Царевны

3

Только из колымаги в терем Федосьюшка ступила, стала она про девочку из села Воздвиженского спрашивать.

— Да точно ли привезли ее, мамушка? Сходи, разузнай, милая.

— Девчонку бродячую с дороги в царский терем тащить! Да ее допрежь того в семи щелоках отмывать надобно.

Смутилась Федосьюшка да вспомнила, что нынче день субботний как раз.

— В баенку прикажи сводить девочку, мамушка.

— Вот это дело. Отмоют девчонку, тогда и приведут, — огласилась Дарья Силишна. — А только ума не приложу, тебе-то она на что?

— На что? — повторила Федосьюшка, и разом душистой зеленой стенкой встал перед нею бор, речка блеснула, пестрыми головками цветики закивали.

Молчит царевна, не знает, что маме ответить. Слов не находит. Сама хорошенько не понимает, зачем это ей так девочку взять захотелось.

— Веселее с нею будет, — нерешительно начала она. — Для забавы взяла…

— Для забавы? — удивилась Дарья Силишна. — Жди, пока девчонка бродячая смехотворные хитрости одолеет. Для забавы Дунька-калмычка куда лучше ее годится. Царицына постельница мне ее намедни совсем отдавала. Две Дуньки у них там завелись: Дунька-немка да Дунька-калмычка. Обеих одним именем, не подумавши, окрестили, и вышло, что в одном месте их держать не способно. Одну кликнут — другая бежит, а то и обе вместе кидаются. Девочки занятные: обе дурковатые, калмычка презлющая. Ее ежели раздразнить, как кошка в человека вцепится. Калмычку и возьмем.

Но Федосьюшка даже головой замотала:

— Не хочу калмычки…

— Не хочешь калмычки, другую найдем. Опять же у государыни царевны Татьяны Михайловны всяких девчонок лишних для раздачи много. В подклети места для спанья всем не хватает. Девочка безногая у нее там. Что твой кубарик, на руках по терему катается. Ее бы выпросить.

— Не хочу безногую…

Больше не стала мама царевну и уговаривать. Тиха-тиха Федосьюшка, а ежели чего уж очень захочет, ни за что не собьешь ее. Мама это хорошо знает и перешла на другое:

— Ездовое платье твое, царевна, мне прибрать надобно. Я приборкой займусь, а тебе боярышен да сенных девушек пошлю.

Поморщилась Федосьюшка. Боярышни хотя и считались у нее, как и у всех царевен, за подружек, но ей с ними всегда бывало скучно.

— Пускай лучше боярышни в светлицу идут. Там у них ожерелье жемчугом низать начато. А девушки пускай в сенях посидят. Когда понадобится, я их свистулечкой позову.

Захлопотала мама, царевнины телогреи с летниками разбирая.

— Кружевцо золотное у ворота пообтерлось. На зарукавье жемчужинки не хватает. А вот и пуговка корольковая болтается. Все, раньше чем в Мастерскую палату по описи сдавать, в светлицу занести надобно. Пускай там починят. Да и на чеботках серебряная подковка порасшаталась. Чеботнику сказать надобно, чтобы гвоздиками подбил.

А царевна, пока мама окруты ее разбирала, ларец кипарисовый, в золото и серебро оправленный, пред собою на стол поставила. Захотелось ей перстенечки, сережки да цепочки самой по местам уложить. В коробочки, красным бархатом обитые, с ящичками выдвижными, «золотая казна» убиралась.

По ящичкам все бережно разложила царевна и кипарисовый ларец на замочек замкнула. Ключик в потайное место, в поставце возле кровати, положила.

А мамы все нет. В светлицу, сказывала, пойдет, потом к чеботнику, а уж потом за девочкой.

Села к столу царевна, лазоревый атлас, на верх шапочки выкроенный, перед собой положила. Открыла шкатулочку, где хранился жемчуг вместе с дробинками от камешков самоцветных.

Ухватила царевна искорку изумрудную, хотела паве, шелками расшитой, вместо глаза ее посадить — и раздумала. Не люба вдруг стала ей пава пестрая.

Другой бы ей узор на лазоревую шапочку выбрать. Травами бы шапочку расшить.

Вспомнились Федосьюшке былинки придорожные, сквозные листья рябиновые, игольчатые веточки елей и сосен. Тропинки, словно змейки средь травы зеленой, в гущине леса побежали.

«Не хочу павы с хвостом жемчужным», — вдруг решила царевна и проворно запрятала в шкатулку лазоревый лоскуток.

А и ту пору и Дарья Силишна вернулась.

— Девчонку прямо из баенки сюда приведут. А тебя, Федосья Алексеевна, царевна Ирина Михайловна через свою казначею к себе звать наказала. Нови ей всякой из Покровного сада прислали. Поглядеть просит.

Заблестели глаза у Федосьюшки:

— Слаще малины Покровской ни в одном саду нет! Побегу я скорее, мамушка.

Непривычно людно и шумно в покоях Ирины Михайловны. Обычно в них тишина. Старая царевна шума не любит, молодых к себе не приближает. Все ее боярыни и прислужницы женщины пожилые, говорят тихо, носят платья темных «смирных» цветов. На монастырские кельи царевнин терем похож. И запах в нем монастырский: ладаном и воском повсюду пахнет. Только сегодня по-другому все у Ирины Михайловны. Набежали в ее терем сестрицы Михайловны с племянницами Алексеевнами. За ними боярыни да боярышни их пробрались. Всем захотелось на покровскую новь поглядеть.

А новь — удивленье.

Ну и вишенье! А розы! Ну и махровые же!

— А дыни-то каковы? — спрашивает Ирина Михайловна, и от довольной улыбки молодеет ее увядшее лицо.

Покровский сад — это последняя, не изменившая ей, радость.

Все, чем жизнь веселила царевну, ушло от нее. Изменил любимый жених, датский королевич Вольдемар. Еще при отце своем, царе Михаиле Федоровиче, она это горе узнала. Дикой, неприветной показалась королевичу родина его невесты. Московию до того невзлюбил он, что и жены из нее брать не захотел. Пытал царь королевича уговаривать, вотчины богатые за дочерью любимой жениху сулил, а королевич в ответ только молил в Данию его поскорей отпустить. Горевал Михаил Федорович горем дочери любимой, так горевал, что от этого гореванья последнего здоровья лишился.

Скончался батюшка, умерла матушка; бабки, инокини Марфы, еще раньше, чем их, не стало. От любимых у царевны только сад покровский остался. Бабка-инокиня царевне его подарила. И Михаил Федорович этот сад больше всех садов любил.

В переднем углу, под образами с лампадами зажженными, на своем кресле позолоченном, старая царевна сидит, а перед нею на столе две дыни, каждая в полпуда весом.

Ахают царевны, руками всплескивают, на дыни не налюбуются, к розам — понюхать их — тянутся.

Стоит позади всех, почти у порога, Федосьюшка. Ничего ей, кроме островерхих маковок тёткиного золотого венца, не видать. Хорошо, что Софьюшка сестрицу заметила.

— Пропустите Федосьюшку к столу!

— Ну и дыни! Таких я еще и не видывала! — на весь покой раздался звонкий Федосьюшкин голос.

— Да, удались нынче дыни, — сказала Ирина Михайловна. — Таких даже и при батюшке не бывало. Выдай садовнику за его старанье четыре аршина сукна вишневого на кафтан, — приказала она своей казначее-боярыне, — а дыни разошли: одну патриарху отправь, другую — к столу государеву. А вы, сестрицы любезные и племянницы дорогие, в столовый покой пожалуйте. Вишенье там для угощенья вам припасено.

Низко поклонились царевны Ирине Михайловне.

— За ласку, за угощенье спасибо тебе, государыня.

Потянулись царевны к дверям, а Марьюшка с Катеринушкой, перемигнувшись, поотстали и опять к столу подошли.

— Травы иссоповой вместе со слетьем не прислано ли тебе, государыня? Для светлости лица нет иссопа лучше покровского.

— Прислали иссопу, — отвечала племянницам Ирина Михайловна. — У боярыни постельничьей возьмите.

Услыхали и другие царевны про траву иссоп, все до одной вернулись у Ирины Михайловны травки попросить.

— Много ее там, на всех хватит, — успокоила их старая царевна.

Ушли сестрицы и племянницы. Одна осталась в покое на своем кресле золоченом Ирина Михайловна. Розы готторпские на столе перед нею.

В соседнем покое молодой говор, смех девичий звонкий. Когда-то и сама Ирина Михайловна так смеялась. Веселая это была пора, когда из садов герцога готторпского батюшке-царю Михаилу Федоровичу розы привезли. До привоза этого на Руси один только шиповник рос. От этих первых готторпских кустов и пошли розы, что теперь лежат на столе перед царевной. То-то была радость да удивление, когда на кусту зацвела первая роза!

Королевича Вольдемара тоже водили в сад. Розы ему показывали. Высокий, тонкий, в своей иноземной одежде, стоял он между сановитыми бородатыми боярами в тяжелых, до земли, кафтанах. Ирина Михайловна тогда на него в слюдяное окошечко глядела. Цветами разными то окошечко было расписано, и королевич прильнувшей к окошку царевны не мог видеть. Но, прежде чем отойти от розового куста, откинул он голову и глянул прямо в сторону терема.

В самую душу царевнину иноземный королевич своими голубыми глазами тогда заглянул.

Много лет с той поры прошло, состарилась Ирина Михайловна, а увидит красные розы готторпские — как живой встанет перед ней королевич, золотистую голову над розовым кустом склонивший.

Могло бы счастье быть, да мимо прошло.

Увидаться бы ей тогда хоть разок с королевичем. Быть может, красота ее, всеми прославленная, заставила бы его забыть зеленую Данию. Быть может, и полюбилась бы ему Московия. Поговорить бы ей, царевне, с королевичем… Да разве царевнам с иноземцем говорить дозволено? Да разве девушек царского рода кому показывают? А если бы и показали, на каком языке они между собою говорить стали бы? Царевна иноземным языкам не обучена, а королевич по-русски ни слова не знал.

Капают слезы на розы готторпские, а из столового покоя девичья песня доносится.

заводит свою любимую песню голосистая Марьюшка.

подхватывает песню Катеринушка. За Катеринушкой и все царевны запели. Заслушалась песни Ирина Михайловна и не заметила, как отворилась дверь из переднего покоя. Обернулась царевна, когда под чьим-то грузным шагом половица скрипнула. Наскоро слезы ширинкой смахнув, встала Ирина Михайловна со своего кресла и навстречу гостю нежданному, дорогому государю-братцу, пошла.

— Не чаяла я, свет мой Алешенька, что ты нынче ко мне пожалуешь.

Ставит царевна для братца любимого рядом со своим креслом другое, для почетных гостей запасенное.

— Не далеко прошелся, а устал, — говорит Алексей Михайлович, грузно опускаясь на золотое сиденье. Откинув голову на высокую спинку кресла, он кладет на бархатные поручни пухлые, с болезненной желтизной, руки. Перстни с каменьями и печатями точно вдавлены в пальцы. Не в меру за последнее время потучнел царь. Двигается с трудом. Одышкой страдает.

— Шел я спросить тебя, сестрица любезная, в добром ли здоровье ты богомолье свершила?

Ласково смотрят на старую царевну усталые, добрые глаза. В последнее время царь часто стал заглядывать к Ирине Михайловне. Тянет его к сестре. Почти погодки они с нею. Вместе кубарики расписные детьми катали. С гор вместе скатывались, на качелях комнатных, под пенье мамушек да нянюшек, вдвоем качались. Сиротами тоже вместе жили.

Благодарит Ирина Михайловна брата за его ласки и неоставленье.

— Я-то, государь-братец, в полном моем здоровье, а расскажи-ка мне, как ты здесь без нас иноземных послов принимал. Из какой земли послы те приехали и за делом каким?

— Из земель немецких да персидских посольство у меня было. У того и другого дело одно — торговое. Персы челом били, просили дозволить им шелк-сырец к немцам через наше государство возить, да и назад купчин ихних из-за моря через Архангельск с немецкими товарами в Персию пропускать. А немцы свободной торговли с персами по Волге просят. Свое согласье я и тем, и другим обещал. Теперь боярам рассудить надобно, сколько с кого пошлины брать. Да, Иринушка, с каждым годом растет наша торговля с иноземными царствами. От провоза товаров в казну пойдет пошлина, и будет от нее нашему государству превеликая прибыль. И не в этом одном выгода, — все больше и больше увлекаясь, продолжал царь, — выгода еще в том, что торговля нас сблизит с богатыми и сильными западными государствами. Перенять от них надобно все, что делает их богаче и сильнее нас.

Теперь, когда Алексей Михайлович высказывал свои заветные мысли, сразу он другим стал. Утомление исчезло лица, глаза оживились. Он выпрямился, высоко вскинул голову. И голос другим сделался: зазвучал молодо, сильно.

— Без флота нам теперь никак невозможно. Надобно у Архангельска корабли строить. У Балтийского моря места куда лучше, чем в Архангельске, да до сих пор у нас там своих гаваней нет.

Эта недоступность балтийских берегов всегда сердила и огорчала царя. И теперь, вспомнив о них, он вдруг вскипел и, неожиданно для себя самого, стукнул кулаком по столу.

Стукнул и смутился.

— Прости, Иринушка, — произнес виновато, — заговорил про скорбь мою непрестанную и вот, видишь, не сдержался… Да и про подарок, для тебя припасенный, забыл.

Откинув атласную полу вишневого кафтана, царь засунул руку в карман своей нижней одежды, такого же кафтана, только желтого цвета и покороче верхнего.

— Вот тебе, Иринушка, трубка призорная. Что дальнее в нее смотрится, все близко видится. Немцы вместе с другими подарками мне трубкой этой челом били, а мне ведомо, что любо тебе все затейное. Вот и принес.

Обрадовалась Ирина Михайловна подарку нежданному. Любит царевна всякие трубки зрительные. Много их у нее и поставцах запрятано.

— А что это у тебя, Иринушка, за стенкой словно хороводы водят? — спросил царь, прислушиваясь к пенью. — С чего это так развеселились твои боярыни да боярышни смиренные?

— Там сестрицы да все племянницы покровское вишенье отведать собрались, — пояснила Ирина Михайловна. — Давно бы им сказать надобно, чтобы приутихли малость.

Царевна направилась было к дверям, но Алексей Михайлович удержал ее.

— Не тронь их, Иринушка. Дело их молодое. Пускай веселятся.

А царевны в ту пору как раз с вишеньем прикончили и веселой гурьбой опять в теткину опочивальню вернулись, да с порога царя увидали. На месте застыли. Ширинок до ртов, красным соком выпачканных, не донесли.

— Царь-батюшка! Государь-братец! — испуганным шепотком проносится.

Смеется Алексей Михайлович.

— Девицы в теремах, что в клетках птицы, пугливы не в меру. Ближе подойдите! Дайте на себя поглядеть. Дней пять я вас не видал.

Скромницами, опустив глаза, шагом степенным, одна за другой подходят к царю девицы. Каждую Алексей Михайлович взглядом или словом ласкает.

— Что не весела, сестрица Татьянушка? А ты отчего спала с лица, Марфинька?.. Новую польскую книгу послал я тебе, Софьюшка… Здравствуй, Федосьюшка! И тебе я подарок в терем отправил. Занятную штуку мне нынче немцы привезли. Часы в собачке серебряной вызолоченной, а под ними шкатулочка. В шкатулочке много чего позапрятано. Сама разберешь, рассказывать не стану.

Обрадовалась часам Федосьюшка, даже закраснелась вся. Часов у нее не было, а эти еще и в собачке. Да и в шкатулочке-то что?

— Ну, уж беги! Вижу, тебе на часы поглядеть охота, — посмеиваясь, сказал Алексей Михайлович. — Да и все заодно бегите. Часы занятные. А после вечернего кушанья мы опять свидимся. Нынче соберемся все в Верхнем набережном саду.