Очень давно я написал книгу под таким же заглавием: “Хорошие люди”. Это было в Париже. Мне тогда уже показалось, что писатели мало выводят хороших людей, а все больше — плохих и грешников. Дошло даже до того, что хорошие мысли и чувства нужно было вкладывать в уста “Идиота” (Достоевский), до такой степени добрые люди и мысли стали необычными, ненормальными, что их следовало уже прикрывать мнением сумасшедших.
А между тем мои наблюдения говорили иное: хорошие люди есть. И их совсем не так мало. Вот я и записал кое-что об этих людях, которых я видел в жизни. Теперь мне захотелось продолжить ту же самую идею.
Да хорошие люди и должны быть. Христианская Церковь существует; а она имеет своею целью воспитывать именно хороших людей — добрых, святых. И пословица русская говорит: “Земля стоит святыми людьми!” Б^сли же они перестают появляться, то это — очень плохой признак: значит, святых уже перестала Церковь рождать и воспитывать, значит, нужно ждать какой-то перемены в стране, а может быть, и во всем мире… Но это — не так: хорошие люди еще есть на белом свете!
Впрочем, под именем хороших людей я разумею не исключительно только святых — их немного! — а и борющихся со злом, с грехом… Даже — видящих грех мира, и то добро.
Почему же этих хороших людей не изображают писатели? Большей частью в книгах изображаются дурные, грешные, страстные… Я однажды обратился с таким вопросом — к второстепенному, правда, писателю. И он сказал мне, что таких хороших людей, очевидно, очень мало в жизни. И это, конечно, верно — и с христианской точки зрения. Церковь на то и создана, чтобы из грешных, плохих людей постепенно выделывать лучших. Но эти лучшие должны все же бьпь на примете наряду с плохими, еще не сделавшимися хорошими.
Несомненно…
Но тут есть и другая причина: в самих писателях. Всякий смотрит на дело так, как ему видно из его собственного окошка души его. Если про философию можно говорить, и говорят, что она в конце концов есть автобиография писателя, то тем более это можно сказать про литературу: всякий–писатель выводит таких людей и так, каких и как он видит по собственной душе. А писатели — тоже грешные люди, поэтому им легче, знакомее писать о подобных же грешниках. Значит, причина лежит и в них самих, в писателях.
Конечно, им хотелось бы выводить идеальных, то есть хороших людей; потому эти идеальные типы в нашей литературе были далеко не часты, несмотря на добрые пожелания писателей. […]
Почему же такие идеальные типы не вышли?
Потому что этих идеальных людей было не так много… Впрочем, нет: их было очень много, миллионы простого народа Святой Руси. Но только литература наша занималась больше не народом, а высшими классами: помещиками, богачами, чиновниками, господами. Да и там не все видела: было и там хорошее и хорошие.
Когда же затрагивалась эта народная толща, то “вдруг” мы сталкивались с мужиками, крестьянами (христианами) каратаевыми (“Война и мир” Л. Толстого), с заметками о няне (“Детство” и “Отрочество”), с рассказом о молитве Матрены ночью, на коленях, — бывшей в молодости грешницей… Или встречаемся с Касьяном с Красивой Мечи, “Тремя смертями”, с “живыми мощами” Лукерьи (“Записки охотника” Тургенева)… Их миллионы, миллионы…
Мно–о-го их было… Если даже просмотреть литературу прошлого, встретишь много хороших людей… А Лиза Кали- тина из “Дворянского гнезда” того же Тургенева: таких немного, а были, были.
В последние годы литература дошла и до простых деревенских людей. И сколько там хороших людей пришлось увидать: самоотверженных, добрых, трудолюбивых. Тысячи…
Но, к сожалению, не затрагиваются церковные люди… А сколько среди них хороших!
Нам же, стоящим около или в самой Церкви, это виднее. Да и кто может написать об этих людях, как не мы, знающие их ближе?! А здесь хороших людей еще немало.
О них и хочется (а может быть и небесполезно?) написать.
Приходила мне мысль, что, может быть, и не дело обыкновенных писателей, хотя бы и знаменитых, писать о святых? Это уже сделано — “Житиями святых”, “Патериками”, “Отечниками”, выборками, проповедями, богослужениями, традицией, преданиями… Вообще — Церковью.
Да и что можно сказать больше Евангелий?
Вот писатели и не касаются “не своего” круга. Они пишут только о земном, что им больше знакомо… И о том, что их больше интересует.
И может быть, это — неплохо?
А другой мир, собственно духовный (но не из среды одного духовенства), пусть нам показывает больше сама Церковь и более знающие жизнь ее…
Разные люди по–разному понимают слово это.
Но всякий согласится, что в этом слове нужно искать того смысла, который сам народ видит в нем… Или, по крайней мере, — видел. А видел он в хорошем человеке — доброту, простоту, скромность… О любви русский человек не любил говорить: высоко уж очень!
Ну, еще и терпение ценил, смирение уважал. Это — добродетели христианские, а пожалуй — общечеловеческие… Христианство довело их до вершины, до конца. Ведь и христианство само по себе есть вершина религий. Оно не только переросло еврейство, но и вообще — всякую религию.
Для выяснения этого понятия я, между прочим, расскажу один факт, бывший со мною.
Я был еще студентом Духовной академии. Однажды я зашел к одному епископу… И в разговоре — я уже не помню, о ком и о чем — я стал хвалить кого-то: он хороший, хороший…
И думалось мне, что я не плохо говорил — не бранил, не осуждал никого. Даже, вероятно, думал о себе, что через эту похвалу другого я сам стал “хорошим”. Кончил разговор. Молчим…
Вдруг — то есть неожиданно для меня — епископ задает мне вопрос:
— Хороший-то хороший… Да ведь как узнать: кто — хоро- ший-то?
И он вопросительно, молча, стал смотреть мне в глаза, ожидая ответа от меня.
Я тогда уже читал духовную литературу, в особенности — творения святых отцов; и потому без особенного затруднения ответил епископу:
— Хороший тот, кто — смирен.
— Да, так-то так. Но как узнать, что ты смирен?
Вероятно, он прозрел мое несмирение внутри души и скрытое самолюбование там, потому и спросил так. А может быть, он действительно считал, что слово “смирение” — недостаточно определенно и ясно тут. Не знаю. И на этот вопрос его я далее не мог отвечать. И потому, поневоле смирившись, спросил:
— А как же, Владыко?
Он, немного помедлив, сказал:
— Хороший тот, кто искренно, в сознании своем, считает себя нехорошим!
Потом, еще помолчав немного, продолжал:
— Тот только начинает быть хорошим.
Эта слова врезались мне в память. Вот прошло уже около 35–ти лет после того, а я их помню. Но этого мало, что помню; а я понял опытно, как был справедлив владыка, определяя, что такое “хороший”. Действительно, пока человек думает о себе или о другом, что он — хорош, он — на самом деле плох еще. Такой человек, в сущности, горд; а гордость нам всегда и противна, и тяжела (во всяком случае — в другом, а не в себе). И только с той поры, когда мы видим, что другой не думает о себе хорошо и высоко, а считает себя низким, плохим, нехорошим, тогда тот начинает нравиться. А нравится нам “хорошее”. Даже если я — плохой, то хорошее я люблю: оно — родное мне и светлое…
В этом рассказе я хочу поделиться тем, что пережил сам.
Это было под праздник “Похвалы Богородице”; под субботу на пятой неделе Великого поста я, по обычаю, должен был участвовать в чтении акафиста, а после него помазывать елеем присутствовавших: как монахинь, так и мирян, пришедших из города в монастырь на “Похвалу”.
Моление происходило тихо, без какого-нибудь восторга. Кончили. Поцеловали икону и стали помазываться… Никаких особых мыслей у меня не было. А проповедь я обычно говорил в конце службы.
И вдруг на этот раз все богомольцы показались мне такими хорошими — как никогда…
Вот подходит сутуловатая старушка–инокиня. Она обыкновенно подметала и в церкви, и в саду, около нее. Если бывал снег, то она сгребала его и расчищала дорожки. Она и звонила на колокольне, будто бы вызванивала на колоколах, как мне казалось: “Каждый день! Каждый день!” Эта монахиня мне была вообще неизвестна; а ведь у нее была какая-то своя жизнь! Она даже казалась мне строгой. Я не помню ее улыбающейся: всегда она мне представлялась и серьезной, и непременно трудящейся, подметающей. И вероятно, никто не считал ее угодницей, а тем более — она себя.
Но нередко из окошка своей квартиры (а она была против монастырской церкви) я видел, как она, без малейшего неудовольствия, серьезно объясняла мирской богомолице что- то, отрываясь от своего подметания… А сказав, что требовалось, опять приступала к своему делу, или, как полагается говорить в монастырях, к послушанию, ей порученному.
И вот она подходит к помазанию и отходит.
И — не знаю как, почему? — но она представилась мне хорошей. Я удивился сам в себе.
Потом подошла другая, третья — все казались мне хорошими…
После стали подходить и миряне. Между прочими подошла и одна́мирянка, бывшая прежде сожительницей некоего человека. Я знал об этом… Но и она показалась мне хорошей. Не то чтобы я принуждал себя смиренно видеть всех хорошими. Нет! Но она представилась мне такою. Грехи — грехами, а добро в душе остается…
И прочие все подходили к помазанию — хорошими.
В конце всенощной мне хотелось уже говорить именно о том хорошем, что лежит в душах верующих. “Похвала Богородице” вызвала в душе мысли о похвале всех людей. И это было не случайно, не надуманно, а естественно, объективно.
И вспомнился мне из прошлого такой случай.
Я, еще будучи студентом, спросил однажды моего духовного отца и наставника:
Как нужно относиться к человеку вообще?
Он, нимало не затрудняясь и не задумываясь, ответил мне, как что-то ему совершенно известное:
С благоговением!
Я поразился такому ответу, как небывалому. Но он мне объяснил религиозный смысл и повод к нему: всякий человек есть ведь образ Божий; а Богу и иконам мы поклоняемся с благоговением. Й к человеку как образу Божию мы должны относиться так же.
Но мы обычно относимся наоборот: стараемся увидеть и видим в другом дурное, любим осуждать его. А уж никак не с благоговением.
После я у о. Иоанна вычитал о том же:
“Грехи-то — короста на человеке, а суть-то в нем — образ Божий!”
И поэтому-то мы в церкви кадим не только Христу, Господу и Божией Матери, но и иконам святых людей. А потом — и богомольцам. И не раз я испытывал чувство радости, когда кадил и Господа со святыми, и простых богомольцев. Они казались мне достойными этого, как образы Божии, или — хорошими. Действительно хорошими.
Вспомнил я и другой случай, и в тот же вечер “Похвалы Богородице”. Я был ректором Духовной семинарии. Тогда была первая война с немцами. Здания семинарии приспособлены были под лазареты. И вот под субботу “Похвалы” я велел выдать солдатам, пришедшим в храм в больничных халатах, свечи… Во время акафиста (четыре раздела) их зажигали. Как это было отрадно! И солдаты — хорошо — молились…
Я все это пишу потому, что хорошими были не какие- нибудь единицы, не исключительные отдельные личности, не только одни святые (те — лишь особенно достойны похва- ления!) — но и вообще христиане. Много таких хороших! Миллионы… Массы… А если я описываю некоторых, то не потому, что только они должны быть названы хорошими, а потому, что эти некоторые почему-нибудь запечатлелись в памяти моей.
А их — и было, и есть еще — много, очень много! Миллионы. Массы. Слава Богу!.. Да еще мы не знаем, кто как кончит. А конец дело красит.
“Не тогда дивись, когда человек грешит, а — когда он перестает грешить! Ибо грех хотя и не природен нам, но благодаря привычке к нему стал уже прирожден нам. А безгрешность хотя и природна нам, но стала для нас как бы сверхъестественной”.
Так написал епископ Феофан, Затворник Вышенский. Не совсем, вероятно, точно привел его слова, но хорошо помню, что смысл их точен. Да иначе и быть не может! И святым мы поклоняемся, и службы им совершаем, и кадим, и целуем — совершенно справедливо: они достойны этого, ибо победили грехи свои…
“Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный”[260], — заповедал нам Господь. А совершенство есть святость.
Однако не нужно думать, что они соделались такими без борьбы. Наоборот, война, или по–славянски брань, была и в них… А иногда даже — более острая…
И даже признак хорошести в том состоит, что человек начинает видеть себя нехорошим: это — начало того, что он начинает быть хорошим…
Такое воззрение проникло русскую православную душу. Потому и самое Православие воспринимается нами как покаянное. А не как радостное, благодарственное. Мы знаем свет и радость христианства. Да! Но себя считаем грешниками. И жизнь нашу нередко воспринимаем как результат греховности. Заболеет ли кто? — Мы вспоминаем слова Христовы: “…не греши больше, чтобы не случилось с тобой чего худшего!”[261] Беда ли какая? — Говорим: “По грехам нашим”. А если нет еще несчастья, то заранее говорим: “Как бы не случилось беды какой?!” Так православный привык винить себя.
А иногда это даже входит в шутку. Вспоминаю одного студента академии. Фамилия его была Ск–в. Он был сгорбленный, почти в виде буквы Г. И часто мы слышали такую поговорку:
— Ой, грехи мои! И доложу вам: грехи мои тяжкие!
Но казалось, что и он сам не мучился ими, и еще меньше мучились мы, услышав эту поговорку. И он не отличался святостью. Были за ним известные недостатки. Но откуда- нибудь да вошла в его голову эта поговорка о греховности? “Ой, грехи мои! Грехи тяжкие!” Не случайно это для православного сознания!
А у русского народа вошло даже в обычай отвечать на вопрос: “Как поживаешь?” — “Бог грехами терпит”. Был даже такой обычай в Пензенской области, что христиане, наученные батюшкой–подвижником, при встрече спрашивали друг друга:
— Ну, как он тебя?
Под “он” они разумели врага нашего спасения, диавола. Но не хдтели даже произносить этого имени, а говорили прикровенно: “он”. И вообще не любили благочестивые русские люди произносить “черное слово”: где его имя, тут и он сам! И всякий грех они относили прежде всего ко врагу как к источнику зла, по слову Христа иудеям: “Отец ваш диа- вол… он — ложь и отец лжи”.
Но нам больше всего говорит об этом — то есть о великой, страшной силе греха — свой собственный опыт и наблюдение над окружающим миром: и ближайшим, и далеким…
Поэтому нисколько не удивительно, что некий иерей очень часто повторял: “Гре–ех! Гре–шим!”Любая встреча его с людьми, любой разговор приводил его — и довольно скоро — к сознанию греховности человека.
“Грех, грех!” — повторял он.
И казалось, как в старом здании углы опутаны паутиной, так и весь мир — опутан грехом… Да еще и как! […]
Недаром в Великом посту мы часто читаем молитву”: “…Ей, Господи! Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуж- даги брата моего!”
“Брата”! Не чужого мне, а моего “брата”, близкого человека, родного духовно. Ведь мы — одна семья.
И поймешь тогда, насколько глубоко в нас — самооправдание и как мало искреннего самоукорения. А уж казалось бы: чего лучше — покаяться? Скажи: грешен! — и простит Бог… И люди простят…
Разбойник и на кресте успел покаяться и в рай вошел.
И почему мы не сознаемся во грехах? Увы, самолюбие толкает нас на это. Да не видим грехов своих. Искренне не видим. А так легко, легко!
Я однажды говорил поучение, но не о покаянии, а о том, как его заполучить. Сказано: “Покаяния двери отверзи ми, Жизнодавче!” “Отверзи”, то есть отвори, открой — подобно тому, как мы открываем двери входящему. А как они открываются — тому много путей. И главный из них: молитва Господу, чтобы Он Сам открыл эти двери. А Он постоянно “отверзает” их. Всею жизнью. Мы же, подобно Адаму и Еве, все оправдываемся, извиняемся — в лучшем случае…
Бедные мы люди. А кто искренне кается — как он хорош! Как сразу ему все прощаешь! Как в ничто обращаются грехи!
И хочется, но и небезопасно писать о ней: хочется потому, что Таисия действительно хороший человек, а небезопасно потому, что эти страницы могут попасть когда-нибудь ей на глаза и смутить ее скромность. А главное — потому, что святые отцы советуют “ни корить, ни хвалить”: последнее вредно потому, что враг наш, диавол, не выносит, когда кого-нибудь хвалят, как хорошего. Он непременно будет ему устраивать какие-либо козни.
Но ради славы Божией, ради Бога и ради пользы людям я немного расскажу и о ней… Господи, сохрани рабу Свою, Таисию!
Она — современный человек. Кончила высшее учебное заведение на инженера и теперь работает в одной из азиатских республик. Иногда присылает поздравительные приветствия к праздникам. А очень редко — письма.
И я просто хочу снять копию письма ее самой. Никогда так человек не может рассказать о другом, как он сам о себе. И в этом смысле всякое собственное письмо так может изобразить человека, что точно ты увидел его живым, в натуре. У меня и сохранилось одно такое письмо от Таисии: оно особенно характерно для нее, как молодой советской девушки. Никто не сможет сказать, что теперь таких людей не бывает или не может быть. Есть! Вот ее собственное письмо:
“Спаси вас Господи… за ваше открытое письмо… для меня, многогрешной. Душа моя, многогрешная, была переполнена радостью от ваших поучительных указаний… И где бы я ни была, и в каких бы условиях ни оказалась, буду руководствоваться ими. Они помогут мне бороться со всем, окружающим меня… Они будут обновлять мои силы душевные и телесные и подкреплять их в борьбе со всякими соблазнами, искушениями, страстями.
Немного о себе. Сейчас нахожусь в X. и буду примерно до конца месяца. Затем должна выехать в пустыни, на 6–7 месяцев, для осуществления работы по паспортизации пастбищ. Вот этот второй период работы для меня, многогрешной, очень тяжел, как в физическом, так и в духовном отношениях.
Приходится быть такое продолжительное время в отрыве от святого храма. Там будет очень трудно осуществлять необходимое для спасения души. И только единственный, как кажется мне, многогрешной, путь — это мысленное созерцание. Но такого совершенства достигали и достигают те, которые мало сообщаются с мирской жизнью; а для меня, немощной, это — очень и очень трудно! Но надеюсь на милость Божию, на Его помощь, и буду крепиться. Да будет Его Святая воля на это.
С квартирой устроилась неплохо. Живу у старушки, очень тихо и спокойно. С помощью Божией устроила святой уголок с горящей лампадочкой, который мне, многогрешной, во многом помогает. Помогают мне еще акафисты. Читаю их как могу и когда могу. Я, многогрешная, почувствовала, что это — очень хорошее средство для лечения греховных ран. Ведь какой скользкий путь — жизнь! Того и смотри, так и следи за собой, чтобы не упасть. Да и как устаешь за рабочее время! И как тяжело бывает на душе! И только вечером дома или в святом храме находишь облегчение от этих греховных бурь.
Вот так я живу. Надеюсь на милость Всевышнего Сердцеведца, Господа нашего Иисуса Христа. Он сказал, что Царствие Божие нудится. Только бы со смирением все перенести”.
Потом она просит молитв. “Низко кланяюсь св. собору и его святыням. А еще кланяюсь…” (далее она перечисляет еще 4–х человек).
И подписывается: “Простите меня, многогрешную, убогую Таисию”.
Я почти все письмо снял, как оно написано.
И не хочется ослаблял, силу его своими размышлениями.
Только вознесем с читателями молитву о рабе Божией: “Господи, сохрани и спаси ее, какими Сам знаешь путями!”
От всего сердца, Господи, прошу за нее: “Сбереги Свою овечку духовную”. Это и лучше всего, и сильнее всего. Сильнее — всяких писем и наставлений.
Да и как будешь писать наставления ей? Стыдно будет.
Сохрани и спаси рабу Твою Таисию!
И верую: сохранит!
Ей сейчас около 25–ти лет, по моему мнению…
Они — православные латышки. Мать была женою латыша, а потом осталась одна с дочерью.
Не знаю, была она при муже учительницей или лишь после него; но только я узнал уже о ней, когда она ходила в церковь вместе с дочерью… Я очень мало кого знал из участников в богослужении и слушателей моих проповедей. После я узнал следующее.
Мать была учительницей. Потом она вынуждена была оставить это дело. Не смутилась. Поступила в ночные сторожихи на одну фабрику. Была весьма рада этому. В это время я получил от нее письмо, где она описывала свое состояние на новой службе: оказалось, она не только не осуждала никого, не только не огорчалась сама, но была даже довольна переменой. Она ночью, оставаясь одна на фабрике, никого уже не стесняясь, пела псалмы, молилась. И это доставляло ей великое утешение.
А когда она причащалась Святых Христовых Таин, то всякие скорби, точно туман, рассеивались у нее. Да и вообще скорбей у нее как будто не бывало.
Подобна ей была и дочка. Теперь ей уже около 30–ти лет. Ни о каком муже она не мечтала и не мечтает. На вид — будто холодна, даже точно недовольная, а на самом деле — доброе существо. Теперь они обе служат, кажется, в одном учреждении. Друг друга любят. Имущества всегда — мало. Но существуют.
Однажды я получил подарок от них: фарфоровую куклу, в платке, который был перепоясан на груди за пояс крест- накрест, — куда-то стремилась вперед. Я не понял назначения и смысла этого подарка. Но в письме мать писала, что дочка копит себе средства на дорогу в Ростов: “На богомолье”. Я в кукле не нашел ничего идейного и скоро подарил ее одной семье. И лишь после, при помощи других, догадался, что это — символ дочки, путешествующей на богомолье.
И действительно, в один день летом она является в Ростов, чтобы в молитве провести здесь недели две. Ее устроили у одних знакомых. И она в радости провела это время… Тихая… Покорная…
Написал я эти строки и думаю: как мало я написал про этих людей! Фактов будто нет! А ведь они — редкие женщины. Особые христианки… Действительно хорошие!
Так и про многих других не скажешь много… Или они — скромны, а потому и незаметны?
Жил возле Ленинграда кузнец. За многие годы и особым старанием он нажил три домика. В одном он жил сам, а два другие — сдавал. Пришел переворот: два дома у него были отобраны, а третий оставлен ему для житья с семьей.
К этому времени, которого касается рассказ, жены у него уже не было, вероятно, умерла. Остался сын, тоже кузнец. Сначала было будто хорошо. Но потом последний женился, взяв себе в жены городскую девушку. Она поначалу, казалось, была неплохой женщиной. Но скоро обнаружилось, что она, как хозяйка, забирает власть в свои руки.
Старый кузнец, который заработал дом, противился этому. Сын не мог — и не хотел — сделать что-нибудь в пользу отца и прошв жены.
Наступил, как говорят, ад в доме.
Что тут делать?
Старик стал читать Евангелие… И скоро понял, что нужно ему смиряться в доме… Нелегко это было бывшему хозяину… Но Евангелие убедило его: иного пути нет ему и не будет! И он решил смириться.
И вот он понемногу начал ломать себя… Кончилось тем, что сноха стала полной хозяйкой во всем, так что старый кузнец даже стал спрашиваться у нее, можно ли ему съездить в Ленинград.
И наступил в доме мир.
Автора нижеследующего письма я лично не знал и не знаю. Но письмо, как увидим, необычайное, и потому я его пока хранил. А теперь сниму здесь точную копию и уничтожу, как и другие.
“Глубокоуважаемый!..
Простите, что я отрываю у вас время, но вот именно сегодня я чувствую, что мне очень нужно вам написать. А потому что это мне так необходимо, я надеюсь, что вы меня не осудите за то, что тревожу вас… Я бы могла ведь обратиться с моими мыслями и чувствами к любому из славных священников нашего прекрасного собора, а я пишу вам: наверно даже, мой поступок говорит о недостаточной скромности… Простите.
Была сегодня я в соборе. И, глядя на икону Божией Матери, которую вы подарили собору, вспомнила вас. Еще образ святого отца Серафима Саровского, расположенный в левом углу церкви, мне очень напоминает вас[262]. Ваши проповеди, произносимые всегда таким простым языком, были так убедительны, волнующи, а главное — так утешающи! В вашей передаче притчи и события древнего мира, связанные с призывом к покаянию и очищению грешников, глубоко потрясали меня и заставляли верить, что и мне возможно прощение.
У меня была религиозная мать, и поэтому я маленькой девочкой была набожной: часто ходила в церковь и умела молиться горячо, со слезами. Когда мне было лет 11–12, я познакомилась с семьей атеистов. Люди они были хорошие, но неверующие. И вот потому что они были добрые люди, их неверие на меня очень повлияло. Я никогда не отличалась смирением, и поэтому гордые мысли неверующих людей мне очень импонировали: не ходить на исповедь, не целовать икон и т. д.
Как раз в это время произошла революция, и меня понесло по течению.
30 лет я не ходила в церковь и почти не молилась. Я говорю — почти, потому что никогда не доходила до такого греха, чтобы вообще отрицать Бога. Где-то в глубине души жила искорка веры, и иногда в тяжелые минуты я в отчаянии призывала Бога. Но как часто это бывает с нами, грешниками, Бог не внимал моим мольбам в такой степени, как мне этого хотелось бы. И, пережив беду, я остывала в своих порывах к Богу. На протяжении всех этих долгих лет сомнений, неверия, душевной пустоты, каких-то напряженных тревог и частых беспричинных слез, что мне мешало быть вполне счастливой в лучшие дни моей молодости, когда на самом деле я могла бы считать себя счастливой, — я радовалась тому, что у меня — глубоковерующая мать.
Да благословит Всевышний мою маму! Пусть Он простит ее грехи и откроет ей Свое Царство Небесное! Ее вера меня иногда очень поддерживала. Отказываясь читать протянутое ею Евангелие или идти в церковь, я в то же время испытывала страх при мысли, что вдруг мама да перестанет молиться. Как будто тогда угаснет последний луч света и в моей жизни. Но мама не перестала молиться.
Мамочка умерла 31 октября 1941 года, в 9 часов вечера, в Ленинграде, во время ужасной бомбежки города врагами. Я сидела около мамы, я не пряталась в бомбоубежище, не особенно боялась стрельбы; странно, но я была уверена, что, пока жива мама, мне нечего бояться: Бог не накажет так маму, чтобы я умерла раньше ее.
Мама умирала очень тихо. Я держала ее в своих руках и все же не почувствовала момента, когда душа оставила ее худенькое тело.
Не зная, что сделать бы приятное для умершей, я в тогдашних условиях как-то невольно взяла в руки старую книгу Евангелия, которую она читала так часто, и стала читать ей вслух. Мне казалось, что мама очень довольна.
С тех пор я эту книгу всегда храню около себя, а после окончания войны стала посещать церковь.
Часто меня отвлекают от молитвы грешные мирские мысли, но все же я получаю много, много успокоения. И порою — радости необъяснимой… Благословите меня… Пусть ваше благословение укрепит мою веру…” Далее — подпись.
Написано 7/Х 1951 года.
Я лично не знал и не знаю этой женщины. Ответил ей на письмо… И больше мы не переписываемся… 30 лет не ходила в церковь!.. Поражало меня и то, что мать никогда не бранила дочери. Лишь иногда протягивала ей Евангелие. А та сначала не читала…
Потом совершился душевный перелом в ней…
Таким странным, исключительным именем называет себя одна православная латышка. Я нигде в книгах не встречал, чтобы кто-нибудь так называл себя. Ну, называли себя святые и “прахом”, и “пеплом”, и “землею”, но никогда не читал я, чтобы кто-нибудь называл себя “церковной пылью”!
И кто ее научил этому? Думаю, что она сама, изнутри сердца своего, от своего опыта душевного так называет себя по смирению. Ради одного этого она заслуживает быть помянутой в числе хороших людей…
Ее зовут Ю–ей. Она жива и сейчас. Она, конечно, и не подозревает, что попала в книгу о хороших. Она сама считает себя лишь “пылью”, но не просто “пылью”, а все же “церковною пылью”… “Пыль”, но в Церкви! О таких именно я и стараюсь записать на память другим.
Она — православная латышка. Была замужем, но муж рано умер. Детей не было. Теперь она живет то у одних родных, то у других. Везде работает усердно… И ходит в церковь. Любит батюшку. И меня, грешного, тоже… Бывало, когда посещала Ригу, заходила и в мой дом… Но изредка… Письма пишет по праздникам. И всегда подписывается: “Церковная пыль”.
Вот и все. Больше мне рассказать о ней и нечего. Потому лучше приведу ее случайно оставшиеся письма. Она малограмотна, и я кое-что исправляю в тексте, но почти все сохраняю: и стиль, и слова.
Вот — первое, от 27.05.51.
“Воистину Воскресе Иисус Христос!
Радуется Небо и земля, Церковь Христова и чада ее… Прошу… когда возможно, и от меня поздравляйте. Не плачу, а радуюсь. И мне, пыли, Он оставил Свою радость… Слава Господу нашему Иисусу Христу и Царице Небесной за все…
Радуюсь и качаюсь, как пыль чудесная Творца. Я уверена, что мы соединены во всем свете, все равно, где ни находимся, в горах или в земных пещерах… Хоть новые тысячи там вас (меня) окружают, а пыль латвийская среди них радуется вашей радости и скорбит вашей скорби”.
Потом — обещание послать в дар “одну вышитую тряпочку”, и поклоны мне и своей крестной матери, точнее, духовной…
Переписываю это письмо, а на глаза навертываются слезы умиления от такой верующей души… И не знаешь: учить ли таких или — лучше — от таких учиться и… плакать сладкими слезами?
Второе письмо — духовной матери, от 11.06.51.
“Слава Господу нашему Иисусу Христу и Царице Небесной!
Спасибо, спасибо, милая матушка моя!
Мне совсем, совсем неожиданная радость. Так далеко, но скоро (письмо) от вас. Недостойна милости Божией, ни письма того. Прошу вас, милая моя матушка, попросите высокопреосвященного владыку, чтобы он не звал меня на “Вы”, а на “ты”, как он раньше звал меня, и не так высоко ставил. Я как глупый маленький ребенок для него (меня) и чадо непослушное, как и все, которые тысячами его окружают. Он так любит нас, что забывает, что он — владыка. Простите мне, какая я могу быть сестра? 1
И это — милость Божия, что могу вам (духовной матери) писать. А больше и ничего нету во мне. Передайте горячую благодарность ему за все: за радость, святые молитвы, письмо, поучение и все его труды ради Церкви Христовой и нас, пыли ее.
…Мы сами виноваты: кто нам может помогать? Стали так материальны, что не видим чудеса Божии, ни любовь Спасителя мира. Все нам Дано. Слава Богу, есть и у нас сосуды некоторые Божией Милости, про которых можете радоваться вы: и мы — чада Церкви.
А тех (материальных), таких нужно жалеть. А нам хворостины бы дать, как непослушным ребятам. (Потом о передаче поклонов.)
Слава Богу, теперь у нас — самая прекрасная природа, синяя сирень; у меня окна в цветах, яблони и каштаны… Душа себя чувствует (точно) у Вас. Очень люблю и мать N. И особенно, что она, добрая душа, про вас заботится. Такой старости вы, милая матушка, достигли 2 и ходите еще. Ни на один день вас троих не забываю. Ну, что я? Наши лучшие силы вас постоянно вспоминают.
Хочу быть такая, чтоб не было мне стыдно, а теперь — нету (этого). По заслугам Спасителя мира и св. молитвами вас и всех святых Божиих и Царицы Небесной Господь да помилует меня.
А как там, мед тоже есть у вас и пчелы?
Радости (желаю) на предстоящий праздник”.
Умиляюсь: и ее смирению, и любви, и вере.
Третье письмо — от 16.02.52.
“Слава Господу нашему Иисусу Христу и Царице Небесной…
Боже! Не оскорбляю ли я Вас своею глупостью? И без меня у вас скорбей хватит. Спешу (писать) к вам: будущее воскресенье — прощальное. Я с большой просьбой: простите пыль земли нашей и помолитесь за нас всех.
Надежда моя — Пресвятая Богородица и на ваши молитвы и всех святых.
Чтобы достойны были милости Божией.
Хорошо не вспомню, что писала; думала — моя вера ничто. Но это истинно — не так. Неправильно сказала. (Я) верую так, как (верует) Церковь Христова. Но иногда я сама недовольна своею слабостью и невоздержанием: не могу выполнил», чш хочу. Слабый характер. Считаю себя счастливой — знаю “радость” всех, где могла бы выучиться себя вести как следует. Дрожу, чтоб, ради моей невоздержанности и греховности, Спаситель мира не лишил меня Своих Небесных Благ! Слава Богу, сегодня, как птичка, счастлива и рада в комнате своей… […]
…Страдать нам нужно, чтобы лучше стали — за грехи свои. Смотрит на меня Царица Небесная и любимый ученик
Иисуса Христа и другие… И лампадочку справила, как могла. Хоть мы стали как песок земной, но милость Божия нас все не оставляет… Мне нужно только вести борьбу с собой: все мне дано. Два раза получила исцеление от Чудотворной Иконы Божией Матери “Скоропослушницы”. Первое — телесное, другое — духовное. Когда была в Риге и ехала обратно, у меня так болела вся душа, и ничто не могло мне помочь; и заехала мимо Нее, оставалась ночевать. И рано утром прочитала молитву пред Нею. И мир Небесный, и радость наполнили мою всю душу, чего ничто земное не может дать. Во всем воля Господня.
Радуюсь и желаю вам всего наилучшего, и всегда прошу оставаться у вас — под молитвами и благословением вашим. И труды земные окончивши, вспомните и о нас, а мы — о вас, чтобы увидеться когда-нибудь. Хотя для меня это — очень высоко, но пыль может около вас сидеть и радоваться вашей радостью и скорбеть вашей скорбью. Луч солнечный и пески согревает!”
Умилительные письма — и по вере, и по любви, и по содержанию! Мне ничего не хочется даже говорить к этому: стыдно.
Как мы не ценим “маленьких” людей!
А они — как золото в “пыли”…
Еще хочется переписать из писем “Пыли”…
“Я — простая пыль Святой Церкви Христовой. Сегодня (то есть ныне существую — М. В.) к стыду всех своих дорогих душ — и на небе, и на земле. Жертва Любви и Милости (Искупительная), приносимая (Христом) ради падшего создания Своего по молитвам Пречистой Богородицы и всех святых Его, — прошу вас, приносите Благодарение (Евхаристию) и за меня, пыль Церкви Святой.
Я в себе имею только одни страсти и болезни; и больше ничего. Мне нужно держаться за руку кого-нибудь, кто посильнее меня. У нас, латышей, жизнь стала так материальна, что душевному места нет… У нас везде беспорядки…
И не нужно отделяться латышам от русских: у русских — сила, а у латышей этой силы нет.
Про себя я скажу: я — пыль, но во мне говорит душа усопшего отца: он дрожал за Церковь, этого никто не хотел понять…
Да сохранит мой ангел, чтобы ни один день я вас не забыла. Ради Своей великой Милости Господь и Царица Небесная послали вас сюда на радость и спасение нам”.
Писано в день преп. Серафима, то есть 19.07. ст. сг. 1951 г. Еще (от 19.01.50):
“…Сегодня я счастлива в своем любимом углу… На большом морозе немножко простудилась, а теперь опять здорова и рада. Теперь не так холодно, красивая зимняя природа.
Одного только всегда буду просить у вас: вспоминайте нас, пыль Церкви Христовой Святой; а я никогда вас не забуду: все равно, где ни нахожусь — в горах ли, или земных пещерах, — а все буду с вами…
В Божиих руках — времена наши…
Поругаема (вероятно, недостойная), слаба и немощна, прошу Ангела хранителя и всех великих и добрых людей, — все равно, на небе ли они или на земле, — чтобы я могла себя победить и чтобы мне не было стыдно перед всеми Дорогими.
До нынешнего дня Милость Божия терпит Свое падшее создание”.
Удивительно правильное духовное настроение! А ведь очень малоученая… И откуда это у нее? От Церкви.
Ему уже около 85–ти лет, если не больше. Он еще жив и служит. О таких людях нужно говорить и писать. Я о нем слышал, что он стар, что он хороший духовник, что он необыкновенный молитвенник. Пришлось даже выслушать [пожелание], чтобы он перестал говорить обличительные проповеди. На это я ответил, что неудобно запретить ему проповедовать, и что я лучше переговорю об этом сам. Только удивляло меня одно в нем: он не звал меня послужить у него в церкви, тогда как другие настоятели хотели этого по нескольку раз в год. Оказалось, как я узнал после, — причиной этому была его жена.
Одно лицо пишет о батюшке так:
“Больше всего, конечно, может интересовать вас”, то есть меня, “духовная жизнь батюшки И. Ж–го[263]. Мне лично он рассказывал, что видел наяву ангелов 7 раз.
Когда он был еще мальчиком, лет 8–ми, однажды утром, часов в 8, будили его пить кофе. Но так ему не хотелось вставать, и он думает: “Ей–Богу, не встану”. Но через несколько минут заговорила в нем совесть, он сознал, что согрешил. Моментально он вскочил с постели и побежал к отцу в кабинет: стал на колени и начал молиться Богу, прося прощения. И вдруг, взглянув в окно, он увидел массу маленьких ангелочков, спускающихся и подымающихся, с улыбками радующихся, точно приветствуя его за покаяние.
Второй случай тоже был наяву. Батюшка возвращался из Петербурга, и по пути он хотел заехать в Печоры. Но по дороге он вздремнул и мог бы проспать остановку. И точно какая-то рука так сильно толкнула его, что он проснулся, вышел из поезда в Печорах и, подойдя к извозчику, на линейке хотел поехать в монастырь. И вдруг увидел около себя точно молодую девушку, лет 17–18, небольшого роста, одета она была в белое платье, подпоясана белым кушаком, под белой вуалью.
— Вы в Печоры? — говорит она. — И я тоже туда.
С этим она села рядом с батюшкой и, не говоря ни слова, поехала с ним. Приехала и исчезла мгновенно. Потом опять появилась и молча ходила вместе.
На следующий день батюшка отправился в пещеры. И она с ним. У одной могилы остановилась и говорит: “Здесь лежит Павел святой”. И исчезла. Батюшка сначала думал, что это — сатана, но потом пришел к заключению, что это — ангел хранитель его, трижды появлявшийся и сопровождавший его.
В Виндаве[264], служа там, видел наяву следующее. Он исправил епископам ограды на кладбище. И когда они были готовы, он однажды, проходя мимо, увидел наяву трех стоящих в ограде епископов в белых облачениях и улыбающихся, как будто в знак благодарности.
Однажды, совершая литургию, батюшка увидел наяву, во время пения “Херувимской”, когда он кадил, — в алтаре стоящих двух епископов по правую сторону престола, в белых облачениях, в белых митрах и с сияющими лицами. И это сияние было настолько сильно, что он не мог разобрать лиц их.
Замещая умершего протоиерея храма Всех Святых, о. А–ва, батюшка увидел его в его квартире, после его смерти, наяву, но одетым в штатское… Протоиерей A–в, до рукоположения его в священнослужителя, был регентом собора и ходил, конечно, светским. Имел хороший голос, тенор, очень сильный.
Однажды батюшка, возвратясь из храма озябшим, стоя у печи и отогревая руки, увидел своего отца[265] молящимся, стоящим на коленях у образа…
Видел также свою мать наяву, по смерти…
Раньше Пресвятая Богородица, говорил он, не была довольна, когда приходилось ему служить в других храмах. Сама Она привела его в храм “Всех скорбящих Радости”.
Далее это лицо пишет мне:
“Все то, что я вам пишу, он лично передавал мне”.
Но меня занимают не только эти сверхъестественные явления батюшке, но и личная жизнь его в семье. Немного вернусь к прошлому его. Кончив Духовную семинарию, он потом женился на одной православной латышке. А они вообще народ суровый, крепкий. Его жена скоро заявила себя властной хозяйкой в доме, и батюшка сделался ее слугой: он ходил — и еще ходит — и на базар за покупками, и за другими потребностями. Но когда его спрашивают, как он живет в семье, батюшка благодушно и просто отвечает: “Живем мы хорошо! Она (жена) не мешается в мою церковную жизнь, а я в ее домашнюю. Следит за мною хорошо. Знает, что мне и когда есть”.
У них был единственный сын… Убит был во время войны с немцами, еще в первую войну с ними. Батюшка никогда, впрочем, не говорит об этом, как о деле для верующего добром. А если кто спросит, не скрывает.
Жена называет его по первому обычаю: “Иван Петрович”, а не “отец Иван”.
Это интересная на редкость такая пара, которая прожила вместе уже 62 года (письмо от 5/06 1952 г.) в супружеской жизни”.
Вот это меня удивляет не менее чудес. Прожить с требовательной женой 62 года — это великая добродетель! Недаром есть пословица: “Не связывает Господь лыко с лыком, а лыко с мочалом”, то есть разных людей. И может быть — для смирения дал ему Господь такую жену, а может быть — для духовного подвига, вместо мученичества… Да многого — даже несравнимо большую часть — мы и не знаем: она в неизвестной для нас тени… Но и одно то, чтобы прожить вместе 62 года, — это великий подвиг! Удивительный даже. Да и при этом еще — хорошо отзываться о своем “подру- жии”, как говорит Церковь…
От себя еще, по слухам, добавлю кое-что.
В церковь, в праздники, батюшка уходит в 8 часов утра, а возвращается в 5 часов вечера. А после литургии — молебны, панихиды, и другие требы: 9 часов духовного труда.
Иногда встретит на улице кого-нибудь и начинает говорить про неверие — открыто…
Теперь к нему ходит много исповедников и ищущих доброго совета и руководства. И он никому не отказывает. За службы берет — сколько кто даст, таксы нет.
Нередко обращаются к нему за молитвами. […]
Таких людей — мало! Это уже не просто хороший человек, а необыкновенный… Можно сказать даже: угодник Божий.
У него, в храме “Скорбящей”, служил еще больший угодник, о. Иоанн Сергиев… Не случайно! […]
“Храм, где служит батюшка, — пишет то же лицо, — раньше был храм для приюта сирот, мальчиков и девочек. Назывался он “Марииновским” приютом. Храм расположен посередине, а по бокам — два больших корпуса. По правую сторону от храма стоит двухэтажный дом длиною в 10 окон, а по левую — трехэтажный, тоже длиною в 10 окон. В одном корпусе были девочки на воспитании, а в другом — мальчики. Изучали ремесла. Храм “Всех скорбящих Радости” считается самым теплым храмом. Очень уютный. Весь пол устлан коврами. Как раньше, так и сейчас его всегда красиво украшают на Пасху: есть еще заботливые руки, любящие храм[266].
Сейчас по обе стороны в корпусах находится ремесленное общежитие для мальчиков. Несмотря на то, что храм расположен так близко от корпусов, в последнее время при теплой погоде служба совершается с открытыми дверями, и никто никогда не нарушает церковного богослужения… Особенная благодать ощущается молящимися. Да и батюшка считается большим неутомимым молитвенником. И как просто, точно отец родной, располагает он к себе на исповеди. Он не сребролюбец. У них погиб сын на фронте. И за него им полагается пенсия, но они не берут. Богомольцы почитают и уважают батюшку за его простоту. Как постоянные богомольцы, так даже и некоторые из монастыря приходят к батюшке поговеть хотя раз в год.
Служба в храме у него идет гораздо полнее при произношении ектений. После причащения сейчас он произносит благодарственные молитвы Спасителю и Божией Матери. А затем уж — благословение. В особенности долго совершает поминовение “о здравии” и “за упокой”. А какие молебны он служит! Какие панихиды — на родительских субботах, на Радонице: ни в одном храме у нас так не служат.
Очень тяжела ему семейная жизнь… Мне он рассказывал: “Когда я женился, думал, что жена моя капризная, и никто меня в молодости не предупредил. А как я теперь понимаю, вижу, что она — нервная”. А в молодости теща говорила ему: “Ваня, Ваня! Как ты терпишь!” Батюшка говорил: “Огонь с водою не горит. Она начинает ворчать, а я молчу”.
Несмотря на тяжесть его семейной жизни, где нужно притащить все домой, и постоять еще в очередях, ему еще хочется жить и служить… Батюшка тоже немало болеет, но бодрствует. Ночами он всегда молится. Раньше, когда он служил в Садовниковской богадельне, мне рассказывали, батюшка так молился по ночам на коленях, что от стояния были раны гнойные.
Посещая бедные дома, батюшка носит и разделяет все стареньким. Но матушка строго контролирует его карманы. Однажды сломалась серебряная ложка. Не долго думая батюшка сделал из нее крестики. Матушка обнаружила пропажу. И вообще она всегда сердита на батюшку, и теперь она спрашивает его:
— Иван Петрович! Где ложка?
Сидит, бедный, склонившись, и молчит…
Еще много, много можно написать о батюшке”.