Битва на поле Куликовом

ЗЕМЛЯ СНОВА КУРИТСЯ

Десять лет прошло с тех пор, как привел Степан Ерофейку в Москву. Теперь Ерофейка отменный плотник — золотые руки. Ходит он со Степаном по дальним и ближним дорогам Руси, строят кому хоромы, кому большие избы, кому маленькие. Возводят церкви, рубят бани, вокруг дворов городят частоколы…

Ныне опять зной велик сотворился и дождя ни капли за все лето на иссушенную землю не упало. Выжарило солнце хлеба, травы, нечего будет есть зимой ни людям, ни скотине. Пропал весенний труд земледельца.

— Дожжечку бы!.. — слышится во всех городах и селениях, куда заходят Степан с Ерофейкой. — Дожжечку бы послал бог!

Ходят плотники по дорогам, и чудится Ерофейке, будто и земля шепчет иссохшими, растрескавшимися губами:

— Дожжечку бы!..

Молятся люди, но бог не дает дождя.

Недалек путь плотников — от села до села.

Утро. А солнце печет, что в полдень. Ноги едва плетутся по твердой как камень, высохшей дороге. Впереди лес. Но и в лесу нет прохлады. Тропинка засыпана желтыми, не в пору облетевшими листьями. Тонут ноги в сугробах сухой листвы. Тихо в лесу. Словно вымерло все и нет тут ни зверя, ни птицы.

Ерофейка нагнулся и, захватив горсть скрутившихся от непомерного зноя листьев, сжал их в руке. Захрустели листья. Раскрыл ладонь — мелкая желтая пыль медленно опустилась на землю. Вытер рукавом сорочки пот с лица. Испить бы.

Степан лег на землю и, широко раскинув руки и ноги, закрыл глаза. Ерофейка лег рядом.

Вышли плотники из леса, когда раскаленное солнце тоже наконец изнемогло и начало, потеряв силы, спускаться с неба к краю земли.

Вечерело. Степан и Ерофейка оказались у крайней избы большого села. Солому на крыше ветер развеял давным-давно, да и избушка так обветшала, что, казалось, вот-вот повалится и стояла только потому, что никак не могла решить, в какую сторону падать.

— Вот где нужны плотницкие руки, да, видно, нанимать их не на что, — сказал Степан. — И постучать-то некуда: ни тына, ни ворот.

На соседнем дворе, почуяв чужих, залаяли собаки.

Дверь оказалась открытой.

— Есть кто живой? — спросил Степан и перешагнул порог.

Сильно пахнуло душистыми травами. Под низким потолком в избе сохли пучки полыни, душицы, чабреца и еще бог весть каких трав.

Лавки и стол, добела отмытые, кадка у печи — вот и все убранство.

Худая старуха — знать, хозяйка — улыбнулась беззубым ртом:

— Заходите, заходите, люди добрые!

— Плотники мы, — начал было Степан.

Старуха понимающе закивала и, не дослушав Степана, обнадежила:

— На боярском дворе да у попа нашего работа для вас сыщется.

— Бабушка Пелагея, вот молочко возьми! — На пороге появилась девушка. Увидев незнакомых мужчин, тихо ахнула. Румянец вспыхнул на ее щеках и густо заалел, выказывая смущение.

— Ладушка моя, кормилица моя, соседушка, — запричитала старая женщина. — Да ты не бойся, Анютушка, заходи в избу-то, вишь, плотников привел нам бог, людей хороших.

Девушка поздоровалась.

— Ишь, какая пугливая, ах ты красавица, — приговаривала бабушка Пелагея, беря крынку из рук девушки.

— Диво дивное, а не Анюта, — сказал Степан, когда девушка ушла.

— Жена у Фрола еще пригожей Анюты была, да померла. И не женился больше Фрол, сам растил дочку. Сватают девку многие, ан не хочет она уходить от отца, да и он не неволит.

Повечеряли молоком, что принесла Анюта, и вышли на волю: душно в избе.

Солнце спряталось за край земли, а прохлады все не было. Оглядывая ясное небо, Ерофейка с тоской подумал, что завтра опять будет пекло. Подсел он к Степану, который лег на пожухлую от зноя траву. Бабушка Пелагея вынесла мешочек с прошлогодними калеными орехами и подала Ерофейке:

— На, погрызи-кось, позабавься.

Присела бабушка Пелагея на пороге и, словно песню слагала, стала рассказывать, как ходит по лесам да лугам, едва стает снег, собирает на заветных полянках цветы и травы, как, затаив дыхание, остановится перед тысячелетним дубом и, перекрестившись, шепчет: «Из пустого дупла, или сыч, или сова, или сам сатана, поди вон».

— И что скажу… — переходит на шепот бабушка Пелагея. — Верьте, не верьте, а вот чую, как взметнется тень, и улетит злой дух от того заклинания прочь.

А травки и цветы, что собирает бабушка Пелагея и сушит, прогоняют разную хворь. Вот и ходят к ней люди за добрым снадобьем. Ходят и за советом, потому что знает она, когда озимое сеять надо, когда яровое, когда жатву начинать, когда обмолот. За совет и помощь приносят добрые люди кто чем богат. Тем она и кормится.

В ответ рассказывает Степан бабушке Пелагее о Москве и Великом Новгороде, о других русских городах, дальних и близких, о том, как там люди живут.

Старая женщина слушает, изумляется, верит и не верит. Ну и чудеса творятся на белом свете! В Ильмень-озере да реке Волхове ловят, как рыбу, жемчуг, в Москве людей не счесть — дворов тыщи. А вот об игумене Сергии Радонежском она знала: дошла о нем молва и до их села, затерянного средь дремучих лесов.

Наутро над землей стояла мгла. Пощипывало, как от дыма, глаза. Воздух был душный, недвижный. Солнце висело в небе палящим огненным шаром. На солнце видели люди пятна, точно в светило вбили огромные черные гвозди. Говорили, что приходит конец света. Мгла с каждым днем становилась гуще: где-то горели леса, и поэтому сельские люди, а вместе с ними и Степан и Ерофейка каждый день уходили в ту сторону, откуда надвигалась мгла. Копали рвы, чтобы оградить себя от огня, если придет.

Два месяца рыли землю люди. Два месяца жили плотники у бабушки Пелагеи. И, видясь каждый день, полюбили друг друга Анюта и Ерофейка.

А когда мгла ушла, сыграли свадьбу. Фрол, отец Анюты, был рад работнику: Ерофейка обещал жить с ними в селе. Но не пришлось плотнику остаться на приволье. Зимой начались голод и мор на скотину. Пришлось снова идти Ерофейке в Москву — плотничье ремесло теперь должно было кормить его новую семью.

На праздники Ерофейка приезжал домой. Возил жене, свекру да бабушке Пелагее пропитание, московские гостинцы и разные новости. Так, однажды рассказал он, что сын тысяцкого Иван Вельяминов с купцом Некоматом Москве изменили, убежали в Тверь.

— И что так? — не понимала Анюта.

— Да известно, — объяснял Ерофейка, — метил Иван в тысяцкие после смерти своего батюшки Василия Васильевича, царствие ему небесное. А князь Дмитрий Иванович не желает больше иметь тысяцкого на Москве. Знать, сам хочет быть всем делам головой. Ну а Ивану обидно. Отец, поди, сызмальства его в тысяцкие готовил: и как повинности между гражанами распределять учил, и как судебную расправу чинить, и как полки собирать.

— Ну и что теперь будет? — спрашивала любопытная бабушка Пелагея.

— За измену заберет их села себе князь московский, вот и весь сказ, — отвечал Ерофейка.

— А уж Иван с Некоматом, поди, перед тверским князем наизнанку выворачиваются, — вставлял свое слово и Фрол. — Мол, мы такие, а ты такой, а князь Дмитрий такой-сякой, да и разэдакий.

Все были рады приезду Ерофейки.

В другой раз привез Ерофейка веселые новости. Он и раньше рассказывал о двух своих дружках московских: Юрке, сыне сапожника, и Доронке, сыне кузнеца, который остался после того, как черная смерть в Москве погостила, сиротою. И вот, оказывается, и Юрка и Доронка за Ерофейкой поспешили — обженились. Юрка взял в жены девушку Ксюшу из соседнего двора, ладную да добрую, а Доронка женился на Олене, дочери кузнеца, и увел ее в свой дом. Зажил теперь Доронка своим хозяйством: избу поставил все на той же Великой улице по соседству с Юркой, и теперь кузнец он известный.

— И лемех для плуга отковать может, — рассказывал Ерофейка, — и топор, и меч. А мастер такой, что знатные бояре заказы ему дают. Вот дела какие! Были мы детьми — стали мужами.

— И счастья вам, милые, — говорила бабушка Пелагея. — Счастья да согласия с ладушками вашими. И деток поболе.