь завоевателем мира и никогда не вернешься назад, домой, потому что дорога, которую ты выбрал, никогда не приведет тебя назад. Дальше и дальше… ты обнаружишь что-то еще, что надо завоевать, и еще: этому нет конца».

«Но я об одном хочу спросить тебя перед тем, как ты уйдешь: что ты собираешься делать, когда завоюешь мир?»

Александр сказал: «Что? Действительно, я никогда не думал об этом. Думаю, что буду отдыхать».

Дионисий посмотрел на собаку и сказал: «Ты слушаешь? Этот человек думает, что будет отдыхать после того, как завоюет мир! Это странно! Разве для того, чтобы отдыхать, необходимо сначала завоевать мир? Тогда как же я отдыхаю?»

Александр помнил это всю свою жизнь. Все, что сказал этот человек, было правдой: для того, чтобы отдыхать, никаких предварительных условий не требуется. Если вы хотите отдохнуть, вы можете отдыхать; у вас нет необходимости откладывать ваш отдых ни на минуту, потому что отдых не требует выполнения каких-либо предварительных условий. Все, что от вас требуется, — это желание отдохнуть — и отдыхайте! Не надо даже спрашивать, как это делать, потому что это просто уловка вашего разума, чтобы отложить ваш отдых.

В этом случае в это «как» вовлекается работа ума — способы, приемы, стратегия. Уже и отдых забыт, вы полностью вовлечены в процесс поиска способов; а их тысячи. Но для того, чтобы отдохнуть, эти способы не нужны. Отдых — это просто решение: вы захотели отдохнуть, вы отдыхаете.

Если вы хотите закрыть глаза, закрывайте. Разве вы спрашиваете, как это надо делать? Если вы хоть раз зададите себе такой вопрос, то несомненным будет одно: вы никогда больше не сможете закрыть глаза. Вы можете изучить тысячи разных способов, но вы больше никогда не сможете закрыть глаза. Если вы хотите закрыть глаза, закрывайте; это просто естественная способность. Отдых — это естественно. Напряжение ненормально.

В мире нет «людей». Вот что пытался найти Дионисий — человеческое лицо, — но он видел только маски. Он искал индивидуальности, но видел только личности. Он везде видел лицемеров, но ни одной подлинной индивидуальности.

А почему он хотел найти человека? Причина была все та же: он хотел что-то сказать. Но кому говорить? Кто-то ведь должен слушать; иначе ваши слова будут обращены стенам.

Многие годы я обращал свои речи стенам. Где-то году в 1950, когда я впервые вошел в радиостудию для записи лекции… Они хотели транслировать ее по всей Индии, сделать радиопередачу, потому что я тогда был очень молод, а директор радиостудии слышал меня в университетских дебатах. Он не мог поверить в то, что я говорил, поэтому пригласил меня в студию записать любую тему, какую я предложу.

Очевидно, он волновался, потому что я находился в студии впервые. Мне никогда не доводилось говорить перед микрофоном в пустой комнате, поэтому он сказал: «Вам будет немного не по себе, раз или два так поначалу бывает. Это случается со всеми, поэтому не стоит волноваться».

Я сказал: «Я не буду испытывать ничего подобного, потому что я уже читал лекции стенам».

Он спросил: «Что вы имеете в виду?»

Я сказал: «В тот день, когда вы слушали меня, это произвело на вас впечатление, поэтому вы и пригласили меня сюда; для вас там были люди, для меня — только пустые скамьи. Люди куда-то исчезли. Их там не было. Зал был абсолютно пуст; только одни стены. Поэтому не стоит волноваться».

Он подумал, что я немного свихнулся, но сказал: «Хорошо, работайте. Я буду наблюдать за вами снаружи и подам сигнал, когда начинать и когда заканчивать».

Я сказал: «Не волнуйтесь. Просто скажите мне время, и я сам начну и сам закончу, иначе, стоя в окне — в него было вставлено стекло — и делая знаки, вы будете мне только мешать. Не беспокойте меня. Просто скажите время, когда я должен буду начать. Десять тридцать? Я начну в это время. В десять сорок я остановлюсь. Не беспокойтесь».

Он наблюдал снаружи и был очень озадачен, потому что все выглядело так, как будто я говорил с людьми, как говорю с вами! Он записывал на радио многих ораторов, но никогда не видел, чтобы люди жестикулировали и вели себя, как перед публикой.

Когда он вошел, он сказал: «Что вы делали?»

Я сказал: «Вопрос не в том, есть ли там люди или нет — их там никогда и не бывает. А без жестов я говорить не могу. Бели вы будете держать мои руки, я не смогу сказать ни слова, потому что в свои лекции я вкладываю не просто часть себя, я вовлекаю все мое существо. Участие моих глаз, моих рук, участие всего тела. Все мое тело говорит, поддерживает то, что я говорю словами».

Он сказал: «Я не понимаю вас, потому что вначале вы сказали, что всегда читали лекции стенам. Этим я был озадачен. Но когда я увидел вас говорящим, я увидел, что вы говорили с людьми. Я даже заглянул в комнату посмотреть, есть ли там кто- нибудь».

Я говорил, многие слышали, немногие слушали; и мало- помалу я выбирал тех людей, которые имели способность слушать. И теперь я говорю только тем, кто слушает. Теперь же я говорю не со стенами, я говорю с людьми.

Но задававший вопрос спрашивал, должно быть, о внешнем мире, о великом мире вокруг нас. С ним ничего нельзя сделать, никаким образом; эти люди не знают, как слушать. Я говорил с ними — я вовсе не пессимист — на протяжении тридцати лет я непрерывно боролся с ними, но, кажется, никто не слушает.

Мало-помалу я начал отбирать своих людей, и, отбирая, я стал посвящать их в санньясу, так что я мог распознавать их и знать, кто они. Я начал давать им имена, какие я сам мог запомнить, потому что мне трудно запомнить всевозможные трудные имена со всего мира. Истинной причиной было просто дать имена, которые я смог бы запомнить; иначе было невозможно. Здесь люди почти изо всех стран, всех языков: невозможно запомнить их имена.

Но когда я сам даю вам имя, это совсем другое дело. Когда я даю вам имя, я даю его по определенным причинам, за определенные качества, которые я вижу в вас, за определенные возможности, которые я вижу в вас, за определенные черты характера, которые присущи вам, — и все это становится взаимосвязанным.

Имя, которое я даю, знакомо мне, его смысл мне известен. Его смысл и ваш образ жизни, характер, возможности — все становится взаимосвязанным. Мне становится легче запоминать вас; иначе это очень трудно, почти невозможно.

Я дал вам красную одежду по той простой причине, чтобы я мог узнавать вас; все остальные объяснения этого просто ерунда. Просто, чтобы дать вам веские доводы — потому что люди будут вас спрашивать и вы должны будете привести веские доводы, — я старался из ничего создать философию. Но истинно только это, и ничто больше.

И последнее, что вы говорите: «Ваш откровения… почему люди не прислушиваются к Вашим откровениям?»

Мои откровения — это вовсе не то, к чему нужно прислушиваться.

Мои откровения — это не доктрина и не философия.

Мои откровения — это определенная алхимия.

Это наука трансформации.

Это только для тех, кто желает умереть таким, Каков он есть, и снова появиться на свет в чем-то настолько новом, что они не могут сейчас просто вообразить. Поэтому слушать меня будут готовы только немногие мужественные люди, потому что это становится рискованным. Послушав однажды, вы уже не сможете без этого. Вас затягивает помимо вашей воли; не издав ни единого звука, вы уже конченый человек!

Обладая способностью слушать, вы тем самым делаете первый шаг к новому рождению.

Итак, это не философия, из которой можно сделать пальто и хвастаться им.

Это не доктрина, в которой можно найти утешение по поводу волнующих вас вопросов; доктрина, которая может ослабить эти вопросы и мало-помалу свести на нет.

Нет, мои откровения — это не просто какое-то устное сообщение.

Это нечто намного более рискованное.

Это никак не меньше, чем смерть и новое рождение.