Битва на поле Куликовом

КОНЕЧНОЕ ЦЕЛОВАНИЕ

А в Москве близится день прощания с теми, кто уйдет с князем Дмитрием в далекие степи, навстречу татарам — победе или смерти.

И настал этот великий и скорбный день.

В доме Юрки-сапожника мужчины обряжаются в доспехи. Хорошо бы надеть кольчугу добротную с медяным подзором на подолу иль колонтарь, что защищает грудь и спину прорезными железными досками. Да где их взять?

Смастерил себе Юрка тегиляй из холстины, что-то вроде кафтана, в длину ниже колен, воротник стоячий, пуговицы на груди застегиваются. И шапку сшил стеганую с наушнями и затылком, вроде треуха.

Князь, ясное дело, даст оружие, но берет с собой Юрка свои сапожные ножи, приготовил и палицу — дубину с тяжелым концом, утыканным железными гвоздями.

А у Ерофейки с Фролом совсем нет доспеха.

Зато есть у Фрола толстая дубина, а у Ерофейки топор, правда, не боевой, как у дяди Степана, а плотницкий, но топор добрый, и наточил его Ерофейка остро. Насадил на длинное топорище, глядишь — и сгодится, коль у князя Дмитрия оружия на всех не хватит.

А на другом краю Москвы, в халупе, где Фетка-смутьян обитает, снаряжаются в поход сам Фетка и друг его пахарь Тришка. Нет и у них ратного доспеха. Тришка принес с собой из деревни косу. Смеется над ним Фетка.

Знают — в каждом доме прощаются близкие люди…

— А нам с тобой и проститься не с кем, — загрустил Фетка. — Я бобыль, так и не обженился, всю жизнь в бегах да утайке от глаз боярского сыска. Твои далече…

— Ничего! — бодро сказал Тришка. — Пойдем в народ, что у Кремля сбирается. На миру и веселее. Всяк тебе сродственник пред походом смертным.

…Простился со своей женой Оленой кузнец Доронка, перекрестил деток малых, в пояс дому поклонился. А Олена и слова молвить не может: задушила крик по любимому мужу в горле.

И в Юркином доме прощанье. Пора уходить. Старая мать, подавая сыну узелок с чистой рубахой, чтоб надел перед битвой, заголосила. Вторя ей, запричитали Юркины сестры.

— Был бы жив батюшка, поглядел бы на тебя, сынушка, порадовался бы на нашего воина, на кормильца нашего, — выговаривала мать, целуя и благословляя сына.

Простившись с ними, Юрка взял на руки старшенького сына, Алексашеньку.

— Ты куда уходишь, батюшка?

— Ухожу, сыночек, на битву великую.

— А зачем она тебе, эта битва?

— Чтоб неволи на нашей земле не было.

— А какая такая неволя, батюшка?

— Не знаешь, сынок, и знать не будешь, кончится она с этой битвой.

— И я с тобой пойду, возьми меня.

— Ты еще маленький, сынок.

Юрка крепко поцеловал мальчика, радость свою несказанную. Подошел к люльке, в которой спал его младший сын. Чтоб не разбудить его, чуть-чуть дотронулся губами до влажного лобика и перекрестил мальчика.

— Ну будет, будет, — успокаивал он плачущих родных. — Вернемся еще, будем живехоньки, бог милостив. Победу предрек русскому воинству игумен Сергий.

Вдоль белокаменной кремлевской стены и на всех ближних к Красной площади улицах выстроились полки. Ждут выхода к ним великого князя Дмитрия Ивановича.

А у дверей церкви архистратига Михаила, куда пошел Дмитрий вместе со своими сподвижниками в последний раз поклониться праху своих предков, ждали их выхода жены боярские, воеводские и княжеские, и среди них Евдокия Дмитриевна с сыновьями, восьмилетним Василием и пятилетним Юрием.

Когда князья вышли из церкви, настал час последнего целования. Простился со своей княгиней Владимир Андреевич серпуховской. Рыдает Евдокия Дмитриевна, великая княгиня, слова вымолвить не может. Утешает ее Дмитрий.

— Не плачь, жена… — говорит он, целуя мокрое от слез лицо. — А тебе, Федор Андреевич, — обратился великий князь к боярину Кобылину, — поручаю на время моего отсутствия город Москву и семейство мое.

Дмитрий Иванович, вслед за ним все князья и бояре сели на коней и выехали на площадь через Фроловские ворота. За князем везли громадный великокняжеский стяг, на полотнище которого был вышит лик Христа.

На утреннем солнце ярким огнем полыхали красные еловцы[18] на сверкающих шлемах, колыхались на высоких древках знамена, струились серебряным сиянием наборные бляхи, украшавшие коней, боевые топоры, мечи, поднятые кверху копья.

— Братья! — раздался по притихшей Красной площади громкий голос князя Дмитрия Ивановича. — Не пощадим жизни своей за землю русскую, за веру Христову. Защитим жен и детей наших, выйдем навстречу врагу и разобьем его!

Громом голосов откликнулась площадь на слова великого князя: отвечали они заветным желаниям каждого воина.

Кричали со всех сторон:

— Клянемся положить жизнь свою за родную землю!

— За детей наших! — закричал Доронка-кузнец.

— За веру православную! — закричал Фрол.

На всю площадь гаркнул Фетка-смутьян:

— Веди нас, князь, на хана татарского!

Священники и дьяки с крестами, иконами и освященной водой вышли из Фроловских, Никольских и Константиноеленских ворот Кремля и начали благословлять собравшихся на площади воинов. Окропили и высокого, слишком тучного для своих тридцати лет великого князя.

Когда все получили благословение, затрубили трубы, ударили в бубны[19], и двинулось войско в поход.

Пошли русские воины тремя дорогами. Князь Владимир Андреевич повел рать по дороге Брашевской. Белозерские князья повели воинство дорогою Болвановскою, а сам великий князь со многими силами пошел по дороге на Котел. Шли они так тремя дорогами потому, что очень торопился великий князь Дмитрий Иванович.

Долго стояли, плакали и молились провожавшие люди московские, а княжеские, боярские и воеводские жены поднялись с великой княгиней Евдокией Дмитриевной в златоверхий набережный терем и глядели оттуда вослед своим мужьям. Вот уже потянулись обозы со съестными припасами и всяким походным снаряжением, телеги, на которые сложили воины наиболее тяжелые части своего вооружения, слуги княжеские да боярские, сопровождающие своих господ, а заплаканные женщины все не могли оторвать глаз от дороги.

— Дмитрий, князь мой, муж мой, Дмитрий… — все твердила, неутешно рыдая, великая княгиня…