Царевны

26

После Орькиных ночных рассказов еще серее показался пасмурный день, наутро в терем заглянувший. Весна из далеких стран, из-за темных морей в путь на север тронулась. Почуяла зима, что несдобровать ей — понахмурилась.

В Кремлевском дворце, высокой белой стеной огороженном, людям, что печалились, от серого дня бессолнечного еще печальнее стало.

Тоскует Наталья Кирилловна в своем терему вдовьем.

— Все мое прошло, миновалось, — отвечает она на все уговоры.

Слезами зальется. Сквозь слезы печали свои перебирает.

— О детушках сиротных сердце мое ноет-болит. Остались они без заступников. Сергеич далеко. Братьев услали… За них, а особливо за Сергеича, опасаюсь. Старик ведь он. Старому телу всякое новоселье в тягость, а тут еще и путь долгий, тяжелый. Выдержит ли его Сергеич. А если и доедет, то каково ему в Верхотурье-то жить будет. Из дома, богатством изукрашенного, век доживать где привелось!..

— Вот погоди, государыня царица, недолго уже царю в постели лежать. С каждым днем все легче да легче ему становится… Вот поправится, тебя спроведать придет…

— Придет ли? — с опасливым недоверием спросила Наталья Кирилловна.

— Крестный ведь царевичу Петру царь-то. Крестника и братца родного как не повидать ему? Да и люб всегда новому царю сыночек твой был, — убеждает мать Наталью Кирилловну.

Смолкла царица. Утешенная ли матерью — сказать трудно, но больше не жалуется. Вся ее надежда теперь только на одного Федора Алексеевича. Надежда слабая чуть теплится в сердце печальном.

— Боярынь приезжих от себя не отваживай, — продолжает наставлять мать. — Нынче я как ко дворцу подъехала, много колымаг у ворот стояло, а приезжих что-то у тебя не видать.

— У царевен их много. Падчерицы в силу вошли. Да и Бог с ними, с приезжими. Мне бы только детушки мои сиротные целы были.

Тихо в покоях Натальи Кирилловны. Словно пустое русло от большой реки, вдруг куда-то ушедшей, терем ее вдовий. Место, по которому еще так недавно сильные воды катились, как и было стоит, а воды уже нет. Но река жизни воды своей не теряет. Из одного места уйдет — в другом скажется. У царевен-затворниц жизнь, словно воды ручейковые весенние, отовсюду пробирается. По всем ходам-переходам, сеням, сенцам, боковушкам — везде люди, словно мошкара, когда на нее теплом пахнет, так и толкутся.

— Ледников, погребов да кладовых хоть и не замыкай, — жалуется забегавшийся ключник. — Давно ли в терема всякой снеди отпущено — опять спрашивают.

— Меду жбан государыне царевне Анне Михайловне отпустите!

— Квасу ягодного государыне царевне Татьяне Михайловне!

— Калачиков пшеничных для государыни царевны Евдокии Алексеевны!

— Государыне Марфе Алексеевне пирогов пряженых! — выкликивает на все голоса челядь, столпившаяся на сытном дворе.

— Нету у меня пирогов пряженых! Подовые ноне ставлены, — с отчаянием кричит хлебник. — Что и печь ноне, не знаешь, чего спросят, не ведаешь. Ох, дом бесхозяйский, — уже тише прибавляет он.

— Постной снеди в терема государынь царевен бо́льших отпустите, — налетела на ключника запыхавшаяся посланная.

— А утром для кого ты же постного спрашивала?

— Тоже монахиням подавали. Других гостей государыня Ирина Михайловна не приваживает и сестрам принимать не велит. А из монастырей кто за чем — все с челобитными к царевнам большим так и едут, так и едут.

— Ноне в теремах и гостей! У всякой царевны свои гости. У царевен ме́ньших — все боярыни.

Дожидаться у погребов и кладовых иной раз подолгу приходится. Дожидаясь, челядь о чем громко, о чем шепотом — обо всем между собой пер молвится.

— Девичий терем ноне в силу большую вошел.

— Царевна Софья у брата в советчицах.

— Она, некто, как она, всем делам заводчица. Она и Матвеева в Верхотурье угнала, и братьев царицы в Рязань услала.

— Известно — Милославским с Нарышкиными не ужиться. Кто-нибудь в сторону да отойти должен.

— Должен-то должен, только не дело, что девица, хотя бы и царевна, всем верховодит…

— А ты, друже, помалкивай! За слова твои неладные как бы тебя батожьем не угостили.

— Да я что? Люди так говорили, а я слушал.

— Истопник намедни сказывал, будто он царевну с откровенною головою опять в сенях повстречал.

— Сказывают, и перед боярами, которые ежели к царю в опочивальню придут, государыня Софья Алексеевна не хоронится.

— Дела ноне пошли!

— А царевна Ирина Михайловна, из всех старшая, чего глядит?

— Так и послушалась ее Софья Алексеевна!

— А царицу ноне ни о чем, как есть, царевны не спрашивают.

— К царице ни одна ни ногой. Да ей что! Кроме горя своего, ничего она не видит.

— Одна, без советчика, без заступы, горькая, осталась…

— Поговори, поговори… Застенок-то под боком. Самому и ходить не надобно, под руки поведут.

— Эй вы! Боярыня-кравчая гневается. Кто тут от царевен бо́льших, кто от ме́ньших? — кричит на весь двор с крыльца стольник. — Чего разгалделись?

Смолкли все. Слышно только, как постукивают медные ковши да побрякивают ключи на связках. С озабоченными лицами торопливо пробегают мимо стольника челядинцы с полными блюдами. Проносят кувшины, жбаны.

Словно улей, весной пробужденный, гудит царский терем девичий. В сенях теремных кого только нет! Здесь и монахини, и боярыни приезжие, и свои, верховые, боярышни, девушки сенные, шутихи, арапки, карлихи позади всех. Стоят, у стенок прижатые. Пытали они смехотворные штуки выкидывать — никто и не глядит, не слушает никто. Не до потешников ноне.

— С челобитьем к которой царевне идти, ума не приложу, — волнуется одна из приезжих боярынь.

— Шестеро царевен ме́ньших да три бо́льших. Любую выбирай, — советует ей соседка.

— А ты к которой?

— К Марфе Алексеевне пойду. В силе она, с Софьей Алексеевной дружит царевна.

— И мне к ней не пойти ли?

— Придумала! К Марфе Алексеевне пробраться — по дороге накланяешься. К ней все бросились. У Евдокеи Алексеевны удачи попытай.

— А милостива ли царевна?

— Все они милостивы. На радостях, что сами в силу вошли — всем все обещают.

— Боярыня Троекурова, тебе государыня царевна Евдокея Алексеевна, к твоему молению снисходя, пред очи свои государские предстать повелела, — на все сени выкликнула верховая боярыня.

Сгибаясь под тяжестью большого наряда, челобитье перед собою выставив, заторопилась к уже распахнутым дверям Троекурова. Навстречу ей, из тех же дверей, отпущенная царевной, боярыня выплыла.

— На челобитье-то что тебе сказано?

— Сделают либо нет по прошению?

— Что царевна-то обещала?

Окружили боярыни со всех сторон челобитчицу. Кому и что отвечать, не знает она.

— Челобитье про что подавала?

Забыла оторопевшая от приема и оглушенная расспросами боярыня наказы мужнины: «Про то, что в челобитье сказано, до времени никому словечком не обмолвись».

Забыла и бухнула:

— За мужа просила. В Лаишев-город на воеводство больно охота ему.

— Что ты? Что ты? — не своим голосом закричала на нее все время молчавшая боярыня. — Да в Лаишеве у меня племянник родной на воеводстве сидит!

Перепугалась челобитчица. Видит, сболтнула лишнее. Поправиться захотела:

— Оговорилась я. В Калугу просила.

— В Калугу! Калуга вчера царевной Марфой Алексеевной мужу моему обещана!..

— Обещана? Ну уж нет, не поверю! — налетела на спорщиц еще боярыня. — В Калуге у меня брат родной крепко сидит.

— Придумала тоже! Ловко! — раздались кругом негодующие возгласы. — На живых людей садиться…

— У нас тоже заступа есть!

— Да я царевне такого про тебя наскажу…

— И я не поддамся! Ты свое — я свое. Чья еще возьмет-то!

Расходились боярыни. Расшумелись.

Верховые спорщиц унимать пытали, те их не послушали. Шум, гам поднялся, что дальше, то — больше.

— О чем это вы? Словно на торгу, в царском тереме раскричались!

Не заметил никто, как Софья-царевна в сени вошла. В чугунной решетке, что девичьи терема от проходов в покои царские отгораживала, она теперь дверь всегда, когда хотела, сама своим ключом отмыкала.

Сразу примолкли боярыни. А Софья им:

— Пускай мне которая-нибудь, что содеялось, скажет. — И указала на ту, что краснее всех от перебранки стояла. Объяснила, как сумела, боярыня, из-за чего у них спор и шум вышел. Молча ее царевна выслушала. Стояли все перед нею примолкшие, чего ожидать, не зная. Кончила боярыня, а царевна головой покачала, помолчала малость, а потом и говорит:

— Царя-батюшку недавно мы схоронили, царь-братец от болезни тяжкой еще не оправился. Государские дела в расстройстве. В такое время гоже ли подданным своими делами государские умы отягчать? Повремените малость. Вот разберемся, и каждый от царя, по заслугам его, взыскан будет. Так и мужей своих оповестите.

Кивнула головой и, спокойная, величавая, к себе в терем прошла.

А вечером явилась, нежданная, к Евдокеюшке и приказала всех сестриц поскорее собрать.

Когда же собрались царевны, увела их в опочивальню, двери плотно заперла и строго-настрого заказала им всем, кроме одной Марфиньки, челобитные принимать.

— Уменье с людьми надобно, а у вас его нет. Под замком уму-разуму мудрено научиться. Обождите, надобно к свободе еще попривыкнуть.

— Да мы и сами не рады. Замучили нас боярыни, надоели, — оправдывалась Катеринушка.

— Дозволь, сестрица, нам нынче твою бахарку сказки сказывать кликнуть. У тебя она без дела сидит, а для нас забава, — попросила Софью Марьюшка.

— Звала я сестриц к себе посидеть. Шутих да дурок своих отпустишь ли, Софьюшка? Потешниц что больше, то веселее. Сама не удосужишься ли с нами вечерок посидеть? — пригласила сестрицу Евдокеюшка.

— С государем братцем нынче я посидеть обещалась, — уклонилась от приглашенья Софья. — Симеон Полоцкий к нам придет. Заводить книгопечатню давно старец задумал, так вот об этом и поговорим втроем. Непрестанными исканиями старец мудрый исполнен. Он так думает, что учиться следует каждому: и монаху, и мирянину. Чтение полезно равно и мужчине, и женщине. Так он всегда говорит. И я так же, как и он, думаю. Благо от учения и чтения исходит. Школ да книг в Москве прибавить надобно…

Говорила все это Софья больше для себя самой. Слушала ее, да и то не очень внимательно, одна Марфинька.

— Забавляйтесь! А я пойду…

Но у дверей Софья остановилась и спросила:

— Федосьюшки что-то давно я не видала. Вот и теперь не пришла. В добром ли здоровье у нас сестрица меньшая?

Оказалось, что в последние дни Федосьюшку и все, почитай что, не видали.

— Сказывала мне ее мамушка, что сестрица у себя в покоях, забившись, сидит, никуда не ходит. Видно, неможется ей, — объяснила Евдокеюшка.

С этим и вышла Софья в сени.

«Зайду к сестрице, погляжу на нее», — решила она по пути и повернула к Федосьюшкиным покоям.

Застала она сестрицу врасплох. Тихонечко у себя в опочивальне сидела Федосьюшка. Стояли перед царевной пялицы с вышиваньем начатым, но не работалось царевне.

— Аль тебе недужится, сестрица моя любимая?

Голос у Софьи ласковым стал. Добро и внимательно вглядывается она в побледневшее личико. Но Федосьюшка на ее ласку ничем не ответила. Как вскочила впопыхах, когда перед собою старшую сестру увидала, так и осталась стоять, словно связанная.

Насторожилась Софья.

Почему это Федосьюшка, как всегда при встрече, к ней с приветом не бросилась? Кажется, давно не видались, а если и встречались, то больше мимоходом. Софье все недосуг. Братец Федор как без рук без нее. Она его и пестует, и успокаивает, и на дела наставляет. На Федосьюшку, сестрицу любимую, и на ту не хватает теперь у Софьи времени.

— А ну-ка, погляди на меня! — И быстрым движением, приподняв пальцами Федосьюшкин подбородок, Софья заглянула в опущенные глаза. Ее взгляд поднял все, что уже давно копилось в смятенной душе младшей сестры. Недоверие, страх и мучительный вопрос прочла царевна в растерянных детских глазах, но слов, чтобы успокоить Федосьюшку, у себя не нашла.

«Что ни скажу, все равно не поймет», — решила она. Опустила руку, в сторону глаза отвела.

«Не понимает и не поймет никогда», — подумала с горечью Софья, и вдруг горечи как не бывало.

«Пускай не понимает. У меня она, как и была, все такая же любимая». И с нежностью, которая неизменно тянула ее, сильную и смелую, к слабой и робкой Федосьюшке, Софья заговорила о том первом, что подвернулось ей на язык:

— Весна, сестрица, подходит. В теремах духоты за зиму накопилось. Сады комнатные пора в устроение приводить. Скоро станешь ты, Федосьюшка, по дощатым дорожкам между цветиков погуливать, тогда и румянца на твоем лице прибавится. А пока накажу я твоей мамушке, чтобы посытнее тебя кормила. Да поведай мне, цветики какие у тебя любимые? Назови ты их мне, сделай милость. Каких только душа твоя хочет, у тебя под окошком в саду разведем.

Остановилась Софья, ждет ответа, а сама про себя думает: «То, над чем я стараюсь, над чем, сил не жалея, работаю, не для нее». Грустно стало царевне.

Не для самой любимой думы ее заветные. Новой жизнью не зажить Федосьюшке.

Поближе подошла к сестрице Софья, обеими руками обхватила ее худые плечи, нащупала косточки торчащие, острые.

— Мамушка, Дарья Силишна! — крикнула она, обернув голову к соседнему покою, где толпились все теремные.

— За Федосьюшкой у меня в оба приглядывай, — наказала она прибежавшей со всех ног на ее зов боярыне. — Не забывай, что она у меня сестрица любимая. Покойная матушка-царица мне холить ее наказывала. Отказа Федосьюшке от меня ни в чем не было и не будет.

Сказала, не глядя ей в глаза, крепко поцеловала Федосьюшку и пошла, на ходу кивая головой всем, кто чуть-чуть не до земли ей кланялся.

В сенях быстрые шаги свои замедлила, к шуму, что из Евдокеюшкиных покоев доносился, прислушалась.

«Там еще что?» — подумала и вспомнила, что нынче все сестры вместе вечер коротать собирались.

Вспомнила и дальше заспешила.

Государские дела у братца царя Федора Алексеевича ее дожидались.