11

Обрадовался редким гостям царевич. Засуетилась мамушка его, Анна Петровна, царевен усаживая.

На столе тарелки серебряные с леденцом заморским и стручками царьградскими.

Только теперь, когда Федор сел на свое кресло золоченое и переднем углу под образами, разглядели сестры, до чего пи изменился и похудел за последние дни.

— Аль тебе, братец, все еще неможется? — участливо спросила Софья.

Не успел царевич никакого ответа на эти слова дать, как перед ним встала мамушка с чарочкой вина, на камне-безуе настоянном.

— Испей, государь, настоя целебного. От всяких болезней в нем ограждение, а всего паче от глаза лихого да наговора вражеского.

— Слыхала я, будто царю-батюшке из Сибири всяких целебных трав навезли, — вспомнила Софья. — Их бы братцу отведать.

— А я все мое упование на камень-безуй полагаю, — ответила, как отрезала, мамушка.

— От всякой немощи телесной и духовной одно ограждение — молитва усердная, — передавая пустую чарочку Анне Петровне, заметил царевич. — Нынче я в церкви был, — обратился он к сестрам. — Псалом один я на стих переложил. Старец Симеон мне в этом деле богоугодно помогал. Господу благодарение я принести хотел, что умудрил он меня, недостойного. Чувствую, что пение церковное телу моему крепости придало. Давно этого со мной не бывало…

— А из церкви государь Федор Алексеевич прямехонько к царевичу Петру Алексеевичу прошел, — вставил мама. — Братца давно не видавши, соскучился.

Сказала мамушка будто спроста, но глаза ее маленькие и запавшие, словно два острых гвоздика, впились в Софьино лицо. Анна Петровна была почти уверена, что царевна вскипит от ее слов, и не ошиблась.

Софья не понимала и не прощала Федору его любви к маленькому Петру и Наталье Кирилловне. Но сдержала она на этот раз слово гневное, промолчала, только руку к ожерелью, шею ей охватившему, подняла. Тесно оно ей сразу сделалось.

А Федор, ничего не замечая, продолжал все так же добродушно и просто:

— Посидел я у братца. Долго глядел, как он со своими ребятками всякие игры заводил. В поход собирал их, сам приказы давал. Волосы курчавые у него растрепались, глаза, что у орленка, голос звонкий… Думалось мне, на него глядя, что выйдет из него муж телом крепкий и духом сильный. Для страны такой царь…

Не успел договорить Федор. Софья к брату бросилась, за руку его ухватила:

— Молчи, — побелевшими губами почти крикнула она. — Ежели ты, наследник объявленный, так говорить станешь, Нарышкины нас, Милославских, всех до единого с земли сотрут. И так мы свыше всякой меры обижены, по щелям загнаны. Скажи, родичи наши где? Милославских, окромя дяди Ивана, на Москве никого. Нарышкины всех разогнали. Они да Матвеев гонители наши. Спят и видят, как бы тебя с Иванушкой извести. Давно ли ворот от рубахи твоей неведомо куда задевался? Давно ли пеплом тебе на след посыпали? Давно ли братцу Иванушке наговорную соли подсунули?

Еще бледнее, чем был, царевич сделался. У Федосьюшки глаза слезами наполнились.

— Мало ли чего, Софьюшка, досужие люди не выдумают, — несмело попробовал возразить Федор Алексеевич. Но его тихий и нерешительный голос не успокоил разгоряченную царевну.

— Не выдумки это, а правда истинная, — перебила она брата. — Без розыска ни одно ведовское дело, ни большое, ни малое, не оставлено. Всех виновных до пытки доводили, всех огнем большим либо малым жгли — все одно показывали.

Задохнулась от волнения Софья, а мамушка ей на ухо:

— На братца, государыня царевна, взгляни.

Напугался царевич от всего, Софьюшкой наговоренного. Белый весь сделался, чуть с кресла не валится.

Осилила себя царевна. К брату подошла, крепко его обняла. Положил царевич ей голову на плечо широкое, а она большой и сильной рукою стала его гладить по влажному лбу и запавшим щекам.

— Прости, Феденька, друг мой сердечный, погорячилась я, тебя напугала… А все оттого, что люблю я тебя, и Иванушку, и сестриц люблю. Света белого милее вы мне, мои родные. Жалко мне всех вас.

Федосьюшка давно, уткнувшись лицом в браную, орлами затканную, скатерть, ревмя ревет. Анна Петровна ее травяным настоем из золотой чарочки потчует:

— Былка-трава то… В Иванову ночь собрана… Испей, государыня.

И совсем тихо, так что слышит ее одна только Федосьюшка, прибавляет:

— Нынче у самой государыни царицы в ее светлице Золотной плат девичий с корешком неведомым подняли.

— Господи! — вскрикнула царевна, но мама показала ей глазами на царевича.

Успокоенный Софьей, он сидел утомленный, с полузакрытыми глазами, подперев голову тонкой и слабой рукой. У него, как всегда после всякого волненья, поднялась головная боль. Вместе со слезами Федосьюшка проглотила и все слова, какие собиралась сказать.

Не удалось на этот раз Софьюшке спросить у братца про французскую веселую комедию.

Вспомнила она, зачем к нему идти собиралась, уже когда к себе в терем вернулась. Только за обеденным кушаньем, когда сошлись в столовом покое и братцы, и сестрицы, и батюшка с мачехой, дозналась царевна обо всем, что ей узнать было надобно.

Все царевны эти семейные обеды очень любили. Собирались на них, как на праздник. Выходное, самое нарядное платье — «шубку» тогда надевали. Любил и Алексей Михайлович с семьей пообедать. Когда время позволяло и не было приглашенных к столу бояр, обед всегда подавали у царицы в ее столовом покое. Чинно, по скамьям вдоль стола обеденного, разместились царевны в своих «шубках» бархата веницийского.

Жарко шее от меховых бобровых ожерельев, под белилами и румянами щеки горят, от венцов трехъярусных голове тяжело, серьги тройчатые уши оттянули, но царевны ничего худого не замечают. Сидят за столом довольные, веселые. Рады, что из терема тесного выбрались. И всем за столом хорошо. Радуется царь на свою семью любимую. Царица то на мужа, то на сынка поглядывает. За царевичем глаз да глаз надобен. Одним мамушкам да нянюшкам за ним не уследить.

— Ноне сыночек наш за лапу медведя потрясти хотел. Едва удержали мальчишечку, — добродушно посмеиваясь и ласково поглядывая на своего любимца, говорит царь.

Уже рассказали Наталье Кирилловне про то, что на медвежьей потехе случилось. Знает она, что благополучно все обошлось, но пережитый страх еще не улегся в ее материнском сердце. Наклонившись к сыну, она заглядывает в его смеющееся лицо встревоженными глазами.

— Соколик мой! А что как тебя зверь да лапой своей косматой погладить бы захотел? — с нежной укоризной она спрашивает.

— Дворовый медведь то был, матушка, — оправдывается царевич. — Дворовый никогда человека не тронет.

— А давно ли на дворе медведь охотника за голову ел да зубы ему все повыломал?.. Конюха Исая медведь вконец изломал…

— Да ведь то бойцы были. На бой с медведем они выходили, Натальюшка. Петрушенька не на драку шел. Поездить малость на медведе верхом охота мальчишечке пришла.

Алексей Михайлович в добром духе, и ему хочется пошутить с женой.

— За лапу того медведя большущего мне больно хотелось подержать, — сожалея, что ему не удалась затея, сказал царевич.

— Возле самой ограды, где медведи стояли, Петрушеньку мы изловили, — добавил Федор Алексеевич. — Как сказал медведник, что медведи его всякому, кто захочет, лапу дают, Петрушенька наш разом с места соскочил. Я за ним было сунулся, да Иванушка со страху на меня навалился — помешал. Старший ловчий братца изловил.

Федор Алексеевич не скрывает своего любованья смелым мальчиком. Царевны давно сидят перепуганные. Вскрикивают, охают, но в разговор вмешивается одна Софья.

— У Иванушки с того перепуга и посейчас головушка болит.

Все понимают, что хочется ей осудить Петрушеньку, но никто ее не поддерживает, хотя и всем жалко Иванушку: сидит, как плат белый. Тельного из рыбы и не попробовал. Все, что на тарелку взял, целым осталось.

— А расскажи-ка сестрицам, как медведи вас тешили, — торопится спросить у Петрушеньки Федор Алексеевич. Испугался царевич, что Софья неладное скажет. Но маленький царевич упрямится и ничего больше говорить не хочет. Досадует, что помешали ему с медведем за лапу поздороваться, не дали и верхом на звере лютом прокатиться.

Тогда Федор Алексеевич поспешил рассказать сам про потеху медвежью:

— Целую комедию медведи исполнили: для начала вывели их с хлебом-солью в передних лапах на огороженный тыном круг. Потом плясать их заставили, а потом бороться. И еще звери те на палках верхом, словно малые ребята, по кругу ездили, карлами престарелыми, согнувшись и спотыкаясь, бродили, показывали, как родная мать детей своих холит, а мачеха пасынков с падчерицами по-своему убирает.

— А забыл ты, братец, как малые ребята горох воровали? — не выдержал Петрушенька. — Где сухо, там на брюхе ползком, а где мокро, там на коленках. А уж всего лучше, как медведь с палкой на плече, словно стрелец с пищалью, ходил. Люба мне потеха медвежья! А когда, батя, ты меня на медвежий бой поглядеть возьмешь?

Алексей Михайлович давно бы показал царевичу, как охотники на дикого зверя с вилами ходят, да Наталья Кирилловна все не соглашается отпустить сына. Редкий бой охотнику благополучно сходит. Часто зверь, раздразненный вилами, раздирает зубами и когтями бойца на части.

— Не дитячья это потеха глядеть, как дикий зверь увечит человека, — говорит царица, и говорит это так убедительно, что царь с нею не спорит и теперь на просьбу сына отвечает не то серьезно, не то шутливо:

— Погоди, Петрушенька, вот я из Кызылбаша редкого зверя — льва — выпишу. То-то у нас потеха с ним будет.

— Слона, батя, привезти прикажи, — вмешался в разговор и Федор-царевич. — Сказывают, при покойном государе Михаиле Федоровиче арапы-слоновщики слонами тешили.

— Слона приведут, львов выпишут… — весело перешептываются между собою царевны. Не глядеть им самим на зверей потешных, не девичье это дело, а послушать, поахать да посмеяться шуткам медвежьим можно. Боярыни, что служат вместо бояр и стольников, когда царь с царицею обедают, на рассказы веселые улыбаются. Дети боярские, взад и вперед с мисами, блюдами и тарелками пробегая, про медведей ни единого слова мимо ушей не пропустили. Один из стольников малолетних до того заслушался, что ложку и уронил, а ближняя боярыня его, молча, да за ухо:

— Не зевай!

— В Потешной палате у нас, почитай, уже все налажено, — говорит, поднимаясь из-за стола, Алексей Михайлович. — С той недели станем мы, дочери мои любезные, там вечера коротать, разгонять скуку осеннюю.

— Вот радость-то! — не выдержав, громко на всю палату вскрикнула Марьюшка. Катеринушка руками всплеснула. Просияли лица у Евдокеюшки и Марфиньки с Софьюшкой.

— Спасибо, царь-батюшка!

— Спасибо, спасибо.

Радостные разошлись царевны из покоя столового. Ходами-переходами, как к себе шли, не раз останавливались, сбившись в кучку, поминали органы, цимбалы, гусли, свирели, плясунов канатных.


Золотая решетка в кремлевских теремах


В сенях у железной вызолоченной решетки, что их терема от других покоев отгораживала, еще постояли:

— Плясуны под музыку плясать станут. Немецкие фокусники, сказывали, понаехали.

Птицы прирученные, когда их полетать выпустят, раньше чем в клетки прыгнут, перед открытой дверцей всегда помедлят. Так и царевны.

Долго не могли мамушки с боярынями своих царевен в покои заманить.


Загрузка...