Битва на поле Куликовом

МОСКВА БЕЛОКАМЕННАЯ

Веселой была зима 1366 года. В январе сыграли свадьбу шестнадцатилетнего Дмитрия Ивановича с младшей дочерью суздальско-нижегородского князя Дмитрия Константиновича Евдокией. Варили меды пьяные, осыпали жениха и невесту хмелем, дарили молодым подарки бесценные.

И Москва и Нижний Новгород радовались союзу.

Спокойнее стало на душе Дмитрия Константиновича. Тяжко ему, тревожно живется на краю земли русской. Нет покою от татар: то нивы потопчут, то села, города пожгут, то людей уведут в полон. Великая сила нужна, чтоб противостоять Орде.

Да и великий князь московский, Дмитрий Иванович, рассчитывает не у порога своего дома встречать врагов, а на дальних границах.

И еще одна общая забота у обоих князей: охранять волжский торговый путь, ибо богатеют княжества от торговли с дальними странами восточными. В последнее время стали бояться купцы нижегородские, московские, гости заморские плавать по Волге: чинят беду на великой реке татары. А еще боятся купцы людей разбойных, новгородских ушкуйников, что на своих ладьях с носами в виде медвежьих голов нападают на татар, да и купцов богатых не жалуют.

Будут отныне волжский торговый путь охранять ратники князей московского и нижегородского.

Вскоре после свадьбы митрополит всея Руси Алексий повстречал Дмитрия на пути в хоромы молодой княгини — к жене направлялся князь.

«Уж который раз тут меня встречает», — с досадою подумал Дмитрий. И Алексий, похоже, смутился. Сказал:

— Рад я, княже, что по сердцу тебе пришлась Дуняша.

Молодой князь молчал насупившись.

— Вот тебе мои гостинцы, — сказал митрополит и раскрыл ладонь. На ней лежали три больших ореха, один из них был расколот. — Определи, что сие значит?

— Смекаю, отче, — ответил Дмитрий. — Наш свекор, князь суздальско-нижегородский, приведен под власть Москвы. То расколотый орех. У князей тверского и рязанского сила еще велика, не хотят они подчиняться нам. То нерасколотые орехи.

— Верно, Дмитрий, — сказал Алексий. — Возьми их и носи при себе, думай денно и нощно, как расколоть. А теперь ступай к своей ладушке. — И, привычно благословив князя, митрополит удалился.

Смотрел Дмитрий вслед Алексию и впервые поднималось в душе раздражение против своего наставника: «Все поучает, будто я дите малое. Того гляди заметит Евдокиюшка»…

Впервые Алексий словно помешал ему тем, что всегда рядом.

В эту же зиму замыслил великий князь вместе с двоюродным братом Владимиром и митрополитом Алексием ставить в Москве каменный Кремль. Не может забыть Дмитрий Иванович, как горел деревянный Кремль деда Ивана Калиты, да и супротив врагов, коли беда придет, каменные стены надежнее спасать будут народ московский.

Как замыслили, так и сделали.

Многие мастера и простые люди пришли в Москву на постройку Кремля, рады делу и заработку. Среди них и Фетка. Ныне живет спокойно: поди сыщи его в этом скопище людском.

Возит Фетка белый камень по застывшей Москве-реке из деревни Мячково. При деле человек, работает на московского князя. Всякой работе он рад.

Раскраснелось лицо на морозе. Белесые брови, ресницы, борода, усы совсем заиндевели.

«Хорошо-то как, — думает Фетка, — когда руки не лежат без дела».

Смотрит он на нескончаемую вереницу саней с тяжелым грузом. Знает Фетка: многих возниц выгнал из дома голод, наступивший после засухи. И пришли они в Москву с верою, что прокормит она их. Сидят возчики на упряжных лошадях, покрякивают от мороза, дух белым паром оборачивается.

Весело понукает Фетка послушных лошадей, смотрит по сторонам. Славно! Снег сверкает под солнцем, лежат на нем ярко-синие тени от деревьев, скрип под полозьями.

«Изукрасил-то как землю господь бог, — думает Фетка. — Это его рук дело благодать такая! Вот Степан совсем бога не признает, говорит: какой он там бог, коль допускает на землю столько зла и горя. А я-то знаю: бог милостив, а наказывает людей за грехи».

Тут начинается у Фетки мысленный спор с его московским другом Степаном. Надо же! Нет у Степки бога. Вспоминает Фетка богохульные слова плотника и чувствует: будто ржавчина, незаметно разъедают и его веру. Начинает он думать: почему бог наказывает христиан, подобных ему, Фетке, а служителей своих, что обирают по городам и селам бедных людей, не наказывает? Почему взимают они злато-серебро и с живых и с мертвых? Эдак разве гоже? Родился человек — плати, а то не окрестят, умер — опять плати, иначе обряда погребального не свершат. А коль платить нечем, так и грехов никто не отпустит? И уж не любуется Фетка зимней сказочной красотой, укоряет он священнослужителей:

— Разве подобает монаху, попу аль архиерею мздоимцами быть? Кормятся, как скот пред закланием, едят и пьют без меры, да и зелье хмельное любят…

Фетка не замечает, что лошади его еле бредут.

— Эй, возница! — окликают его сзади. — Спишь аль замерз?

По весне на кремлевском холме пошел стук великий: молотками да долотами тюкают по белому камню каменщики. Обтесанные плиты, скрепленные известью, ровно ложатся одна на другую.

Растет стена…

На это строительство князь Дмитрий особо пригласил владимирских плотников и каменщиков — мастеров-искусников. Слух шел, что переманил он умельцев и из Твери.

Среди мастеров достойных трудился на сооружении Кремля и плотник Степан, а рядом с ним его подмастерье — Ерофейка.

А когда стены поднялись и встали во весь свой рост, загородив Москву от ворогов, всем стало жить спокойнее.

Князь Дмитрий любил взбираться на только что возведенные стены белокаменные: далеко с них видно. Ему казалось, что за широкими лугами и далекими лесами он видит границы своего княжества.

Вон в той стороне, куда уходит солнце, владения тверского князя. А в полуденную сторону лежит дорога, которая приведет в поле широкое, которое, знает великий князь, будет бранным.

В княжеские покои вошел митрополит всея Руси Алексий:

— Княже! Важные вести. Из тверской земли прибыли родичи князя Михаила Александровича… Жалуются: захватил их земли тверской князь, челом бьют: просят защитить и найти управу на князя Михаила. Удобный случай, княже…

— Расколоть второй орех? — нетерпеливо перебил Дмитрий.

— Да, — ответил митрополит. — Так сделаем: я позову Михаила Александровича в Москву для переговоров. И здесь мы вместе — ты княжьей властью, а я духовною — склоним его подчиниться тебе.

— Быть посему! — Глаза Дмитрия вспыхнули.

Тверской князь не посмел ослушаться митрополита всея Руси: приехал на зов.

Но вместо переговоров в Москве был учинен третейский суд. Предлагали Михаилу отдать родичам спорные уделы. И вдруг потребовали, чтобы он признал московского князя Дмитрия старшим на Руси князем. Не только требовали — заставляли под страхом смерти целовать на том крест. И стоял перед ним с крестом сам митрополит всея Руси Алексий.

Но был тверд Михаил, князь тверской: отказался. Не быть Твери под Москвой!

Тогда Михаила и сопровождавших его бояр посадили в домашнее заточение, по домам старейших бояр Дмитрия. Каждый один сидит, и за дверьми стража.

Михаил задыхался, гнев душил его. И не только потому, что он попал, как глупый зверь, в засаду. Возмущало коварство митрополита. Сидя в одиночестве в московских хоромах, тверской князь не столько думал об освобождении из плена, сколько о мести Алексию и Дмитрию за посрамление.

«Вот что, — решил Михаил Александрович, — буду жаловаться константинопольскому патриарху: пусть судят митрополита на соборе. Напишу, что не печалуется он о бедах русских князей, а любит только одного Дмитрия. Напишу, что не бывало еще на Руси такого митрополита, каков есть этот: благословляет Дмитрия на пролитие крови! Живет только в Москве и никогда не посещает ни Киева, ни других городов русских. Дай нам другого митрополита! Вот что я напишу патриарху. Виданное ли дело: митрополит снимает целование с тех, кто целовал на верность крест ко мне, и благословляет переход к московскому князю».

И вдруг озарение снизошло на тверского князя: «Раз так, дам и я ложную клятву, пусть только выпустят меня!»

Застучал Михаил в дверь, вызвал стражу:

— Ведите к митрополиту! Крест целовать буду…

И целовал Михаил Александрович, князь тверской, крест на верность московскому князю Дмитрию Ивановичу.

С тем и отпущен был.

А в Москве праздновали победу.

Михаил вернулся в Тверь. Тут же он призвал епископа и ближайших бояр. Рассказывая о вероломстве москвитян, потребовал, чтобы епископ снял с него крестное целование, что тот и сделал тут же.

— Вот моя воля, — сказал Михаил боярам своим. — Москву унять надобно. Я еду в Литву, к мужу моей сестры Ульяны, к великому князю Ольгерду Гедеминовичу. Будем вместе готовить полки против Москвы. Ольгерд всегда с теми, кто мешает возвыситься и укрепиться Московскому княжеству, потому что и сам Ольгерд боится этого возвышения. Он знает: не будь у Москвы врагов пострашнее Литвы, поди, погнал бы московский князь и самого Ольгерда с русских земель, что захватила Литва.

Не ошибся Михаил Александрович. Согласился литовский князь идти с ним на Москву.

Ольгерд человек рассудительный, мудрый. Он не любит, как другие князья, шумных пиров, где рекою льются пьяные меды, не любит охотиться на зверей диких. По душе Ольгерду ратные походы и подвиги.

Осторожен литовский князь, недоверчив. И есть у него обычай появляться перед своими врагами внезапно. Это ему всегда удается, потому что Ольгерд никогда никому не говорит о своих замыслах, даже воины его не знают, куда их ведет великий князь.

Вероятно, поэтому и Дмитрий Иванович узнал о приходе Ольгерда с князьями литовскими и Михаилом тверским, когда они уже подошли к границам княжества Московского.

Как ни спешно разослал по Руси Дмитрий грамоты о сборе войск, присоединиться к нему успели лишь ближайшие к Москве коломенские и дмитровские полки.

А войска Ольгерда между тем продвигались к Оболенску, забирая в плен мирных людей, угоняя скот, учиняя грабеж и разорение…

Скоровестник, проскакав единым духом шестьдесят верст, появился в Москве перед князем Дмитрием и оповестил его, что на реке Тросне двадцать первого ноября разбил Ольгерд русские рати, вышедшие ему навстречу, и погибли в бою все — и простые ратники, и бояре, и воеводы.

Тогда повелел Дмитрий пожечь только что выстроенные после пожара посады и всем людям спрятаться в новом Кремле.

Москва стала готовиться к осаде…

К Ольгерду приводили пленных. «Где князь Дмитрий? — спрашивал он у пленных. — Собрал ли он большие силы?..»

И получал один ответ: «Откуда нам знать? Не ведаем». Как сговорились. Тогда князь литовский приказал пытать пленников. И на дыбе, под щипцами раскаленными языки развязались. Узнал Ольгерд: не удалось князю Дмитрию собрать большие силы, сидит он с братом своим двоюродным, князем Владимиром Андреевичем, митрополитом всея Руси Алексием, боярами старейшими и всеми людьми московскими в Кремле.

И пошел Ольгерд на Москву.

Вскоре он ее увидел, покинувшую и пожегшую свои посады, спрятавшуюся за новыми белокаменными стенами с высокими башнями.

…Вот уже три дня зажигались утренние зори и гасли вечерние, а Ольгерду все не удавалось взять город.

Так и пришлось снять осаду и отправиться в обратный путь. Всю злобу за неудавшийся поход он вымещал на селах и монастырях, что попадались на его пути. Немного утешали князя толпы русских, угоняемых в полон, да стада скота, которые удалось захватить.

Еще злее разорял московскую землю тверской князь Михаил. Его рати жгли селенья, не щадили даже стариков и малых детей.

Мстил Михаил Александрович московскому князю и митрополиту Алексию за бесчестие. А у мести глаза пустые и сердце безжалостное.

Хмур был князь Дмитрий, молчалив и задумчив митрополит всея Руси Алексий. Не удалось поставить Тверь под начало Москвы. Целым остался орех.

Посады московские сгорели, земли разорены, многие люди русские или убиты, или угнаны в полон.

— Отныне повелю глаз не спускать с путей-дорог в мою землю, — сказал князь Дмитрий именитым боярам в Думной палате. — А в Волоке-Ламском поставлю рать, чтоб всегда была готова к походу, чтоб в любое время дня и ночи, в зной и стужу, в любую непогоду могла отразить врага. И на юге поставлю сторожу: чтобы из дальних степей враги не могли прийти неведомо.