Царевны

2

По большой столбовой дороге, что идет от Москвы к Троице, потянулся царицын поезд.

Открывают его стрельцы с батогами, за ними скороходы с бичами, чтобы путь расчищать. За скороходами огромная колымага царицына, по золоту разными красками расписанная. За нею опять стрельцы да стольники для обереженья, за ними колымага с царевнами большими, потом колымага с царевнами меньшими, а дальше колымаги с боярынями, с боярышнями, с мамами, с сенными девушками и с разной другой женской челядью.

За колымагами отряд с казной шатерной и столовой. Здесь и укладничий, и шатерничий, и стольники, и подьячие, и ключники, и подключники, и истопники. За ними повозки с верхами суконными, коронами украшенными. В одной из повозок постели путные, в других — платье, белье и разная мелочь походная вместе со столами разъемными и стульями разгибными.

Позади всего поезда «телега поборная». В нее складывают покупки, дары, которыми царице народ челом бьет, и все челобитные, что ей по пути подают.

Рядом с телегой старший дьяк царицына приказа шагает. Он челобитные отбирает, счет им ведет.

Далеко в длину вытянулся поезд царицын, а в ширину дороги ему не хватило. Колымаги просторные, а по сторонам их пешими идут бояре ближние, дети боярские, стольники, рынды с мечами.

^{_{Стрелец}}

^_Рында

Рядом с колымагой царицыной выступают верные сберегатели молодой царицы, ее родный батюшка Кирилл Полуэктович Нарышкин с дядею Артамоном Сергеевичем Матвеевым. Оба в кафтанах золотных, на обоих оплечья и шапки каменьями самоцветными расшиты. У грузного Кирилла Полуэктовича дорожный посох сандального дерева при каждом шаге золоченым острием глубоко в сухую землю уходит. Матвееву — тому полегче. Толщины на нем боярской нет, да и к ходьбе он привычнее. За границей бывал Артамон Сергеевич, там ходить научился.

^{_{Артамон Сергеевич Матвеев}}

— Сергеич! — вдруг крикнул царевич Петр, проворно откинул персидскую камку с колымажного окна и застучал пальцем по слюде, расписанной травами и розанами. Быстро обернулся Артамон Сергеевич на голос любимца своего балованного, но еще быстрее одна из мамушек от окошка царевича оттащила, а другая — погуще складками занавеску на том месте, где выглянул мальчик, собрала.

— Селом как раз едем. Ах, грех-то какой! Недоглядела ты, мама, — с укором сказала бабушка.

Анна Леонтьевна, царицына мать, сидела рядом с дочерью, сложив на коленях пухлые белые руки.

С той поры, как дочь сделалась царицей, эти когда-то проворные руки, которыми Анна Леонтьевна работала и в доме, и в саду, и в огороде, теперь только надевали да снимали дорогие перстни. За четыре года сухая хлопотунья Анна Леонтьевна стала толстой, важной, важнее самой царицы. И боялись ее все боярыни больше, чем Натальи Кирилловны. Каждая, наперерыв, ей чем-нибудь да угодить старалась.

После слов ее к мамушке все боярыни, что на атласных тюфяках под расписными розами, репьями да птицами сидели, все до одной испуганные лица сделали, головами закачали, заахали:

— Ты, мама, в оба глядеть должна. Мало ли по дороге прохожих, да с глазом лихим. Глянут, и вся недолга — испортили.

— Вот Федорушку тоже на днях…

— С Натальюшкой-то что было…

А царевич все крутился в маминых руках и, покрывая женскую трескотню, требовал звонким голосом каких-то калачиков.

— Повремените малость, — сказала царица, и разом все стихло.

— Тебе, Петрушенька, чего? — наклонилась она к сыну. Разобрали, и оказалось, что царевич, выглянув из окошка, разглядел, как на торгу продавали какие-то калачики.

— Будь по-твоему, сынок. Купим калачиков.

Остановили весь поезд царицын.

Казначея из мешка дьяку на покупку денег отпустила. Приказала сходить за калачиками да прихватить за одно всего, что на торгу приглянется.

Пока дьяк ходил, царица деток рядышком посадила, а Федосьюшку, для уговора ребячьего в царицыну колымагу взятую, рядом с царевичем Петром пристроили.

Примолкли ребятки. Что им с торгу дьяк принесет, дожидаются. Натальюшка калачики любит. Так вся к дверцам и подалась, их дожидаючи. А царевич Петр шепчет Федосьюшке:

— Эх, самому бы сбегать да выбрать…

Только царевичу Ивану словно все — все равно. Пересадили его — пересел. На новом месте, как и на старом, сидит — не шевельнется. Глаза опустил. Пуговки золоченые на своем кафтанчике атласа желтого перебирает.

— Аль тебе калачиков не хочется? — спрашивает его мачеха и, не дождавшись ответа, обращается к матери — Надобно бы мне тебя, матушка, послушаться. Хорошо было бы и Федорушку захватить…

— Другим разом и Федорушку возьмем, — говорит Анна Леонтьевна. — Что дьяк-то замешкался? Гляньте-ка, боярыни, не идет ли?

Но, вместо дьяка, из села народ привалил. Как увидели люди, что остановился поезд, все на дорогу бросились.

А по колымагам тревога:

— Государыни царевны, от окошек отстранитесь. Занавеску плотнее, мамушка, сдвинь! Вдруг да увидят!

Заработали стрельцы и скороходы батогами да бичами. Ничего не помогает. Народ к золоченым колымагам, как река, бежит. Всякий, что успел, чего Бог послал, с собой прихватил. Не с пустыми руками бегут люди к царице. Приказали царицын батюшка и дядя людей к колымаге государыниной допустить. Приняла казначея пироги пряженые, блинки горячие, квас, мед, брагу холодненькую. Иное со стольниками в поборную телегу отослала, а иное по колымагам разнести велела.

Прежде чем дьяк с торгу поспел, царевичи и царевны блинками закусили, кваском запили. Калачики уж не так вкусны показались. Больше радовались братинкам да ложкам расписным, коникам деревянным да репке с морковью, которые дьяк прихватить догадался.

Забавлялись малые. Те, кто постарше, на них глядючи, утешались, а колымага свое дело делала. Огромные, железом обитые красные с золотом колеса, не торопясь, поворачивала, на ухабах подскакивала.

Наспех собралась государыня. Не успели для ее проезда царского, как полагалось, дорогу починить. В одном месте чуть совсем на бок не завалилась колымага. У царевича Петра от толчка шапочка с головы скатилась. Толстую казначею за руки поднимать пришлось. В другом месте, как через реку ехали, мост такой попался, что, благословясь, бродом пошли.

А как ухнули в речку колеса, как забурлила вода, как ударили брызги в слюдяные оконца, не удержали малых старшие. Занавеска на сторону, оконца настежь — все головы наружу. Кричат дети, пищат. Колеса по воде шлепают. Мамушки да боярыни охают. Из колымаги, где царевны-сестрицы сидят, тоже визги слышатся.

У царевичей и царевен щеки от брызг мокрые. Царевичу Петру ворот смочило. Вытирать не дает.

— Не надо! — кричит.

Едва проехали, по местам, где им сидеть полагалось, детей рассадили. Затихли на время малые. Да ненадолго.

— Ой и жарко же! — пожаловалась Федосьюшка, а за ней и все распищались: «Жарко, жарко!» Взглянула на детей сама раскрасневшаяся от духоты Наталья Кирилловна, а они все, что пичуги заморенные, рты пораскрывали, глазами чуть смотрят.

— Где едем? — спросила Наталья Кирилловна боярыню, что поближе к окну сидела.

Вздрогнула задремавшая боярыня, но раньше, чем успела разобрать, что ей сказали, другая уже за нее ответила:

— Полями, государыня царица. По одну сторону поля, лес — по другую.

— Отними запону. Окошко приоткрой, Матрена Васильевна, — распорядилась Наталья Кирилловна.

Зазвенели колечки серебряные по желтому шелковому шнуру, протянутому вдоль всей колымаги. Распахнулось маленькое окошко в красоту великого мира Божьего. Встрепенулась Федосьюшка. Насторожилась, словно птица пойманная, когда ее с клеткой вдруг да на чистый воздух вынесут. И как птица в клетке по жердочкам, так от одного окошечка к другому стала переметываться царевна. С одной стороны колымаги — поля зреющие. Клонит тяжелый, желтый уже колос под легким ветерком рожь усатая. С другой стороны темной стеной встал густой бор, голубое небо безоблачное и солнце заслонивший. Только кое-где, сквозь листву, золотые лучи прорвались и зелеными зайчиками по лицам и одеждам забегали.

— Государыня-матушка, дозволь слазку сделать, — взмолилась Федосьюшка.

А Наталья Кирилловна и сама уже про слазку думала.

— Останови поезд, Матрена Васильевна, — приказала она казначее.

Стрельцов, рынд, ключников, подключников со всею челядью мужской подальше угнали, и, словно орехи из кузова, выкатились из колымаг все, кто на золоченых да на атласных подушках сидел. Выкатились кто в сторону полей, и к то к лесу поближе. Выкатились и стали. С непривычки после колымаги Божий свет уж очень просторен показался.

Первой царевна Софья в себя пришла. Шагнула вперед своей поступью тяжелой, уверенной, и за нею все Алексеевны тронулись, а за царевнами их боярыни, боярышни заспешили. Сенные девушки солнечники над царевнами пораскинули. Михайловны так в колымаге и остались. Ирина Михайловна сестер не пустила. Сказала, что раньше Тайнинского слазки никогда не бывало, а разгуливать в полях и лесах, на богомолье собравшись, совсем не дело.

Федосьюшка сразу на ту сторону, где лес, перебежала.

Там царица с детками шла.

— Дозволь, государыня-матушка, ягодок понабрать.

— Чего же не поискать? Ищите. Только поближе к дороге держитесь. Зверь либо человек лихой не наскочил бы.

А царевнам и говорить нечего, чтобы в чащу не забирались. На каблучках высоких далеко не уйдешь. Сенные девушки — те живо разулись, а царевнам негоже босыми по лесу бегать.

— Царевны бо́льшие так в колымаге и сидят, — шепнула Наталье Кирилловне мама с Натальюшкой на руках.

А другая мама, с царевичем Петром на коленях, прибавила:

— Сказывают, не по обычаю будто нынче слазку делают.

Наталья Кирилловна чуть поморщилась. Не к добру остались золовки в колымаге. Пересуживают ее теперь, что не по положенью она сделала.

Но другие мысли посылает лес Наталье Кирилловне.

Эти леса, до самого села Тайнинского, вдоль и поперек мужем ее любимым, царем Алексеем Михайловичем, изъезжены: соколиной охотой он здесь тешился. И Наталью Кирилловну не раз с собой на охоту, против обычая, брал. Тогда тоже золовки гневались. Но не печалил молодую царицу их гнев: за охоту соколиную все стерпеть можно.

Недаром сам царь в правилах этой охоты написал: «Красносмотрителен и радостен высокого сокола лёт… Забавляйтесь и утешайтесь сею доброю потехою, да не одолеют вас кручины и печали всякие».

И взгрустнулось Наталье Кирилловне, когда подумала она, что давно забросил царь свою забаву любимую. С той поры, как сибирского славного кречета Гамаюна в рощах Сокольничьих государь пробовал, ничего об охоте не слышно. И когда охота будет, про то неведомо, и что за причина тому такая — никто не знает. Только сердце-вещун неспокойное, словно беду чует, когда царица об охоте раздумается. Уж здоров ли сам ее сокол ясный, царь-государь Алексей Михайлович.

Пробовала царица с матушкой про тревогу свою говорить, заговаривала и с батюшкой и с другом верным Матвеевым — все в один голос заверяют ее, что в добром здравии царь-батюшка.

А царице все что-то не верится.

— Из Тайнинского гонца со здоровьем к царю послать надобно, Сергеич, — говорит она подошедшему Матвееву. — Как-то он там в Москве с Федорушкой?..

Заглянул Артамон Сергеевич в лицо любимой племянницы. В рамке белого, расшитого золотом и жемчугом дорожного убруса оно ему печальным показалось.

— Заскучала, государыня? — ласково улыбаясь, сказал он. — Вот дай нам малость с Петрушей пешими пройтись. А там живо и до Тайнинского доберемся.

Идут, лесными и полевыми запахами обвеянные, по тропе, что рядом с большой дорогой стелется, царица с царевнами и царевичами. За ними мамы, боярыни, боярышни, сенные девушки.

Царевна Федосьюшка от гущины лесной глаз отвести не может. Манит ее сумрак душистый.

А царица торопит:

— В Тайнинское пора, — говорит. — К обеду нам поспеть туда надобно.

Едва успела Федосьюшка с дороги лиловых да красных цветиков с собой в колымагу прихватить. Царевны Катеринушка с Марьюшкой целую охапку васильков натащили.

— Венки станем плесть! — кричат.

Поехали.

Возле села Тайнинского на поляне раскинутые шатры алого сукна богомольцев дожидались. В высланной сюда еще ночью поварне давно обед поспел.

Прежде чем за стол сесть, государыня стольника к царю со здоровьем послала. А как кушать сели, в ту самую пору из Москвы гонец от государя поспел.

— Государь с наследником и с царевной в полном добром здравии, — оповестил он. — Спрашивает царь, в добром ли здоровье государыня свое богомолье свершает?

Радостная, успокоенная села за обеденный стол Наталья К ирилловна.

После обеда не сразу в путь тронулись.

Отдыхать во всех шатрах полегли. А как поднялись, жара к тому времени спала. По вечерней прохладе поехали. Думали ехать сразу, не мешкая, а через версту, у самого села, постоять пришлось. Народ дорогу запрудил.

Пытали стрельцы да скороходы батогами, бичами работали, чтобы задержки не было, да государыня не приказала.

Остановились колымаги.

Пораздвинули пальцы, перстеньками унизанные, по окошкам камку персидскую. Любопытные девичьи глаза глянули в мир неведомый.

Запыленные, обгорелые лица, мозолистые, корявые руки, одежды холстинные да сермяжные. Кто на коленях, кто совсем на земле, серой от пыли, серым комком лежит, а тот, кто стоит, только потому на ногах удержался, что последней догадки перед золоченой колымагой лишился.

Такого хоть насмерть бичом забей — с места не тронется.

Попик тощенький с матушкой в телогрее заплатанной да с дочкой косенькой, в алый сарафан принаряженной, вперед к самой колымаге протиснулся. Сам попик с бражкой, попадья с блинками, дочка с медом сотовым. Все трое до земли кланяются, дары к колымаге, львами да орлами по золоту расписанной, протягивают.

Разглядела их через занавесочку Наталья Кирилловна и приказала дары принять, а попу с семейством выдать по рублю на человека.

— Там их много с дарами… Есть и с челобитными, которые… — шепчет взволнованная Федосьюшка. — Старики… старухи… детей много…

— Всех деньгами одели, Матрена Васильевна, — приказывает государыня казначее. — Кому копейку, кому алтын. Никого не обижай. Детям по грошику. Дары в поборную телегу складывайте. А челобитные пускай дьяк все до одной оберет.

Дары с челобитными обобрали. Дальше поехали. Путь от Тайнинского полями пошел. Лентой, закатным солнцем расцвеченной, вилась на просторе река Яуза. Ласточки острыми крыльями траву чиркали. Сильнее запахло цветами, спелой рожью. Откуда-то издали песня донеслась, а кругом — безлюдье: одни поля золотые. Где-то рожь уж зажинают.

— Жнецы с поля пошли, — прислушавшись, сказала Наталья Кирилловна и, помолчав, прибавила — Ночь тихая, теплая подходит. В патриарших палатах в Пушкине душно будет. В шатрах заночевать бы.

— В шатрах, в шатрах! — подхватил царевич Петр.

— Петрушеньку нам не застудить бы, — опасливо молвила Анна Леонтьевна. Пуховики в патриарших палатах были ей больше по вкусу раскидной путной кровати.

— Спаси Господи! Долго ли! Да вдруг дождик, — хором поддержали ее боярыни.

— В шатрах! — еще громче крикнул царевич и даже кулачком пристукнул.

А Федосьюшка шепотком тоже в шатры просится.

Решила Наталья Кирилловна в шатрах заночевать.

Совсем стемнело, когда колымаги остановились у шатров, освещенных изнутри слюдяными фонарями.

Уселась царица с царевнами на раздвижных стульях за накрытыми уже раскидными столами, и забегали стольники между столовым и кухонным шатром с блюдами, мисами, тарелами и жбанами.

— Петруша-то спит совсем, — сказала Федосьюшка.

— Заснул, заснул царевич-батюшка. Ну-ка я его в постельку положу… — И мама бережно поднимает царевича и, осторожно ступая, выходит из столового шатра. За ней встает мама с Иванушкой, за ними царица, а за царицей и все.

Тихая теплая ночь смотрит золотыми очами-звездами на затихший царицын стан. Кольцом опоясали его стражи верные, стрельцы с ружьями, батогами, бичами. Возле каждого шатра рынды, подрынды, стольники, ключники, подключники стали.

— Мамушка, душно! Полу у шатра пооткинуть бы. Пускай бы к нам звезды глянули… — запросила Федосьюшка.

— А? Что? — встрепенулась уже засыпавшая Дарья Силишна. — Аль чего испугалась, царевна?

— Душно, мамушка, жарко. На звезды поглядеть охота. Ночным воздухом прохладным да душистым дохнуть бы.

— Ишь, что придумала! Забыла, что стража кругом поставлена?

— А ты бы им, мамушка, подальше отойти велела.

От этих слов царевниных с Дарьи Силишны сразу весь сон соскочил.

— Да никак ты ума, царевна, лишилась? Без стражи, да среди поля чистого, да возле леса темного? Да мало ли людей лихих по дорогам да без дорог вокруг стана теперь бродит? Видела сколько народу незнамого у колымаг собирается? Спи, царевна! Закрой глазки. Засни.

Закрыла глаза Федосьюшка, и длинным рядом потянулись перед ней люди незнамые, от пыли серые, люди в холстине да в сермяге, люди в лаптях обтоптанные, да босые.

Открыла царевна глаза, а люди все не уходят. Незнамые люди, что по дорогам и без дорог ночью летней душистой под звездами бродят, до самого света царевне заснуть не дали.

Только вздремнула Федосьюшка, а над ней уже мама с полотенцем стоит.

— Росы я, царевна, с цветиков полевых зарею на плат собрала, — говорит Дарья Силишна, склонившись над разоспавшейся Федосьюшкой. — Дай я личико тебе оботру. Светлость красоте умыванье росное придает.

И чуть не силою вытерла мама влажным полотном Федосьюшкино лицо.

— Сразу зарозовела, — обрадовалась Дарья Силишна. — Личико-то тебе в дороге малость ветром обвеяло. Ну, да ничего. Дома у меня, на случай загара, настой из дубового листа припасен.

Еще не высохла на полях роса прохладная, когда царские колымаги дальше в путь тронулись.

Федосьюшка приподнятую оконную занавеску из рук не выпускает.

Возле Пушкина, как и вчера у Тайнинского, целая туча незнамых людей скопилась. И опять, как вчера, у кого челобитные в руках, у кого дары.

Кланяется народ, к земле припадают люди, подолгу лежат на ней комьями серыми, неподвижными.

— Матушка государыня, стать прикажи. Прикажи оделить деньгами, — без умолку повторяет Федосьюшка.

— Ох, припоздаем к вечерне, — вздыхает на каждой остановке царицына мать и, пока стоят, все хмурится и ворчит.

Опять за окошками колымажными потянулись поля, леса. Встречных людей, чем ближе к лавре, тем все больше. Богомольцев с котомками за спиной, с клюками дорожными оставляет за собой поезд. Нищие, издали завидев стрельцов царицыных, запевают:

Кончат и опять сначала запевают. Кланяются и поют. Покрасневшими от пыли и солнца глазами глядят в окошки, наскоро задернутые камкой персидской, а мимо них, обдавая пылью дорожною, переворачиваются красные с золотом грузные колеса расписных колымаг.

К монастырю с последней стоянки, как вечереть стало, тронулись. До самой обители лесом, красными закатными лучами прорезанным, ехать пришлось. Здесь, по краю дороги, почти непрерывной цепью народ стоял.

^{_{Завидев поезд, земно кланялись расписным колымагам}}

Гонец с вестью о пришествии царицыном за день опередил поезд, и все население посада, все нищие, убогие, безрукие, безногие, горбатые, юродивые и слепые двинулись навстречу царице. Завидев поезд, земно кланялись расписным колымагам со слепыми окнами и громко, нараспев выкрикивали свои моления. Раскачиваясь, на один голос пели заунывные стихи. Пели о Лазаре:

О Страшном суде пели:

Сразу Федосьюшка приподнятый край занавески выпустила, когда взглядом встретилась с глазами незрячими. Жутко стало царевне и от глаз невидящих, и от гула людского. Отошла, как, все покрывая, раздался из обители колокольный звон.

^{_{Угольная башня крепостной стены Троицко-Сергиевского монастыря}}

Вовсю звонят колокола троицкие. Пропускают, невидимыми руками широко распахнутые, ворота — золоченые колымаги. Во дворе ни души. Все, начиная с самого игумена, в кельи попрятались. Старый обычай дедовский даже монахам на дворцовых затворниц глядеть не велит.

Одна за другой, прямо к собору, направляются колымаги. С двух сторон дверец до входа церковного из алого сукна переход сделали. Этим переходом царица с царевичами и царевнами в церковь на потайное место проходит. У царицы и царевен лица еще белыми фатами из крымской кисеи принакрыты. Только в церкви за запоной шелковой те фаты откинулись.

Душистым ладаном пахнет.

«В лесу, когда дорожкой, скользкой от опавшей хвои, шли, так пахло», — вспомнилось вдруг Федосьюшке.

В синеватом кадильном дыму мерцают зажженные перед образами свечи.

«Словно звезды, на которые ночью из шатра поглядеть хотелось», — подумалось царевне.

Под молитвенное пение монашеское склоняются до земли, каждая со своим молением, все теремные затворницы.

Приветно встретили гостей монастырские келейки, освещенные восковыми свечами. Поужинав постным, сладко и крепко позаснули все среди бревенчатых стен, пахнувших деревом и смолкой.

Одной Наталье Кирилловне не спалось.

Выждав, когда все успокоилось, среди ночи глубокой поднялась царица. С матушкой да с двумя боярынями самыми ближними прошла в собор государыня. Пелену, ее руками за здравие царя расшитую, на гроб Чудотворца она положила и молилась в соборе, пока в колокол к заутрене не ударили.

А утром, после обедни, когда и народ, и все монахи, до одного человека, из собора повыходили, святительским мощам кланялись царевны в праздничных летниках белого атласа, с золотыми, до земли, рукавами-вошвами.

За царицей мамы царевичей, в золотых кафтанчиках, на руках к мощам поднесли.

Всем хотелось в тихой обители, каменными зубчатыми стенами от мира отгороженной, хотя бы два денечка еще погостить, да Наталья Кирилловна на этот раз несговорчива была. Сама Ирина Михайловна просила ее с поездом повременить. Старшей царевне отказала молодая царица. Ушла Ирина Михайловна из кельи Натальи Кирилловны до того разгневанная, что даже посоха своего дорожного деткам поглядеть не дала. А те просили. Хотелось им поглядеть трубку подзорную, в рукоятке вставленную.

— Останемся, сестрицы, в обители, да и все тут, — вдруг предложила Софья-царевна. — Пускай царица себе едет, а мы и одни поживем.

Царевны в это время горячими блинками закусывали. Так у них от этих слов Софьюшкиных блинки в горле стали.

— Как же это? Одним? Да разве так водится? Да когда же так бывало?

Смотрят царевны на Софьюшку во все глаза.

А она смеется:

— Чего испугались? Останемся, да и вся недолга. Своей воли у нас, что ли, нет?

А царевны в ответ ей ни словечка. Наспех блинков поглотали и, как только колымага к крыльцу подъехала, из кельи заторопились. Испугались, как бы Софьюшка их в обители не удержала.

До того заторопилась в Москву Наталья Кирилловна, что и слазки раньше обеда не велела делать. А только часу не прошло, как возле леса остановили весь царский поезд. Царевич Петр из открытого окошка ежа разглядел.

— Пустите меня! — кричит. — Поймаю я его. Давно мне такого ёжика хотелось.

Поймали царевичу ежа. Приказал он его к себе на полу кафтанчика положить.

Положили.

Сунул царевич палец в острые иглы. Укололся, а виду не показал. Взял Натальюшкину костяную свистулечку, стал ею ежа тормошить. А тот, как мертвый, сделался.

— Пустим его назад в лес, Петрушенька, — уговаривала сынка Наталья Кирилловна. — Неравно еще пальчик наколешь.

— В лес не пущу. На стоянке наиграюсь с ним, — порешил мальчик.

— На стоянке и поиграешь. А пока пускай спрячут ёжика. — И Наталья Кирилловна сделала казначее знак, чтобы убрали ежа. — В поборную телегу спрячьте, — прибавила она.

Схватили ежа, сунули в холщовый мешок и потащили в поборную телегу с дарами, покупками и челобитными.

А в обед царевич про ежа и не вспомнил. По пути ему расписным возком с деревянными кониками поклонились, да братинками, да ложками резными. Забав и без ежа набралось.

Хотела царица и Воздвиженское, где уже который год у Катерины-пряничницы всегда останавливались, миновать, да взбунтовались детки.

— Без мятных рыбок не хотим домой ехать! К Катеринушке заедем!

^{_Пряник}

А Катеринушка-пряничница, на всю округу прославленная, царицу с раннего утра дожидалась. Нарядилась баба во все наилучшее, домашних вырядила, пряников горой на блюдо, шитым полотенцем накрытое, навалила, на крылечке резном стала, с дороги глаз не спускает.

^{_{Нарядилась баба во все наилучшее, царицу дожидается.}}

А внизу крылечко народ обступил. Бабы, мужики, ребятишки сбежались поглядеть, как Катерина пряниками царице поклонится. Со всего Воздвиженского люди понабрались. Богомолка старая с девчонкой селом к Троице проходила. Узнала, что царицу ждут, не пошла дальше. Вместе с воздвиженскими у Катерининой избы привал сделала. Пытали ее прогонять, а потом и сама запросилась бы старая — не отпустили бы. Бабушка занятная, речистая оказалась. Про свои богомолья так рассказывала, что с нею половина дня за часочек показалась. Ну, а девчонка ее — та уж юластая. То туда, то сюда и всем под ноги, а хватилась ее бабушка — след Орьки простыл. В лес с ребятишками за малиной убежала. А тут как раз передовые стрельцы царского поезда показались. Про Орьку даже бабушка сразу забыла.

Насторожился народ. Затих.

Выждала время Катеринушка и со ступенек сходить стала. Привычная она была. На нижнюю ступила в то самое время, как царицына колымага у крылечка остановилась. Уже блюдо с пряниками протянула баба казначее, как вдруг, откуда ни возьмись, богомолкина девчонка в сарафанишке заплатанном, босая, с косёнкой, лоскутом заплетённой, в самое блюдо с разбега головой ударилась.

Ахнуть не успела Катерина, как пряники ее на земле очутились. Обомлели все. Оторопела девчонка. Схватилась рукой за ушибленный лоб. А Катерина ее да за косёнку.

— Убить тебя мало! — кричит. От злости и стыда все голове помутилось у бабы. Румяное лицо словно снегом покрылось, страшным сделалось.

Увидала его из-за камки персидской Федосьюшка и не своим голосом крикнула:

— Девочку не вели обижать, государыня-матушка!

Всполошил царевнин крик всю колымагу. Царевич Петр кулачонками в дверцу забил. Натальюшка заплакала. Царевич Иванушка к маме прижался. Боярыни к окошкам потянулись.

— Сходи поскорей, что случилось, немедля разузнай! — приказала одной из них Наталья Кирилловна.

Только двери приоткрыла боярыня, а навстречу ей казначея.

— Из-за девчонки бродячей царские дети без пряников остались, — ворчит.

— А девочку били? — Федосьюшка спрашивает.

— Поймаешь такую! Со всех ног девчонка в лес припустилась. Ищи ее там.

— А в лесу волки, звери всякие, — вспомнилось Федосьюшке.

— Да что за девочка такая? Чья она? — спросила Наталья Кирилловна.

И рассказала казначея, что девочка и совсем ничья. Где-то по пути старуха богомолка подобрала ее, а теперь, после беды с пряниками, слышать про нее не хочет.

— Разве такую мне надобно? — кричит. — С ней беды не оберешься.

А пряничница вопит:

— К дому близко не подпущу разбойницу!

— Пропадет девочка… Матушка! — С плачем припала Федосьюшка к жемчужному оплечью царицы. — Девочку бы нам к себе на Верх взять. Ничья ведь. Она бы за птичками моими походила…

Гладит рукой Наталья Кирилловна мокрые от слез щеки Федосьюшки. Всем тонким слабым телом прильнула царевна к Наталье Кирилловне. Утешить, успокоить захотела царица между падчерицами свою любимую.

— Прикажи, Матрена Васильевна, девочку немедля отыскать. Я ее на Верх беру. — Так сказала царица и велела в путь трогаться.

Заворочались тяжелые колымажные колеса, подымая пыль с разъезженной дороги, а стрельцы полетели к лесу, куда им люди указывали. Схватили они Орьку, как зайчонка, за кустик со страху присевшую. Как зайчонок, выбивалась девчонка из крепких рук. Всем тощим телом выкручивалась. Не выкрутилась. Потащили Орьку к поборной телеге. Опомниться не успела девчонка, как очутилась затиснутой между кадушкой меда, плетушкой с малиной и мешком, где ёж сидел.

Так Орька нежданно-негаданно в Москву, во дворец царский, попала.