Битва на поле Куликовом

СМЕРТЬ МИТРОПОЛИТА АЛЕКСИЯ

Митрополит Алексий стал совсем стар и дряхл. Пора было подумать о преемниках. Самым подходящим ему казался Сергий Радонежский, потому что больше всего скорбел он о печалях русской земли, не помышлял о личном величии и своих выгодах. И умом светел, и верой тверд. Размыслив так, Алексий призвал к себе игумена Сергия из Троицкой обители.

Долгой была их беседа. А затем Алексий повелел вынести митрополичий крест, украшенный золотом и драгоценными каменьями.

— Чувствую я, что приближаюсь к концу моему, — сказал он, глядя на Сергия Радонежского пристально. — И желаю, пока жив, назначить митрополита сам. Тебя я избрал, Сергий.

— Нет! Это не для меня, — тихо, но решительно возразил Сергий, — не по мне сан, владыка, прости меня. Кто я? Грешный человек. Молю тебя, святитель: пусть минует меня сия честь.

Но не хотел митрополит отказываться от принятого решения.

— Слушай меня, Сергий, — возвысил он голос. — Прими мое благословение. О Руси печалясь, прошу тебя, игумен. — С этими словами Алексий надел на Сергия крест.

На какое-то мгновение воцарилось молчание.

Дивно было видеть на старенькой, заплатанной самим Сергием ризе крест, сияющий золотым блеском и искрящийся каменьями-самоцветами.

— Прости меня, святитель Алексий, — еще тверже заговорил Сергий. — В юности я не был златоносцем, а в старости еще больше хочу пребывать в нищете и скромности. Золото порождает зависть, из-за него проливается кровь.

— Знаю, знаю я это! — подавляя раздражение, сказал Алексий. — Но нет никого достойного, кроме тебя. Теперь же поставлю тебя епископом, а после моей смерти сядешь на митрополичьем престоле. Такова моя воля.

— Внемли мне, святитель! — горячо воскликнул Сергий. — Юношей я ушел из мирской жизни. Ушел в дремучий лес от несправедливости и жестокости мирской, где сильный обижает слабого, где человек делает несчастным человека. Только топор и лопату я взял с собой, чтобы своим трудом добывать себе хлеб насущный. Я ходил в рубище, знал лишь труд и молитвы. Как я надену роскошные митрополичьи одежды? Я не могу жить в окружении слуг. В твоих покоях, святитель, я перестану быть Сергием. Люди разуверятся во мне, а я им нужен.

— С митрополичьего места твой голос будет слышнее, — не сдавался Алексий, — он будет звучать как набатный колокол по всем землям русским.

— Нет, святитель, мой голос станет еле слышным, — сказал Сергий, глядя на Алексия. — Люди не узнают меня в митрополичьем сане.

С этими словами Сергий, осторожно поддерживая одной рукой драгоценный крест, другой снял с себя золотую цепь. Грубые, как у простого крестьянина, темные от работы и непогоды руки Сергия передали крест Алексию.

В глубине души митрополит всея Руси понимал, что Сергий Радонежский прав. Но — владыка всевышний! — кому передать все огромнейшее богатство митрополичьего двора и всю его независимость? В чьи надежные руки? Нет преемника… И бессильно метался Алексий по своим богатым покоям.

В этот час неспокоен был и великий князь Дмитрий Иванович. Он знал, что Сергий у отца Алексия, знал, зачем его позвали в митрополичьи покои. И с нетерпением ждал конца беседы. Дмитрий не хотел видеть Сергия Радонежского митрополитом всея Руси. Он, как и все, преклонялся перед мудрым старцем, с трепетом принимал его благословение, не смел перечить ни единому слову, произнесенному тихим, кротким голосом. Однако другого человека хотел князь видеть на митрополичьем престоле.

Всю жизнь учил и наставлял его Алексий приводить князей под свою руку, и вот пришло время, когда великий князь желает иметь митрополита, подвластного ему, обязанного своим поставленьем великому князю.

И он нашел такого человека — это красивый и статный безвестный Митяй, что живет и служит в Коломне. Ему быть митрополитом.

Дмитрий подходил к палатам митрополита, когда увидел: уходит из Кремля игумен Сергий. Как всегда, он идет пешком, высокая тощая фигура его выделяется среди крепких, одетых в дорогие одежды бояр, которые почтительно провожают старца.

Уходит! Стало быть, не согласился…

Тяжело дыша — тучен стал великий князь за последние годы, — поднялся он по крутой лестнице в покои Алексия. Едва дух переводил. Вошел он к митрополиту в то мгновенье, когда Алексий держал в руках крест, отвергнутый Сергием, рассматривал его с таким вниманием, будто видел впервые.

Дмитрий сразу приступил к делу:

— Благослови, отче, после себя на митрополию всея Руси Михаила, архимандрита коломенского!

— Митяя? — изумился Алексий. — Кто он? Один из коломенских попов? Что тебе в нем?

Дмитрий, скрыв тайную причину, сказал:

— Грамоте он добре горазд, в нем сила книжная. Никто, как он, не может книги читать и толковать. Его речь легка, чиста и громогласна.

— Высок и напруг, плечи велики и толсты, — перебивая Дмитрия, гневно сказал митрополит. — Охоч до яств мирских…

— Голос его прекрасен, — не слушая наставника, горячо продолжал великий князь.

— А вид каков? — повысил голос Алексий. — Борода плоска и долга, лицом красен, нет на облике его отсвета небесного. Как на игумене Сергии, — с грустью добавил он.

— Память у него велика, — не унимался Дмитрий. — Он помнит древние повести, книги, притчи, и духовные и житейские. Никто, как он, не может говорить.

— Митяй не будет митрополитом! — завершил спор Алексий. — Ему еще подобает побыть монахом и обучиться благим делам и нравам, да и всему прочему, что должен знать митрополит.

Но Дмитрий не отступил. Он снова — и не один раз — приходил к Алексию просить за Митяя, посылал с этой же просьбою двоюродного брата Владимира Андреевича, сановитых бояр. Митрополит всея Руси был непреклонен.

— Нет! — невозмутимо отвечал он всем.

На мольбы Дмитрия, на его уговоры и даже понуждения старый митрополит не отвечал. Он оставался непреклонным.

В январе 1378 года худо стало восьмидесятипятилетнему Алексию. А второго февраля, едва рассвело, попросил позвать к себе князей Дмитрий, Владимира и старейших бояр.

Все собрались вокруг постели, затаив дыхание, ловили еле слышные отдельные слова умирающего старца:

— Господи, пошли князю Дмитрию… Володимеру… детям… воинству… Помоги одолеть…

Его голос звучал все тише и тише, пока совсем не смолк. Дмитрий наклонился над ним, слезы текли по его щекам. Плакали все. Навек уходил от них близкий человек.

Печально звонили и по всей Руси колокола…

Вскоре после похорон Алексия Митяй по повелению великого князя переселился на митрополичий двор — Дмитрию не терпелось самому посадить митрополита на Руси.

И начал Митяй ведать делами церковными — рад собирать дани, и оброки, и пошлины, все церковные доходы в свою казну.

Он важно расхаживал по палатам покойного Алексия, напуская на себя гордый и суровый вид. И была у него ото всех тайна: зеркальце веницейской работы в серебряной, изукрашенной узорами оправе. И Митяй, обрядившись в мантию и белый клобук, надев тот самый крест, что отдавал Алексий Сергию, взяв в руки злат посох, подолгу любовался собой.

Громкий голос нарушал привычную тишину покоев. И сотворялись перед ним и честь и слава. Служили ему и сопровождали его при выходах многочисленные бояре и отроки. А во время богослужения восседал Митяй в алтаре, на митрополичьем месте.

И никто не мог противостоять ему: ибо смелый очень и грозный был этот поп Митяй! Он приказывал сажать в темницу, смирять непокорных железными веригами[13]. И не только священников, но и игуменов, и архимандритов, и епископов: пусть и в уме, тайно не помышляют перечить ему.

Но имел страх и Митяй, пуще всего боялся битвы с татарами — еще убьют великого князя, что тогда станется с ним, с Митяем?

Нравится Дмитрию, что удел Митяя церковные дела. Дмитрий возвысил его. В благодарность рад Митяй служить великому князю верой и правдой.

Уже давно не наезжал в Москву Ерофейка. Крестьянствует с Фролом. В гору пошло хозяйство. Щедрый урожай собрали. И скот расплодился. Много холста напряли за долгие зимы жена Ерофейкина Анюта с бабушкой Пелагеей. Решили ехать на торг в Москву: лишнее продать, надобное купить.

— Да и дружков моих проведаем, — сказал Ерофейка.

Запрягли двух коней. Один из них не вернется домой: продадут. Анюта в телеге сидит. Ерофей верхом на упряжной лошади, мужчине негоже ехать в телеге.

Весело катятся колеса: только спицы мелькают. Катились, пока не остановили их перед мостом через речку:

— Платите мыт[14] за проезд!

Заплатили, поехали дальше, пятьдесят верст впереди. Снова мостки через речку узкую, да и речкой не назовешь — лужа лужею, а слуга боярский тут как тут:

— Платите за то, что по земле боярина Ивана Петровича едете!

Заплатили. Поехали дальше.

— По земле боярина Федора Ивановича едете, платите за проезд! — в другом месте остановили.

— Не едем, а спотыкаемся о земли бояр больших и малых, — с досадой сплюнул Ерофейка.

По дороге пристал к ним человек, попросил подвезти, тоже шел в Москву. Так на мытной заставе прицепился к нему мытник:

— Плати!

— Да я ж без торговли еду, — взмолился человек. — Не мытарь ты меня, не мучай, Христом-богом прошу тебя.

А мытник все свое:

— Плати!

— Надобно бы нам объехать это место мытное, — сказала Анюта.

— Да что ты, штраф сдерут, еще больше заплатишь, — вздохнул Ерофейка.

Наконец подъехали к Москве. Дивится Анюта, охает-ахает, глядя на высокие, трехъярусные терема бояр со светлицами, на избы с подклетями, горницы, на избы-поземки, на великое множество церквей.

А вот и Великий посад, тут торг. Опять мытный двор. Платят тут пошлину со скота, телеги и колес, платят весчее — за взвешивание товаров, платят тамгу и осмничее в пользу князя — с цены на товар по три копейки с рубля. А на животинном мытном дворе снова пошлины берут.

— Кому ж пойдут все эти деньги? — спрашивает Анюта мужа.

— После смерти младшего брата князя Дмитрия — Ивана, — объясняет Ерофейка, — две доли идут великому князю Дмитрию Ивановичу, а одна доля князю серпуховскому Владимиру Андреевичу, ибо совместно владеют Москвой.

Как муравьев на муравейнике народу на Великом торгу, даже страшно Анюте. Чем только тут не торгуют! Продается ячмень и просо, рожь, пшеница, репа и капуста — все, что родит земля крестьянину, что он выращивает на ней, все, что собирают с землепашцев князья да бояре.

Мычат быки, коровы, блеют овцы, визжат свиньи…

На торгу найдешь все, что изготовляют искусные руки ремесленников — московских кузнецов, литейщиков, серебряников-ювелиров, гончаров, кожевников, сапожников.

Городские люди покупают сельский товар, а сельские — городской. Богатые люди рядятся в сурожском ряду: там дорогие шелка, украшения. Тут же диковинная бумага, привезенная из далекой Италии. Не знают бумаги на Руси, пишут на пергаменте, выделываемом из кожи. А рядом гости-суконники. Возят в Москву тонкие полотна, сукна. Разложили свои товары восточные купцы.

И русские товары — меха, мед, кожи, воск, сало, щетина, дорогой моржовый клык — «рыбий зуб» — расходятся и в Царьград, и в немецкую сторону, и в Орду. Всех товаров и не счесть, что увозят с русской земли купцы-гости.

В ряду, где продают холсты, разложила свои изделия Анюта. Да не столько продает, сколько по сторонам глядит.

Вдруг послышался громкий голос. Выкрикивает слова, по всему торгу слышно:

— Разыскиваются поджигатели дворов боярских Иванка, Гридя-кузнец! Разыскиваются беглые холопы Федька да Бориска!

— Бирючи[15], — пояснил Ерофейка, — кричат о пропажах и розысках.

Долго слышалось:

— Разыскиваются поджигатели… беглые холопы…

И наконец шум торга поглотил голоса бирючей.

А вечером собрались дружки с женами у Доронки-кузнеца: сам Доронка со своею Оленой, Юрка с Ксюшею, дебелой да румяной, и Ерофейка с Анютою. То-то радостно! И меда пьяного за встречу свою выпили. Ах, давно не виделись! Глядите-ка, как возмужали! Не токмо жены у нас, и детки есть.

— Так что, Доронка, — спросил Ерофей, — как доспех? Помнишь, говорил, всем скуешь.

— А идемте-ка, что покажу.

И увидели друзья мечи, сделанные умелыми руками Доронки. По заказу самого князя Дмитрия Ивановича изготовил. Булатные, дорогие. Простому кузнецу таких не иметь. И друзьям его тоже.

— Что так, то так, — сокрушенно ответил Юрка. И вздохнул: так и останется, видно, доспех ратный мечтой несбыточной.

Замолчали три друга, аль закручинились?

А женам их весело: хвалят Анютины обновы, сообщают друг другу новости московские да сельские.

Двенадцать лет Евдокия Дмитриевна живет в Москве великой княгиней. Растут у нее дети, а все любит она своего князя, как в первый месяц после свадьбы. Уедет Дмитрий по делам княжеским — места себе не находит, выбегает на стук конских копыт: не он ли вернулся, ее возлюбленный?

…Подставила Евдокия свежее, румяное лицо ласковому ветру, прилетевшему на княжий двор из южных степей, с Оки, где опять стоит со своим войском Дмитрий. Может быть, этот самый ветер перебирал черные кудри ее мужа…

Великая княгиня пошла к детям. Она любит смотреть на них: в каждом детском личике видятся ей черты Дмитрия.

«Нельзя ему быть дома, — утешает себя Евдокия. — Вон мой батюшка бегал из Нижнего в Суздаль от татарина Арапши. А осенью разграбили татары рязанскую землю, захватил царевич Арапша стольный Переяславль, сам князь Олег попал было к нему в полон. Такой страх нагнал на рязанцев Арапша, что распустили они слух, будто царевич не человек, малый телом, а великан. Сказывали, будто вытряхнет он стрелы из колчана, и они летят послушно, куда он им прикажет, и нет от тех стрел спасенья ни младенцу, ни старику, ни князю, ни простому человеку. А в московском княжестве живут, слава богу, спокойно, и пашню крестьяне пашут, и ремесленники при деле, и товары купцов наших далеко за землями русскими славятся».