Бумеранг

Миссионеры с ограниченной ответственностью

олимпийский город Мельбурн мы, разумеется, въезжали по марафонской трассе — бетонно-асфальтовому шоссе, обсаженному деревьями в два ряда. Как и в Сиднее, пространные пригороды, уродливые деловые кварталы… Судя по плану города, которым мы предусмотрительно запаслись, марафонская трасса вола прямо в центр.

В большом парке с прудом бетонное шоссе перешло в Сен-Килда-Роуд — широкий, красивый проспект, разбитый в 1901 году, когда герцог Йоркский прибыл в Мельбурн, чтобы открыть первый парламент только что созданной федерации.

Еще пять километров, и мы очутились на берегу реки Ярра. За ленивым серым потоком начинался центр. Решив проследовать по марафонской трассе до самого старта, мы свернули направо и через небольшой мост въехали в олимпийский парк. Тишина, покой, ни в парке, ни на прилегающих улицах — ни души. Достав карманный календарик, которым мы давно не пользовались, я при помощи простых арифметических действий установил, что сегодня — воскресенье. И без календаря можно было догадаться…

— Воскресенье? — удивилась Мария-Тереза. Она тоже успела потерять счет дням. — Вот некстати: кладовка-то пустая. Я как раз надеялась сегодня сделать новые закупки.

— Ничего, — утешил я ее, — найдем какую-нибудь столовую, хоть и не любят австралийцы работать в воскресенье. Поехали в центр.

Оказалось, что центр Мельбурна — сплошь деловые кварталы, состоящие из таких же затейливых зданий, как в Сиднее. Почему-то все магазины сосредоточились на нескольких улицах. Зато повсюду сверкали великолепием фасады фирм или страховых компаний. Правда, в отличие от Сиднея центральная часть Мельбурна распланирована разумно. Основатель города (не обремененный совестью овцевод, который в 1835 году «купил» эту местность у аборигенов) позаботился о том, чтобы улицы были тридцатиметровой ширины. Параллельно главным проспектам идут узкие бульвары. У Коллинз-стрит есть младшая сестра Литл Коллинз-стрит, у Бурк-стрит — Литл Бурк-стрит и так далее. Лучи солнца не проникали в каменные каньоны улочек, и, когда нам казалось, что мозг вот-вот расплавится, мы прятались в них. И как же мы обрадовались, обнаружив, что многие кварталы пронизаны прохладными туннелями, в которых приютились магазинчики.

Но моя мечта где-нибудь поесть не осуществилась: все столовые были закрыты. И вообще, куда ни глянь, — замки да решетки, на улицах ни машин, ни пешеходов. Припомнился известный анекдот про двух американцев: попав вот так же в воскресенье в центр Мельбурна, они потом рассказывали, что город наполовину меньше нью-йоркского кладбища, но вдвое безжизненнее. Похоже, они правы… Впрочем, может быть, все дело в жаре и ближе к вечеру город все-таки оживет? Но и эту надежду самым безжалостным образом развеял единственный человек, которого мы встретили, — молодой, элегантно одетый мужчина. Мы окликнули его в тот миг когда он садился в свою автомашину; на мой вопрос, где найти ресторан, он иронически рассмеялся и сказал:

— Только иностранцы могут задать такой вопрос. В Мельбурне не только рестораны — все пивные и кафе закрыты в воскресенье. Надеюсь, вы приехали не для того, чтобы поразвлечься? Увеселительные заведения тоже не работают сегодня, запрещены даже самые невинные развлечения — кино и спортивные состязания. В Сиднее в воскресенье хоть газеты выходят, здесь это считается в высшей степени непристойным. Так что, если хотите знать новости, поезжайте на вокзал, там есть смелый человек, несмотря на возмущение общественности! он продает сиднейские газеты.

— А вы, случайно, не из Сиднея? — спросил я.

— Из Сиднея, и несколько лет жил в Европе. Уж я знаю, что говорю, когда называю Мельбурн самым скучным городом в мире. Не подумайте, что в будни тут намного веселее. Нет ни оперы, ни театра, в кино показывают только респектабельные английские фильмы или безобидные американские комедии. Ни французских, ни итальянских кинокартин цензура не пропустит. Хотите развлечься — выбирайте между дорогими ресторанами в английском стиле или пивными, которые закрываются в шесть часов вечера. Ничего не изменилось с конца прошлого столетия. Обычаи и нравы, о которых в Европе давно забыли, благополучно здравствуют в Мельбурне.

Я вежливо поблагодарил за эти сведения. Они подтвердили мои собственные наблюдения, что в общественной жизни Австралии есть множество пережитков.

Так ничего и не купив, мы отыскали в пригороде кемпинг и остановились там. Добрые соседи одолжили нам несколько банок консервов.

Начав изучать положение «цветного» населения Виктории (около тысячи человек смешанной расы и двести чистокровных аборигенов), я скоро убедился, что они ведут еще более жалкий и тоскливый образ жизни, чем их братья по несчастью в Новом Южном Уэльсе. Хотя Виктория после открытия там в середине прошлого столетия сказочных месторождений золота стала богатейшим штатом Австралии и не так уж много денег требуется, чтобы помочь столь малому количеству людей, власти палец о палец не ударяют. Даже не учредили Управления по делам аборигенов, хотя такие управления есть во всех других штатах (разумеется, за исключением «белой» Тасмании).

Новых фактов, заслуживающих внимания, я здесь не собрал. Поэтому сразу перескочу на несколько недель вперед.

В жаркий летний день мы въехали в Аделаиду, тот самый город, где сошли на берег с «Баррандуньи». Таким образом, наш «бумеранг» облетел весь юго-восточный угол страны. Но теперь нам предстояло задержаться подольше в Южной Австралии. Я хотел поближе изучить, что делают власти этого штата для коренного населения. Мне казалось, здесь положение должно быть лучше, чем на востоке, ведь Южная Австралия — единственный штат, в колонизации которого не участвовали ссыльные. С самого начала его белое население отличалось необычной (по австралийским условиям) религиозностью и благочестием. Первые поселенцы не изгоняли и не эксплуатировали аборигенов так беззастенчиво, как, скажем, в Новом Южном Уэльсе. Объясняется это прежде всего несколько своеобразными принципами колонизации.

До конца двадцатых годов прошлого столетия единственные поселения в Австралии составляли немногочисленные лагеря заключенных на восточном побережье и на Тасмании. Английское правительство предусмотрительно не разрешало поселенцам обосновываться в других частях материка, подчеркивая, что в Новом Южном Уэльсе земли более чем достаточно. Первым сумел поколебать решимость правительства состоятельный делец Томас Пил. В 1829 году ему разрешили в качестве частного предприятия учредить колонию на западном побережье, которое тогда было почти неизведанным. (Возможно, снисходительность правительства объясняется тем, что он был в родстве с премьер-министром Робертом Пилом.) Но это предприятие провалилось с треском. Поселенцы так обрадовались низкой стоимости земли, что сразу потратили все сбережения на закупку участков, не оставив ничего на первые трудные годы, пока поля еще не начали давать урожай.

Впрочем, даже наиболее богатые, располагавшие, подобно Томасу Пилу, значительным капиталом, не увидели большой радости от своих обширных владений: новоприбывшие предпочитали обзавестись собственным поместьем, а не работать на других. Отсутствие рабочей силы обрекало на провал грандиозные планы Пила. Двадцать лет новая колония влачила жалкое существование. Наконец ее управители не нашли ничего лучшего, как попросить английское правительство прислать заключенных. Правительство охотно согласилось, потому что поселенцы восточного побережья были сыты по горло ссыльными и отказывались их принимать.

Многочисленные попытки колонизовать новые земли в других концах света тоже кончались неудачно. Отсюда следовало, что старые методы не годились, требовалась новая, научная теория колонизации. Первым на создание такой теории претендовал англичанин Уэйкфилд. Его идеи были встречены с восторгом многими государственными деятелями и мыслителями. Один политик объявил даже, что «принцип Уэйкфилда»[18] навсегда сделает человечество «богатым, благонравным и счастливым».

«Принцип Уэйкфилда» мог и впрямь показаться гениально простым и логичным. Главной его идеей было добиться гармоничного соответствия между землей, капиталом и рабочей силой. В Австралии было сколько угодно земли, в Англии — избыток капитала и рабочей силы. Уэйкфилд подметил, что неудача в Западной Австралии вызвана невозможностью найти рабочую силу для тех, кто прибыл в новую колонию во всеоружии капитала. И он предложил найти способ принудить неимущих эмигрантов работать на помещиков-капиталистов. Проще всего казалось ему поднять цены на землю до такого уровня, чтобы только немногие могли ее покупать. А все вырученные от продажи земли средства должны идти на привлечение новых эмигрантов. В итоге всегда будет достаточно рабочей силы, даже когда первые эмигранты, заработав у капиталистов деньги на покупку участка, сами станут землевладельцами. Без каких-либо затрат для английского правительства возникнет и расцветет новая колония. Надо только, чтобы непрерывно повторялся экономический цикл: продажа земли — отправка рабочих на вырученные деньги — рабочие возделывают землю и сами покупают участки — от продажи участков поступают новые суммы — на эти деньги отправляют еще рабочих и так далее, до бесконечности. Во всяком случае, пока хватит земли.

Почему-то Уэйкфилд и его друзья сочли, что Южная Австралия — самое подходящее место для проведения теории в жизнь. Пустить в ход чудесное экономическое перпетуум-мобиле казалось очень просто: надо, чтобы один-два богача начали скупать землю. Так велика была вера в «принцип Уэйкфилда», что вскоре появилась компания для колонизации Южной Австралии. (Уэйкфилд предусмотрительно ограничился ролью теоретика этого предприятия, он не стал ни вкладывать в него денег, ни участвовать в организационной работе.) Английское правительство сдержанно отнеслось к «принципу Уэйкфилда». Но когда компания решительно заявила, что берет на себя расходы, оно все же дало свое разрешение. Ни один из учредителей компании не бывал в Южной Австралии и не представлял себе тамошних условий, поэтому границы новой колонии установили так же, как и для других австралийских штатов (если не считать границу между Новым Южным Уэльсом и Викторией): на карте, представлявшей собой почти сплошное белое пятно, провели несколько прямых.

В июле 1836 года, в разгар зимы, прибыла новая группа эмигрантов. Руководитель (по специальности землемер), не долго думая, распорядился высаживаться на пустынном, негостеприимном острове. Бедные поселенцы стучали зубами в жалких лачугах, но руководитель тотчас принялся закладывать город на побережье материка. Он так спешил, что не посчитался с минусами выбранного места, с тем, что поблизости не было ни рек, ни удобной гавани. В честь кроткой и безобидной супруги Уильяма IV город назвали Аделаидой.

Огромные территории продавались по цене двенадцать шиллингов за акр. Касса быстро пополнялась, за год прибыло около двух тысяч новых поселенцев. Пока все шло, как задумано, но затем чудесное перпетуум-мобиле Уэйкфилда вдруг стало из-за одного маленького просчета: вместо того чтобы нанимать рабочих и возделывать свои обширные владения, помещики выжидали прибытия новых денежных тузов и с большой выгодой для себя перепродавали землю им! Те следовали их примеру, и вскоре в руках спекулянтов оказалась вся лучшая земля, а все землевладельцы стали спекулянтами. Пять лет спустя после основания колонии ее население насчитывало десять тысяч человек. Было продано триста тысяч акров земли, но возделано только две с половиной, и большинство поселенцев ходили без работы. Не видя иного выхода, губернатор принялся сам печатать бумажные деньги и устраивать чрезвычайные работы. Однако деньги оказались без покрытия, и колония потерпела банкротство. Пришлось английскому правительству взять ответственность на себя и начинать все сначала. На этот раз обошлись без советов Уэйкфилда.

Впрочем, многие принципы, провозглашенные при основании штата Южная Австралия, сами по себе были превосходными. Так, в отношении аборигенов губернатор сразу заявил следующее:

«Они будут пользоваться той же защитой, теми жо привилегиями, что и британские граждане.

Всякие насильственные действия и несправедливости по отношению к ним будут караться строго и незамедлительно.

Долг поселенцев не только хорошо с ними обращаться, но и всячески помогать им приобщиться к цивилизации».

В соответствии с этой необычно гуманной политикой несколько поселенцев вежливо сообщили встреченной ими группе не очень-то радушных аборигенов, что они «прибыли для осуществления принципа мистера Уэйкфилда и просят извинить их за вторжение». Разумеется, аборигены не понимали английского языка, но по тону уразумели, что эти длинноносые белолицые не замышляют ничего дурного, и воздержались от применения оружия. Намеренные строго придерживаться заповедей губернатора, поселенцы взяли с собой аборигенов в Аделаиду, чтобы те могли получить представление о благах цивилизации. Вышел страшный скандал — ведь коренные австралийцы ходили нагие, а среди поселенцев было много женщин. Аборигенам предложили надеть рубашки и брюки, но они упорно отказывались одеваться. В конце концов удалось уговорить их закутаться в шерстяные одеяла. И они вернулись к озабоченным соплеменникам, вполне довольные визитом.

Уже в 1839 году губернатор назначил чиновника «для защиты туземцев», поручив ему охранять их интересы и изучать нравы. Этот же чиновник должен был позаботиться о том, чтобы аборигенов обучали «читать, писать, строить дома, шить одежду, выращивать сельскохозяйственные растения, а также всем прочим достижениям нашей цивилизации». Но паче всего он был обязан печься о том, чтобы «привить им знание о господе боге и основах христианства». Не было забыто и телесное благополучие аборигенов: в случае нужды чиновник выдавал больным и престарелым продовольствие и одежду.

Поскольку власти почитали важным обратить аборигенов в истинную веру и цивилизовать их, они при первой возможности поручили заниматься этим различным миссионерским обществам.

Многие аборигены — кочевники, поэтому в Южной Австралии невозможно провести полную перепись населения, но приблизительно считают, что в штате осталось две тысячи пятьсот чистокровных аборигенов и столько же метисов. Лишь около семисот человек живут в двух правительственных резервациях в южной части штата, остальные поселились возле миссионерских станций, учрежденных в огромной области пустынь и степей на севере и западе Южной Австралии[19]. Две станции находятся в ведении южноавстралийской лютеранской церкви, две — в ведении пресвитерианских церквей, четыре — учреждены «Юнайтед эбориджайнс мишн» (сектантское миссионерское общество). Правительственное управление в Аделаиде (его начальник по-прежнему носит титул «защитника») официально призвано контролировать деятельность миссионерских станций, однако на деле очень мало интересуется ими и не располагает штатом инспекторов. Хотя многие налогоплательщики в Южной Австралии против государственной поддержки церкви, в этом случае никто не протестует, считая, что это самый простой и дешевый способ решить проблему аборигенов. Государственные ассигнования миссионерским станциям, распределяемые через Управление по делам аборигенов, составляют всего пятнадцать фунтов в год на каждого школьника-аборигена и двадцать пять шиллингов в неделю на каждого ребенка, находящегося в детском доме. Сверх этого управление выдает несколько тысяч фунтов в год на строительство, ремонт и подобные цели; в остальном миссионерские общества должны обходиться своими силами.

Большинство станций представляет собой несколько зданий тюремного вида с мощными каменными стенами; мрачный вид этих построек усугубляется тем, что их окружает скудная однообразная природа. Разумеется, главное здание — церковь, далее следует школа и спальни тех детей аборигенов, которые находятся всецело на попечении миссионеров. При каждой станции живет не больше десятка семей аборигенов, остальные «прихожане» либо остались кочевниками, либо работают в окрестных поместьях.

Живущие при станциях выполняют черную работу на огороде, в конюшнях, на кухне, получая за это гроши, а то и одно лишь питание. Скупость государства принуждает многие миссии выращивать пшеницу или держать овец, чтобы сводить концы с концами; в таких случаях еще нанимают десяток-другой аборигенов. Жилищами для рабочих служат каменные или деревянные дома с железной крышей. Люди одеты как положено: мужчины носят длинные брюки и рубаху, женщины — дешевые платья. Они обречены на однообразную и унылую жизнь, но им хоть лучше, чем спившимся, отупевшим беднягам в правительственных резервациях Нового Южного Уэльса и Виктории.

Миссионеров часто критикуют за то, что единственный видимый результат их трудов — регулярное посещение аборигенами церкви и умение кстати и некстати тараторить молитвы. Действительно, иные святые отцы нетребовательны. Так, один глава миссионерской станции писал в своем журнале о великих победах христианства:

«Сердце радуется, когда видишь успехи воздействия святого духа на наших прихожан, особенно на детей. Недавно все дети нашей школы-интерната ходили в лес ловить кроликов, чтобы потом жарить их на углях. Время шло, но удачи не было. Тогда один из них предложил прочесть молитву. Все мальчики стали на колени, и двое старших обратились к господу с просьбой помочь им. Как же они возликовали, когда вскоре после этого вернулись каждый с кроликом в руках».

Впрочем, если вдуматься как следует, трудно требовать от южноавстралийских миссионеров, чтобы они за пятьдесят, даже за сто лет сделали из аборигенов настоящих христиан: таких и в Европе-то тысяча девятьсот шестьдесят с лишним лет после рождества Христова почти нет…

Очень веско звучит довод критиков, подчеркивающих, что немногочисленные «спасенные души» завоеваны слишком уж дорогой ценой. Есть все основания полагать, что число аборигенов, которые не смогли приспособиться к новым условиям и были зацивилизованы до смерти, намного превосходит число обращенных. Я не допускаю, чтобы миссионеры сами не видели этого. Однако они явно рассуждают по примеру одного англиканца, бывшего епископом в Южной Австралии сто лет назад. В южноавстралийском парламенте обсуждали политику по отношению к аборигенам, и между членом комиссии по расследованию и епископом произошел следующий обмен мнениями:

Вопрос. Считаете ли вы необходимым обращение чернокожих для спасения их душ или допускаете, что всемогущий, руководствуясь своей безграничной любовью, не станет осуждать этих язычников, лишь бы они вели праведную жизнь в соответствии со своими законами и верой?

Епископ. Нет, я не допускаю, что праведной жизни в соответствии с их собственными законами достаточно для спасения души. Для этого нужно сделать их христианами, и мы обязаны при возможности обращать их в истинную веру. Обязаны просвещать язычников. Я убежден, что сам буду не достоин спасения, если откажусь от этого. Я не знаю, в чем заключается промысел божий, но уповаю на него, ведь он послал собственного сына на искупительную смерть за грехи всего мира.

Вопрос. Представьте себе, что, обращая их, вы по сути дела только губите их тело. Не лучше ли в таком случае воздержаться?

Епископ. Во-первых, не думаю, чтобы тело их пострадало больше, чем если предоставить им вести дикий образ жизни. Во-вторых, что бы ни говорили, я не вижу никаких оснований отказаться от обращения туземцев. Пусть лучше умрут христианами, чем влачат жалкое существование язычников…

Оценивая методы, которыми действуют южноавстралийские миссионеры, нужно сказать следующее (руководствуясь соображениями гуманности и тем, что методы эти непригодны для осуществления цели, поставленной самими миссионерами, — обратить в «истинную веру» возможно большее число аборигенов).

Во-первых, миссионеры, вместо того чтобы вводить постепенные изменения, основанные на традициях коренного населения, поторопились искоренить местную культуру и заклеймить все обычаи и представления аборигенов как греховные и сатанинские. Это привело к сопротивлению и страху со стороны обращаемых, вызвало совершенно нежелательные конфликты между обращенными и необращенными членами одного рода или племени.

Во-вторых, миссионеры отождествляют христианство с английским мелкобуржуазным образом жизни. Словно для спасения души непременно надо пить чай, прикрывать тело одеждой и жить в каменных домах. Навязанные аборигенам условия жизни сделали их чрезвычайно восприимчивыми к туберкулезу, лишили сопротивляемости к пневмонии. Две станции вынуждены были прекратить свою деятельность по той простой причине, что все аборигены умерли…

В-третьих, миссионеры не знакомы с этнологией, социологией, социальной психологией и другими науками об обществе. Поэтому они сплошь и рядом не знали, как добиваться желаемых изменений, и не раз своей беспардонностью и эгоизмом создавали не менее серьезные и роковые конфликты, нежели поселенцы в других штатах.

Иные воображают, что такие ошибки, мол, дело прошлое. К сожалению, это не так, о чем говорит история миссионерской станции Улдеа-Ялата. Станция была учреждена в 1933 году «Юнайтед эбориджайнс мишн» на окраине пустыни Виктория в нескольких километрах от железнодорожной станции Улдеа, на линии Аделаида — Перт. Пустыня Виктория — один из самых страшных уголков земли. Температура воздуха здесь часто превышает сорок градусов, доходя в отдельных случаях до сорока девяти. Немногочисленные источники разделены большими расстояниями, к тому же они постоянно пересыхают. Растительность состоит из жесткой травы и низкого кустарника. Кенгуру, птицы и ящерицы — единственные животные, которые могут прокормиться в столь скудном краю. Однако с незапамятных времен в этой пустыне обитало несколько племен — охотники, кочевавшие от источника к источнику.

С появлением миссионерской станции в Улдеа аборигены, влекомые естественным любопытством, стали сюда наведываться. Они охотно брали у миссионеров муку и сахар, но, увы, безучастно относились к попыткам обратить их на путь истинный. Тогда миссионеры решили начать с другого конца. Удалось уговорить многих родителей оставить своих детей на попечение миссии, Мальчики и девочки в возрасте от года до пяти лет были помещены в простые деревянные постройки, спали на полу. У них не было забот, но не было и радостей. На ночь детей запирали в спальнях. Родители иногда навещали их, но от посещения до посещения проходили месяцы, а то и годы. Дети росли, отчуждение тоже росло, и случалось, возмущенные родители забирали обратно своих чад.

А миссионеры терпеливо продолжали кормить, одевать и воспитывать своих питомцев, надеясь вырастить поколение христиан. Дети и впрямь стали верующими, ведь учеба заключалась главным образом в чтении Библии, псалмопении и зубрежке катехизиса. Но что ждало их после школы? Чтобы удержать подросших воспитанников, миссионеры ставили их на работу: кухня, заготовка дров и тому подобное. Однако станция не могла без конца содержать их. А воспитанники, закончив курс наук, требовали, чтобы им предоставили такую же свободу, какой пользовались их языческие родичи. Единственное, что смогли придумать миссионеры, — посадить новых христиан делать бумеранги и прочие сувениры для продажи пассажирам поезда, который три раза в неделю останавливался в Улдеа.

Ирония судьбы: наибольшим спросом пользовались копии резных жезлов знахарей и «магических» заостренных палочек или косточек, которыми аборигены на расстоянии убивали своих врагов. Скоро все христиане были заняты изготовлением отвратительных языческих предметов. Сбыт своих изделий молодые христиане совмещали с проповедью среди пассажиров.

Кое-кому из молодежи быстро опостылело столь жалкое существование, и они вернулись в свои племена. Однако там им тоже пришлось несладко: охотиться они не умели, жить в пустыне не привыкли. Родные считали их только обузой, а тут еще молодые отказались подчиняться старикам, которые, согласно древнему обычаю, возглавляли племя. Строптивцев изгнали, и они поселились возле миссионерской станции.

Здесь уже раскинулся лагерь, населенный больными и престарелыми аборигенами. Люди жили в примитивнейших лачугах, им негде было помыться, постирать, эпидемии не прекращались. Миссионеры раздавали кое-какие продукты, лекарства, иногда поношенную одежду, и многие из «подшефных» постепенно приняли христианскую веру.

Число учеников в школах непрерывно росло. Постороннему могло показаться, что миссия действует чрезвычайно успешно. Если обратиться к журналу, издаваемому «Юнайтед эбориджайнс мишн», то там, что нив год — восторженные отчеты о новых рекордных урожаях на духовной ниве… Но этот восторг был совсем неоправданным. Станции стала угрожать катастрофа пострашнее всех болезней и трудностей со снабжением. До появления миссионеров Улдеа был всего лишь одним из многих источников, возле которого кочующие аборигены время от времени разбивали лагерь. Уйдут — снова накопится вода, восстановится растительный и животный мир. Но с учреждением миссии здесь круглый год стали жить сотни людей. В итоге вода в источнике пропала, дичь кругом перевелась, деревья и кусты срубили на дрова для кухни, траву съели козы, которых миссионеры завели, чтобы обеспечить самых маленьких детей молоком. И когда растительность исчезла, станцию стало заносить песком.

Долго миссионеры не соглашались переводить аборигенов в другое место. В конце концов Управление по делам аборигенов в Аделаиде нашло отличный повод настоять на закрытии станции. После войны Австралия предоставила английским вооруженным силам большую область в пустыне Виктория, чуть севернее Улдеа, для экспериментов с ракетными снарядами. Из вежливости к коренным жителям, у которых отняли охотничьи угодья, базу назвали Вумера, что означает на языке аборигенов копьеметалка. Правда, обитатели станции Улдеа больше охотой не занимались, но управление, сославшись на близость ракетной базы, в 1952 году закрыло миссию. Тактичный способ спасти репутацию миссионеров…

К сожалению, взамен управление смогло предложить только Ялату, в ста пятидесяти километрах южнее. Там была и дичь, и вода, редкий лесок. Словом, новый участок был хорош во всех отношениях, кроме одного. По мнению миссионеров из Улдеа, он находился слишком близко к другой станции, состоявшей в ведении лютеран. Управление настаивало на своем; тогда миссионеры бросили своих питомцев и перебрались в Западную Австралию. Пришлось управлению передать брошенных аборигенов на попечение лютеранской миссии. «Юнайтед эбориджайнс мишн» страшно возмутилась и в своем журнале обратилась с призывом к читателю: «Дорогие друзья, вознесем вместе молитвы к господу, чтобы он воспрепятствовал этому. Мы уверены, что такая перемена повлечет за собой беду». Многие аборигены тоже были недовольны — одни из них ушли в пустыню, другие попытались сесть на поезд, чтобы последовать за своими пастырями в Западную Австралию. Не один человек погиб при этом, попав под вагон. Но большинство перебралось в Ялату — им некуда было деться.

Итак, одну проблему в конце концов решили. Но что было сделано, чтобы исправить те ошибки, которые совершили в Улдеа, и избежать новых? Желая получить ответ на этот вопрос, а заодно собственными глазами посмотреть, как обращают в истинную веру язычников (в бюро мне сказали, что многие переведенные из Улдеа аборигены еще не обращены), я отправился на миссионерскую станцию Ялата.

Меня встретил молодой миссионер в выцветшей рубашке и широкополой шляпе. Он сообщил, что дома еще не построены и аборигены живут во временном лагере в лесу, на расстоянии двадцати миль от станции. Он как раз собирался туда, чтобы раздать недельные пайки и прочитать проповедь, и согласился показать мне путь.

Поскольку дороги не существовало, а грунт был песчаный, я отцепил фургон и попросил миссионера ехать не слишком быстро, чтобы я мог поспеть на своей машине за его мощным грузовиком. Только мы выехали со двора, как этот пастырь развил совершенно безбожную скорость, петляя между деревьями, и я безнадежно отстал. Впрочем, потерять его из виду я не мог — за грузовиком стлалось огромное облако пыли. Вместо двадцати миль оказалось добрых сорок, но в конце концов лихач остановился и выскочил из машины. Термометр показывал тридцать восемь градусов, и я пытался найти тень для стоянки.

Грузовик миссионера окружила группа темнокожих мужчин в длинных брюках, рубашках и фуражках или вязаных шапочках. Не говоря ни слова, они принялись выгружать ящики и мешки. Чуть поодаль я увидел между деревьями накрытый мешковиной низкий шалаш, перед которым сидело около десятка женщин и детей. На женщинах были надеты широкие юбки, шерстяные кофты и вязаные шапочки, а одна старушка напялила на себя рваное зимнее пальто. Пастырь рассказал мне, что одежда — подарок миссионерского общества, регулярно устраивающего в больших городах сбор в пользу аборигенов, а правительство присылает мундиры.

— Как только мы уедем, они разденутся, — мрачно продолжал он. — Когда я приезжал неожиданно, почти всегда заставал их голыми. Сегодня они знали, что я буду.

Я обошел весь лагерь — три десятка жалких шалашей, сооруженных из сучьев и мешковины. Сидевшие тут и там аборигены встретили наше появление совершенно безучастно, зато отовсюду сбежались любопытные собаки всевозможных пород и помесей, страшно тощие и грязные. Повсюду валялись тоненькие азбуки. Я подобрал голубую брошюрку и перелистал ее. Цветные картинки на библейские мотивы, каждой букве отвечает какое-нибудь изречение. Я прочитал: «А — is for Angels who came in the morn, D — is for the Darling on whom the angels smiled, F — is Friend Jesus from up in the skies, N — is for Name above every other, R — is righteous Redeemer in whom we find rest»[20].

Интересно, неужели я найду здесь и Ксеркса из азбуки моего детства? Но на букву X (икс) в этом издании было вот какое остроумное предложение: X — ray of light from God’s blessed Son[21].

Под деревом сидела группа молодых парней в синих ковбойских штанах и пестрых рубашках. Очевидно, обращенные… Сев рядом с ними, я затеял разговор. Многие совсем неплохо объяснялись по-английски и явно были рады новому лицу. Я спросил, чем они занимаются.

— А ничем, — ответил один из них. — Железной дороги тут нет, сувениры продавать некому.

— Как же вы проводите дни?

— Читаем молитвы, Библию, поем псалмы.

— Спойте что-нибудь для меня.

Они переглянулись, потом какой-то верзила — видимо, вожак — кивнул, и парни затянули «Я омыт во крови агнца». Куплетов было невероятное множество, а меня донимали мухи, на редкость злые и упрямые. Они лезли в глаза, уши, даже в рот. Аборигены явно привыкли к ним, я же был готов взбеситься.

В другом конце лагеря отдельно сидели старики. Несколько человек делали бумеранги, другие выпрямляли палки над костром. Лоб каждого украшала сплетенная из волоса красная повязка, знак того, что в юности они прошли длительную и весьма болезненную церемонию инициации[22]. Один из них кое-как говорил по-английски. Он сразу же обрушился на парней, с которыми я только что беседовал. Особенно его возмущало их нежелание подчиняться советам старших и ходить на охоту, вообще заботиться о своем племени.

Выпрямив над огнем палки, мастера отложили их в сторону и принялись откалывать твердым камнем от кремня наконечники для копий. Сделав копье, один старик взял вумеру — своего рода катапульту длиной полметра, шириной около пяти сантиметров, с длинным желобом посередине. Он положил копье в желоб так, что оно уперлось в пенек на конце вумеры. Потом, придерживая копье посередине левой рукой, сжал правой копьеметалку и несколько раз замахнулся, точно хотел метать копье.

— Бззз, вумера, — сказал другой старик, зажимая себе уши ладонями.

Не иначе он видел сверхсекретные снаряды на базе Вумера, прежде чем покинул пустыню Виктория. Первый старик все еще примерялся.

— Почему он не кидает? — спросил я.

— Плохо для наконечника. Сломается. Потом делай новый.

Я как-то не подумал о том, что кремневые наконечники хрупкие, после первого же броска выходят из строя. Но тем большего восхищения заслуживают местные охотники: ведь они берут с собой всего два-три копья — значит, им нельзя промахиваться.

— Бумеранги лучше, они не ломаются, — в шутку заметил я.

Один старик заключил, что я хочу посмотреть его искусство, и метнул только что вырезанный бумеранг. Как и все бумеранги в этой части Австралии, он был слабо изогнут и не возвращался. Но старик просто решил эту проблему: он свистнул, и тотчас его собака сбегала за бумерангом.

Мне пришла в голову отличная (на мой взгляд) идея, Я сходил за возвращающимся бумерангом, который купил у Джо в резервации Лаперуза, и несколько раз метнул его. Увы, моя попытка произвести впечатление на стариков не возымела успеха. Они глядели на меня совершенно равнодушно и что-то бормотали себе под нос.

— Что они говорят? — обескураженно спросил я своего переводчика.

— Что им возвращающиеся бумеранги ни к чему. Они всегда с первого раза попадают в цель. Возвращающиеся бумеранги — это для детей.

Эх, надо было показать им мое охотничье ружье! Но только я направился за ним, как послышался голос миссионера, созывающего все племя. К моему удивлению, никто не двинулся с места, хотя они явно слышали зов, потому что вдруг оживленно стали что-то обсуждать. Наконец встали.

— No bloody tucker, no bloody sermon, — перевел мой собеседник содержание беседы стариков. Иными словами, они отказывались слушать проповедь, пока их не накормят.

Мужчины в вязаных шапочках уже начали вскрывать ящики и развязывать мешки; к ним со всех сторон спешили обитатели лагеря. У миссионера был список, и он попытался выстроить людей в очередь, но из этого ничего не вышло. В ящиках оказался чай, мыло, табак, в мешках — мука и сахар. Маленький сверток содержал несколько луковиц и картофелин.

Помощники в шапочках быстро присвоили лук и картофель и поторопились набрать побольше чаю, сахару, муки. Лишь после этого они стали раздавать паек своим соплеменникам, которые пришли с жестяными банками, тряпицами и картонными коробками.

— Кроме чая, сахара и муки они что-нибудь получают? — спросил я миссионера.

— Нет, это все, что мне присылают из управления. Еще мыло и табак. Картофель и лук я сам раздобыл, иногда мне удается купить сухое молоко для детей.

Как это принято здесь, в глухих местностях, аборигены не пекли настоящего хлеба, довольствуясь так называемыми йатрегз — замешанными на воде лепешками. В большом котле заварили чай (заварки и сахару поровну). Я и без того обливался потом, а глядя на то, как они глотают кипяток, совсем взмок. А жители лагеря продолжали пить в свое удовольствие, даже самые маленькие получили по огромной кружке.

Возвращаясь на своей машине через эвкалиптовый лес, я был во власти печального раздумья. Ясно: в Яла-те повторится та же ошибка, которая была совершена в Улдеа. Аборигенам навязывают чужой и вредный для них образ жизни. Но главное: даже если миссионерам удастся в конце концов превратить аборигенов в безупречных мелких буржуа, все равно белые не признают коренных жителей равноправными. В Южной Австралии расовые предрассудки так же широко распространены и так же глубоко укоренились, как в восточных штатах. Поневоле пожелаешь, чтобы миссионеры начали с белых — попытались сперва их сделать добрыми христианами…