Бумеранг

Путешествие в прошлое

аше путешествие по Австралии было также путешествием во времени, и в конце пути мы особенно далеко забрались в прошлое.

В Новом Южном Уэльсе мы наблюдали последствия ста шестидесяти восьми лет контакта между аборигенами и белыми — итог безрадостный. Но там хоть были какие-то попытки осуществить реформу, чего не скажешь о Виктории, где положение осталось таким же, каким оно было в худший период в Новом Южном Уэльсе лет тридцать-сорок назад. В Южной Австралии миссионеры предпринимали усилия, напоминающие то, что делалось в восточной части страны в середине прошлого века. В Западной Австралии можно было встретить примеры всех звеньев этого развития, плюс еще более раннюю стадию: многие группы коренного населения на севере штата лишь недавно начали работать в поместьях. Наконец, в Северной Территории мы застали обстановку, напоминающую самые первые периоды истории Австралии; здесь многие аборигены совершенно не подверглись воздействию западной культуры, к тому же коренные жители составляют около половины населения штата.

Власти Северной Территории делят аборигенов на «диких», «полуцивилизованных» и «цивилизованных». Деление очень условное, но для удобства изложения я сохраню его. Из числа вольных «дикарей», не подвергшихся никакому воздействию, несколько сот обитают у северного побережья, среди неприступных гор резервации Арнхем, остальные — в Большой Песчаной пустыне, которая простерлась от шоссе север — юг, соединяющего Дарвин и Алис-Спрингс, до побережья Западной Австралии. Просто невозможно себе представить, чтобы человек вообще мог существовать в этой второй по величине пустыне мира (включая ту ее часть, которая неведомо почему получила наименование пустыня Виктория). И все-таки факт, что многие племенные группы кочуют от источника к источнику, охотясь на кенгуру и страусов. Их видели с самолетов, пролетавших над пустыней. Численность кочевников неизвестна, можно только гадать. Управление по делам аборигенов в Дарвине приводит цифру восемьсот; в Западной Австралии население пустыни определяют в шесть тысяч человек. Возможно, большинство кочевников действительно сосредоточилось на западе.

Мое соприкосновение с вольными сынами пустыни было настолько поверхностным, что я даже сомневаюсь, можно ли вообще говорить о соприкосновении. Голый абориген, которого мы неожиданно встретили на границе между Северной Территорией и Западной Австралией (здесь наш самолет приземлился, чтобы высадить в пустыне геолога), презрительно фыркнул, когда я предложил ему подарки, и скрылся за дюнами. Мне очень хотелось устроить экспедицию на верблюдах, но время не позволило этого сделать. Пришлось ограничиться изучением двух других групп аборигенов.

«Полуцивилизованных» в Северной Территории большинство — около восьми тысяч. Почти все они сосредоточены в резервациях, огромных районах нетронутой природы, общей площадью сто пятьдесят тысяч квадратных километров. Разумеется, аборигенам отведены худшие участки, но здесь хоть осталось достаточно дичи, и они могут вести вольную кочевую жизнь. Белых они видят редко, разве что иногда встречаются с надзирателями, чья главная обязанность — раздавать продовольствие больным и престарелым. Паек состоит только из чая, сахара и муки и помогает быстрее преставиться старикам и немощным, так как эта диета приводит к цинге.

Наименее подверглись внешнему воздействию те обитатели резерваций, которые живут вдали от миссионеров; их около трех тысяч. От так называемых дикарей они отличаются лишь тем, что носят набедренную повязку, пользуются ножами и кое-какими другими предметами из железа.

Белые должны получить разрешение, чтобы посетить резервацию, зато аборигены могут свободно покидать свои территории, и наиболее предприимчивые иногда отправляются в ближайший город, где в обмен на шкуру кенгуру и динго получают новую одежду, побрякушки и одну-две заразные болезни. Но самое сильное впечатление производят на них фильмы про гангстеров и пионеров американского «дикого запада»; других картин в кинотеатрах Дарвина и Алис-Спрингса не показывают. Познания, приобретаемые аборигенами в кино, оказываются кстати во время племенных стычек. А один раз они даже принесли благо всей австралийской нации! В феврале 1942 года какой-то абориген случайно встретил японского летчика, самолет которого разбился после налета на Дарвин. Он не растерялся, ткнул врага в спину палкой и крикнул: «Хенде ап!» (вероятно, единственные английские слова, известные ему, да и японцу тоже). Летчик настолько опешил, что покорно проследовал до ближайшей миссии. Это был первый случай поимки врага на австралийской земле, и героя чествовали по всем правилам. А владелец кинотеатра в Дарвине даже медали не получил, хотя много раз во всеуслышание объявлял, что вся заслуга принадлежит ему.

Но первое посещение города аборигеном из резерв вации не всегда добровольное и приятное.

Скажем, если произошло убийство, то всех подозреваемых и свидетелей отправляют под конвоем в Дарвин или Алис-Спрингс: только там есть суды и тюрьмы. Процессы, которые затем организуют, вполне можно бы назвать фарсом, если бы не было трагического исхода для обвиняемых. Хотя аборигенов не признают гражданами Австралии, на них распространяются все законы; их наказывают за преступления, о которых они и не слышали, которые, с их точки зрения, вообще нельзя назвать преступлениями. Они совершенно не представляют себе, что означает весь этот спектакль, и на все говорят «да», надеясь поскорее выйти на волю. Сами они английского языка не знают, а переводчики пользуются идиотским жаргоном, почему-то именуемым пиджин-инглиш. (Настоящий пиджин — на нем говорят в Новой Гвинее и на многих меланезийских островах — язык со своими четкими правилами и точно определенной лексикой.)

Хуже всего то, что процессы тянутся месяцами. Все это время обвиняемые сидят под арестом и проходят «школу», которая ничем не лучше тюрьмы, ожидающей тех, кого признают виновными.

Всего в резервациях Северной Территории (или поблизости от них) учреждено пятнадцать миссионерских станций от восьми различных церквей. Чтобы не было конкуренции из-за «душ», резервации поделены на четко разграниченные сферы влияния. Но пять тысяч аборигенов, посещающих эти станции, вряд ли можно назвать более цивилизованными, чем их «диких» собратьев. Как и в других областях Австралии, миссионеры Северной Территории убедились, что невозможно цивилизовать коренное население, пока оно ведет вольную кочевую жизнь. А если уговорить аборигенов обосноваться поблизости от станции, тотчас возникают другие трудности, как мы это видели на примере Улдеа в Южной Австралии. Вдали от охотничьих угодий они не могут прокормиться сами. Значит, миссионеры должны либо раздавать им продукты (это обходится очень дорого), либо придумывать для них какое-нибудь занятие, приносящее доход: огородничество, изготовление сувениров, заготовка дров. Но всех этим не займешь, да и не может такая работа долго привлекать человека. Поэтому на большинстве станций ограничиваются испытанным методом: собирают возможно больше детей и стараются вырастить из них добрых христиан и безупречных английских мещан. Конечно, когда появляются родители и другие родственники опекаемых детей, миссионеры пытаются отговорить их от ужасных обычаев ходить нагишом, плясать и жить в полигамии; однако эти попытки делаются очень неуклюже и только отпугивают аборигенов.

Лишь две миссионерские станции предприняли серьезные усилия найти выход, действуя при этом прямо противоположными методами.

Восемьдесят лет назад немецкие эмигранты-лютеране основали миссию в Германсбурге, в ста тридцати километрах западнее Алис-Спрингса. Здесь миссионеры полностью приняли на свое попечение всех аборигенов, которые поселились на станции, и устроили скотоводческую ферму. Правда, потребовалось тридцать-сорок лет, чтобы убедить коренных жителей отказаться от кочевой жизни. Аборигены привыкали с трудом, часто случались стычки и усобицы между христианскими и языческими членами племени, каждый год много людей погибало от цинги и туберкулеза. Однако теперь критическая пора позади, четыреста аборигенов, обитающих в Германсбурге, почти все родились на станции и как будто довольны своей жизнью. До сих пор миссионерская станция могла существовать только благодаря государственной помощи и пожертвованиям, но доходы от скотоводства составляют уже десять тысяч фунтов в год, и заведующий надеется, что постепенно можно будет перейти на самостоятельный бюджет. С немецкой основательностью миссионеры Германсбурга не ограничиваются тем, что кормят аборигенов. Они обеспечили их школой и медицинским обслуживанием. Среди преподавателей — зоотехник, агроном, столяр, автомеханик.

На острове Батерст у северного побережья католические миссионеры ударились в другую крайность: они совершенно не вмешиваются в образ жизни аборигенов. В отличие от протестантов католики считают, что завоевать души важнее, чем сделать из аборигенов английских мещан. (Возможно, потому, что миссией руководят французы и ирландцы.)

Мы прилетели в Батерст на одномоторном самолете, и сперва я решил было, что пилот заблудился: едва мы ступили на землю, как нас окружили голые ребятишки и полуобнаженные женщины. Миссионеры, приняв нас в главном здании, объяснили, смеясь, что не видят ничего дурного в привычке аборигенов ходить в одних набедренных повязках. У многих мужчин здесь по нескольку жен (рекордная цифра была одиннадцать), а две семьи только что вернулись с языческих поминок.

— Неужели вы считаете, что многоженство и языческие обряды совместимы с христианством? — озадаченно спросил я заведующего станцией.

— Конечно, несовместимы, — ответил он. — И мы надеемся когда-нибудь убедить их отказаться от прежних нравов. Но нелепо требовать от них, чтобы они сделали это сразу. Вообще вредно слишком поторапливать развитие. Мы их даже не уговаривали селиться здесь, они сами пришли, большинство продолжают промышлять охотой и рыболовством. Стараемся внушить им, что быть христианином — привилегия. Многие перед смертью зовут нас, чтобы мы их крестили. Так, не спеша, мы и завоевываем души. А ведь это первейшая и главная задача миссионера, верно?

Миссионеры сумели хитро использовать один из местных обычаев. Оказалось, что невозможно привлечь в школу-интернат девочек, так как они все заранее были определены в невесты. Единственный способ обойти эту трудность — самим выступить в роли женихов. Так миссионеры и поступили, стали покупать «жен» (положено платить выкуп родителям). Один из них таким образом набрал сто пятьдесят школьниц, его потом шутя звали «епископ со ста пятьюдесятью женами».

Лишь те аборигены, которые отказались от привычек кочевника, получают титул «цивилизованных». Таких насчитывается около пяти тысяч. (Четыреста аборигенов Германсбурга тоже принадлежат к числу привилегированных.) Большинство из них занято на двухстах пятидесяти фермах севера: мужчины — в скотоводстве, женщины на разных вспомогательных работах. Тот факт, что многие аборигены стали животноводами, объясняется не только их большей заинтересованностью в таком труде, который позволяет находиться на вольном воздухе. Просто это для них, как правило, единственная возможность оставаться на искони принадлежавшей племени земле, когда ее грубо захватывает белый поселенец — скваттер.

Разница между уровнем жизни фермеров и их батраков огромна. Первые живут в современных удобных коттеджах — электричество, вентиляторы, ванные, холодильники. Вторые обитают в жалких лачугах без мебели, готовят себе пищу на костре. Многие хозяева даже душа не построят для своих батраков; они, дескать, не любят чистоты.

До недавнего времени дети батраков не могли ходить в школу. Исследование, с большим трудом проведенное несколькими отважными этнологами, показало, что лишь половина аборигенов может рассчитывать на три-четыре фунта в неделю; остальные получают от пяти до тридцати пяти шиллингов. Стоит, пожалуй, отметить, что это еще гораздо выше среднего заработка по стране. Животноводы — люди квалифицированные, на их руках скот, который оценивается в десятки миллионов. Но, как и в Западной Австралии, они редко получают наличными, почти всегда числятся должниками хозяина, так как вынуждены все покупать в его лавке.

Несмотря на образ жизни, одежду и частые поездки в город, животноводов и их семьи нельзя считать по-настоящему цивилизованными. Раз в год, не меньше, они отправляются побродить месяц-другой. Хозяева видят в этих прогулках своего рода предохранительный клапан и не возражают против них. Батраки сбрасывают с себя одежду, охотятся и живут, как их предки, участвуют в плясках и обрядах своих вольных собратьев. Где именно они побывали, чем занимались, всегда остается тайной.

Таких «отпускников» не отличишь от «дикарей». Не удивительно, что мы попадали впросак. Был случай, когда в далекой глуши у нас отказал мотор. Откуда ни возьмись, появилась группа обнаженных, раскрашенных с ног до головы аборигенов. Я принялся жестикулировать, пытаясь объяснить им, что надо подтолкнуть машину. Весь измучился и уже потерял всякую надежду, вдруг один из них говорит на хорошем английском языке:

— Да вы включите вторую скорость.

Оказалось, это рабочий с фермы по соседству, он неплохо умел чинить машины, даже получил водительские права.

Большинство аборигенов Северной Территории давно уже поняли, что бессмысленно сопротивляться, когда кучка вооруженных до зубов людей занимает их охотничьи угодья и пригоняет свой скот. Последний раз здесь убили белого в 1928 году. Друзья и соседи убитого сами справили скорый суд: застрелили двенадцать-пятнадцать аборигенов (точно никто не считал). Многие миссионеры протестовали против такого «правосудия», была даже учреждена комиссия для расследования. Но она заключила, что карательная экспедиция «в основном» была оправдана, и дело замяли.

Сгоняемые со своих земель коренные жители слишком хорошо знают, что от конной полиции трудно уйти, и даже не пытаются постоять за себя. Зато они нередко стремятся помешать соплеменникам поступать на работу к фермерам. Недавно среди аборигенов Западной Австралии и Северной Территории развернулось своего рода сектантское движение за возрождение старых обычаев и нравов, за то, чтобы вернуть к вольной жизни в пустыне тех, кто в той или иной форме восприняли цивилизацию. Движение это называется курунгура и окружено величайшей таинственностью. Его роль никак нельзя недооценивать. Джинигарби — «пророки» секты — часто прибегают к принуждению и насилию.

Невзирая на преследования со стороны секты курунгура (а может быть, именно из-за них), аборигены, вытесняемые со своих земель фермерами, редко уходят в пустыню. Обычно они ищут убежища в поселках вдоль шоссе север — юг. Жители городов рады дешевой рабочей силе, но и только: ни в Дарвине, ни в Алис-Спрингсе аборигенам не разрешают жить в черте города. В нескольких милях от Дарвина недавно появился довольно аккуратный поселок для коренных жителей; в Алис-Спрингсе они по-прежнему обитают в жалких лачугах. Не удивительно, что посторонним запрещено посещать этот район, а нарушителей запрета карают штрафом в двести фунтов.

Окончив работу, аборигены обязаны тотчас покинуть город. Лишь раз в неделю им разрешают посещать кинотеатры, которые по этому случаю показывают самые «нравоучительные» ковбойские и гангстерские фильмы. В воскресенье аборигены могут быть в городе с восхода до заката, тратить свои жалкие гроши на такси, мороженое, посещение стадионов. В Алис-Спрингсе им на стадионе отведены места только на восточной трибуне, где солнце светит прямо в глаза. В Дарвине более демократические порядки.

Всего таких аборигенов-«горожан» насчитывается несколько сот; они, естественно, наиболее цивилизованные среди коренных жителей Северной Территории.

Особую группу образуют метисы (то есть все лица смешанной расы) — живое свидетельство недостатка женщин в Северной Территории. На севере Австралии говорят: «Нужда — мать изобретений и отец метисов». Один путешественник, который побывал здесь тридцать лет назад, прямо заявил, что в ту пору в Северной Территории было два вида белых мужчин: признающие, что состоят в связи с черными женщинами, и не признающие, но все равно состоящие. Самолеты, радио, холодильники, новые дороги, автомобили с высокой проходимостью и хорошие цены на говядину заметно улучшили условия жизни в Северной Территории, и теперь на сто белых мужчин приходится шестьдесят белых женщин. Несколько лет назад принят закон, который запрещает белым даже случайные связи с черными женщинами. Но следить за соблюдением этого закона трудно: поди поймай нарушителя на месте преступления, если на каждого полицейского приходится в среднем территория площадью двадцать пять тысяч квадратных километров.

До 1953 года метисы были совершенно лишены гражданских прав (аборигены и по сей день их не получили)[31], но затем появился закон, уравнивающий их в правах с белыми поселенцами. Теперь они могут селиться в Алис-Спрингсе и Дарвине, их детей принимают в школы. Точно не известно, сколько человек воспользовались этим разрешением, но полагают, что около пятисот метисов обосновались в городах, остальные (их примерно тысяча) работают на фермах. Но привилегии остаются в силе, лишь пока метис находится в Северной Территории, потому что у каждого штата свои законы. Стоит ему перейти границу, скажем, Южной Австралии, как он тотчас превращается в «чернокожего»: там всех «цветных» приравнивают к аборигенам. 8 Западной Австралии он сохранит гражданские права, если сумеет доказать, что в его жилах не больше двадцати пяти процентов «туземной» крови. А это не так просто — с архивами в стране обстоит плохо…

Особое место занимают также Альберт Наматжира и еще около десяти чистокровных аборигенов племени аранда, которые зарабатывают на жизнь живописью. Эта удивительная история заслуживает того, чтобы изложить ее подробнее, тем более что есть много общего между появлением этой группы художников и событиями в резервации Керролап в Западной Австралии.

Мне о ней поведал пастор Альбрехт, добродушный умный немец, который двадцать пять лет заведовал миссионерской станцией Германсбург. Недавно он ушел на пенсию, но, не желая покидать Северную Территорию, поселился в Алис-Спрингсе.

Пастор Альбрехт очень радушно принял меня в своем скромном домике, окруженном пышными клумбами и отличным огородом, и провел в рабочую комнату. Здесь уже был нынешний заведующий миссионерской станцией, но оба святых отца поспешили заверить меня, что очень быстро закончат свои дела, и предложили почитать журнал. Статья о конгрессе миссионеров меня не увлекла, гораздо интереснее было разглядывать комнату. Две стены совершенно закрыты полками с книгами на богословские темы, посреди комнаты — большой письменный стол, заваленный газетами и бумагами. На двух свободных стенах — несколько картин с библейскими текстами. И всюду на столах и креслах в несколько слоев лежали вышитые скатерти и салфеточки, свидетельство прилежания супруги хозяина. Прямо-таки профессорский кабинет. Сидя в потертом кресле, я чувствовал себя аспирантом, который с опозданием обнаружил, что выбрал не тот предмет.

Святые отцы спорили очень горячо, я невольно прислушался и улыбнулся: речь шла не о богословии и не о спасении душ, а о животноводстве. Их волновало, сколько голов скота отправить на бойню, чтобы оставшееся стадо могло пережить засуху. Чувствовалось, что оба большие специалисты по мясному скоту.

Проводив первого гостя, пастор Альбрехт объяснил мне, в чем дело.

— Сейчас возникло почти таксе же положение, какое было в 1926 году, когда я приехал в Австралию. Уже несколько лет продолжалась самая сильная в истории Северной Территории засуха. Пришлось все стадо забить, пока коровы не пали от жажды. Впервые со времени учреждения миссии надо было искать другой способ заработать денег и занять аборигенов. Стали обрабатывать кожи, делать седла, но скоро выяснилось, что сувениры дают лучший доход. И все, кто еще не слишком ослабли от цинги, принялись изготовлять бумеранги, копья, вырезать на дереве кенгуру, страусов и других австралийских животных. Одним из самых искусных оказался двадцатилетний парень, которого звали Альберт Наматжира. Он мечтал выбиться в люди и перепробовал несколько профессий. Стал хорошим кузнецом, столяром, пастухом, стригалем. Зарабатывал больше своих товарищей, но все-таки был еще недоволен. Однако в 1934 году наступил перелом в его жизни. Вы, конечно, слышали, что тогда произошло?

Я признался, что знаю только основные факты. Улыбаясь, пастор Альбрехт продолжал свой рассказ:

— В том году в Германсбург в поисках новых сюжетов приехали два известных австралийских художника — Рекс Баттерби и Джон Гарднер. Они и раньше бывали в Северной Территории, но еще никогда не забирались в пустыню за пределами миссионерской станции. Мы им дали верблюдов, они совершили много вылазок. Сразу влюбились в великолепную природу, писали как одержимые с утра до вечера. И на прощанье спросили нас, как лучше отблагодарить за все, что для них сделали. Я попросил их устроить выставку своих акварелей. Им бы это не пришло в голову, они не верили, что это может быть интересно для аборигенов… Все-таки оба развесили свои картины в школе, в самом просторном помещении. Большинство наших подопечных уже много лет жили на станции, успели приобщиться к цивилизации, но рисунки и картины видели только в религиозных книжках, которые мы им давали. Не успели первые посетители войти на выставку, как один из них кричит: «Это же место моего тотема!» Другой подбежал к акварели, изображающей горную гряду, которая играет очень важную роль в верованиях племени аранда. Разглядывал ее очень внимательно, проверял, все ли правильно.

И пошло обсуждение! Конечно, картины заинтересовали их прежде всего потому, что изображали знакомые места в пустыне, откуда они пришли на станцию. Но от одного старика я услышал слова, показывающие, что он оценивает и эстетическую сторону. «Никогда не думал, — говорит, — что моя родина такая красивая. Теперь-то вижу».

— Это Наматжира сказал? — спросил я.

— Нет, не он. Во время выставки я вообще его что-то не видел. Но через несколько дней после отъезда Баттерби и Гарднера он утром подошел ко мне на двора и сказал: «Я решил рисовать. Баттерби рассказал мне, что хорошо зарабатывает на своих акварелях». Я разъяснил ему, что живопись не изготовление сувениров; чтобы стать художником, нужен талант и основательное образование. Он мне не поверил, настаивал на своем. Тогда я заказал для него бумагу, краски, кисточки. Конечно, у него ничего не получилось. Наматжира бросил это дело, огорченный и удивленный тем, что писать картины оказалось так трудно. Я решил, что он вообще выкинул из головы всю эту затею. А два года спустя опять приехал Баттерби, и Наматжира тотчас вызвался быть у него погонщиком верблюдов. Попросил только, чтобы тот взамен научил его писать акварелью. Баттерби взял Наматжиру с собой в двухмесячное путешествие по пустыне, показывал, как работает. Вот и все образование. Но когда Баттерби уехал, Наматжира опять взялся за краски. Увидев его первые акварели, я был просто поражен, сразу послал их художнику. Они были показаны в Аделаиде на выставке вместе с произведениями самого Баттерби. Критики в один голос хвалили картины Наматжиры. За год он написал их столько, что ему устроили отдельную выставку в Мельбурне. В первый же день все шестьдесят картин были проданы по цене десять — двадцать фунтов.

Конечно, мы все радовались за Наматжиру, — продолжал пастор Альбрехт. — А он, вместо того чтобы купить себе скот, не послушал моих советов, приобрел автомашину. Остальные аборигены станции, как увидели, что он разбогател, тоже все захотели писать картины. Про животноводство забыли, сувениры забросили. Я пытался их вразумить, а они в ответ: «Почему я не могу рисовать, если Альберт может!» Конечно, большинство постепенно остыли, но человек пять-шесть не сдавались. Представьте себе мое удивление, когда искусствоведы сказали, что они немногим уступают Наматжире. Теперь пятнадцать человек из Германсбурга стали художниками, причем жены двоих из них тоже рисуют. Получают за свои акварели от пяти до десяти фунтов. Наматжире платят и пятьдесят, и шестьдесят. Работают они очень прилежно, и в год получается немалая сумма.

— Я слышал, будто Наматжира зарабатывает четыре-пять тысяч фунтов в год? — перебил я его; мне хотелось проверить эту цифру.

— Вполне возможно. Но точно никто этого не знает, даже сам Наматжира; он тратит деньги и не ведет им счета. После войны, когда спрос на его картины особенно вырос, Управление по делам аборигенов учредило своего рода совет, который должен был помочь Наматжире вести дела, следить, чтобы его не обманули скупщики картин. В совет вошли чиновник управления, художник Баттерби и я. Мы установили минимальную цену за картину и контролировали сбыт. Пытались уговорить Наматжиру употреблять деньги с толком, но у него на этот счет было свое мнение. Сначала все шло хорошо, а потом он стал сдавать нам все меньше картин. Что же вы думаете: он предпочел продавать в Алис-Спрингс по более низкой цене. Непонятно, да? Это Наматжира так протестовал против того, что с него брали налоги. Аборигены, как вы знаете, лишены гражданских прав, но налоги они должны платить. Раньше осложнений не возникало, потому что заработки аборигенов никогда не достигали облагаемого минимума. А тут совет часть денег удерживал в уплату налогов. С этим Наматжира не хотел мириться. Конечно, случалось, что совет не сразу выплачивал ему деньги за проданные картины. А в Алис-Спрингсе он получал деньги немедленно, и никто не мог контролировать его заработок. Остальные художники-аборигены следуют его примеру. Перекупщики, конечно, рады, они потом сбывают картины за двойную цену. Принят закон, который запрещает неправомочным лицам продавать произведения искусства аборигенов. Но как следить за соблюдением закона, если Наматжира с коллегами сами его всячески обходят?

Однако это не главная из проблем, которые возникла с появлением этой группы художников. Чтобы легче сбывать свои картины и по своему усмотрению тратить деньги, Наматжира и его друзья несколько лет назад покинули миссию и поселились возле Алис-Спрингса. Спиртное купить трудно, все-таки контроль строгий, но они завели себе приятелей среди белых, и все деньги идут на кино, консервы, лакомства, автомобили. Иногда уходят в пустыню, живут там, как дикари. Большинство, конечно, женаты и берут с собой в такие путешествия семью. Дети в школу не ходят, родичи не работают, живут на доходы художников. А те не возражают; по здешнему обычаю, они обязаны помогать даже очень далеким родственникам. Наматжире нравится роль заправилы в этой компании. Хоть бы они еще не вмешивались в жизнь тех, кто остался в миссионерской станции, так нет — время от времени наведываются в Германсбург и сманивают оттуда аборигенов с собой в город погулять.

Разумеется, это скверно влияет на мораль и трудолюбие. А что мы можем поделать? По-моему, было бы лучше для всех сторон и для самих художников, если бы никогда не был открыт талант Наматжиры. Но попробуй заяви об этом во всеуслышание — в Мельбурне, Аделаиде, Сиднее такой шум поднимут! Да вы убедитесь сами, навестите эту компанию. Они обычно разбивают лагерь в зарослях за железнодорожной станцией.

На указанном месте я застал человек тридцать. Они лежали вповалку вокруг грузовика и легковой машины, к которой был прицеплен фургон. Спят, что ли? Однако, когда я подошел ближе, меня, приветливо улыбаясь, окликнул небритый мужчина в пальто:

— Хотите хорошую картину? Всего двадцать фунтов.

— Можно взглянуть? — спросил я.

— Погодите немного, она еще не готова.

Кивком он указал на группу деревьев, до которых было метров пятьдесят. Приглядевшись, я увидел там сидящего на земле человека. Он писал картину. Это и был Альберт Наматжира. Плечистый, суровое лицо, одет в грязное пальто, которое ночью было бы очень кстати, но производило странное впечатление в тридцатиградусную жару. Наматжира вежливо предложил мне сесть и продолжал писать. Картина изображала большой эвкалипт на фоне рыжеватых скал. Сколько я ни смотрел вокруг, нигде не мог заметить ни дерева, ни скал, которые молниеносно возникали на бумаге. Я спросил, где он взял этот сюжет.

— В Германсбурге, — ответил Наматжира, не отрывая глаз от работы, и рассмеялся. — Могу сколько угодно нарисовать.

Через пять минут акварель была готова, но так как я отказался покупать, художник подозвал одного из своих приятелей. Не глядя на картину, тот свернул ее в трубку, сунул под мышку и покатил на машине в Алис-Спрингс. Очень скоро он вернулся с полным кузовом продуктов. Продал произведение искусства за двадцать фунтов и все деньги тут же истратил.

Родственники и поклонники Наматжиры тотчас ожили. Одни разожгли костер, чтобы жарить мясо, другие расстелили газеты и разложили на них хлеб, сыр, колбасу, фрукты. И вот они уже уписывают за обе щеки.

— А где остальные художники? — спросил я, жуя большой кусок мяса, которым меня угостил хозяин.

— Где-нибудь в пустыне, пишут.

Управившись после долгих усилий со своим куском, я задал вопрос, над которым уже давно ломал голову: почему Наматжира, зарабатывая такие деньги, не построит себе настоящий дом — вроде того, в котором жил в Германсбурге? (Я видел там его бывший дом — очень уютный и чистый.)

— Хотел я купить себе дом в Алис-Спрингсе, — ответил он. — Но там запрещено жить чистокровным аборигенам. Баттерби обещал выхлопотать особое разрешение, однако только для меня, а для моих родственников нет. Я отказался. Лучше жить со своими в пустыне, чем одному в городе. И вообще, по-моему, нам лучше всего жить так, как мы сейчас живем.

Когда я прощался с ним, большинство его друзей сморил сон, а сам художник уже делал набросок нового пейзажа. Он выбрал огромный лист бумаги, видимо, решил устроить настоящий пир для своих родичей и друзей.

Постоянный спрос на акварели Наматжиры и других художников племени аранда объясняется, прежде всего, тем, что на них смотрят, как на бумеранги, колдовские палочки, каменные топоры и прочие сувениры. Странно только, что произведения искусства, за которые горожане охотно платят большие деньги, по своему стилю чисто европейские. Многие австралийские племена развили собственное искусство, особенно известна пещерная живопись района Кимберли. Она по исполнению сильно напоминает южнофранцузскую и испанскую пещерную живопись и высоко оценена искусствоведами. На северном побережье в старину было также много мастеров расписывать кору; до сих пор в отдаленных резервациях можно встретить стариков, которые не забыли эту традицию. Однако стилизованные и символические картины на коре не были известны в центре Австралии, где обитало племя аранда. Когда Наматжира начал писать, он знал только акварели Баттерби. Со временем у него выработался свой стиль, но все-таки он идет по стопам учителя. Баттерби всячески старался убедить других художников аранда не подражать ему, и многие из них постепенно развили совершенно самостоятельную манеру. Тем более что за такие произведения им платят лучше.

Баттерби давно уже живет в Алис-Спрингсе. Он охотно показал мне свою уникальную коллекцию произведений художников из Германсбурга. У него очень высокое мнение о таланте Наматжиры. Большинство критиков и искусствоведов согласны с ним, сожалеют только, что Альберт Наматжира занимается массовой продукцией, вместо того чтобы совершенствоваться.

Возникает вопрос: почему семнадцать из двухсот взрослых аборигенов, жителей Германсбурга, смогли стать вровень с Наматжирой и даже превзойти его в живописи? Вряд ли можно утверждать, что коренные жители Австралии — более одаренные художники, чем представители других рас. Это противоречит науке и всем проведенным опытам. Скорее всего число способных людей пропорционально одинаково во всех расах, но иногда стечение обстоятельств помогает всем одаренным развить свой талант. Так было в Керрслапе, так случилось в Германсбурге, когда Наматжира своим замечательным примером показал другим путь к успеху и богатству[32].

Но вот что особенно поучительно: когда аборигены Северной Территории впервые получили возможность хотя бы материально сравняться с белыми, они предпочли вернуться к старине, к вольному образу жизни своих предков-кочевников. С той лишь разницей, что они стали моторизованными кочевниками[33].