Царевны

13

Грозовая туча мимо прошла.

Чтобы совсем о ней позабыть, вечером того же дня, когда отдан был приказ о прекращении розыска, созвал царь своих домашних в палату Потешную.

Еще отец Алексея Михайловича, вскоре после своего избрания в цари, отвел в отстроенном после пожара дворце несколько палат, где приказал собрать все «стременты музыкальные и всякую рухлядь потешную». Вот и собрали сюда все забавы дворцовые. Царь Михаил Федорович был ногами слаб и недомогал часто. Не по здоровью ему были государские полевые потехи. Единой ему утехой была палата Потешная, и он непрестанно заботился об ее украшении.

^{_{«Стремент» потешный, тулумбас с вощагою (бубном)}}

Из немецкой страны выписали «стременты на органное дело» и со «стрементами» двух братьев-немцев: Анса и Мельхарта Лун. Братья в Москве «стремент» поставили и доделали: окружили резным станком, расцветили красками, позолотили и приделали к нему соловья с кукушкою.

Михаил Федорович чуть что не каждый вечер слушал, как играет орган, а обе птицы поют «без видимых человеческих рук».

Алексей Михайлович, пока был молод и здоровьем крепок, мало обращал внимания на Потешную палату. Отъезжее поле, псовая, а особливо соколиная охота ему мила была. Но прошли молодые годы. Все, чем тешился в полях I и в лесах государь, не под силу ему делалось, и с каждым годом все больше и больше стал вспоминать он про утехи комнатные.

Всякое дело любя «до полного устроения и удивления», как он говорил, «доводить», царь и отцовскую скромную палату устроил великолепно.

Украшая ее, не о себе одном думал: вся семья от мала до велика в той палате веселье себе находила. Сыновья Федор и Иван, оба немощные, других утех царевичевых не знали, а царевны-дочери, затворницы вековечные, с первых осенних дней выхода в Потешную, словно праздника, дожидались.

На этот раз выходные сборы были желаннее и шумливее, чем когда-либо. Самую память о тяжелом ведовском деле стряхнуть хотелось.

Алексей Михайлович всем потешникам до единого наготове быть приказал. Немецких фокусников, бесовскими делами людей напугавших и тем же часом сгоряча из Москвы высланных, с дороги воротили.

Скрестив ножи, те немцы над деньгами, на столе положенными, их поднимали, а деньги те сами к ножу подскакивали. Бояре, как только это увидели, сразу порешили, что фокусники — чародеи и бесовскою силою добрых людей морочат.

Фокусников выслали, а прослышал про них царь, и захотелось ему забавою, еще не виданной, своих потешить.

Погоню за высланными немцами отправили.

В страхе великом, как бы чего над ними не учинили, немцы в свою страну катили. Их нагнали и назад воротили.

Фокусники с ножами первые до прихода царицы и царевен должны были искусство свое показать, но напуганные отсылкой, а тем, что их вернули, и того больше, ничего как есть не показали. Ножи скрещивали, над деньгами их поднимали, но деньги с места не трогались.

Соскучился царь, на них глядючи. Приказал фокусников из палаты вывести и наутро обратно в их землю немецкую отправить.

Раньше, чем ожидали, оповестили царицу с царевнами, что время им в Потешную идти.

Ходы-переходы, сени большие, сени малые, опять переходы, лесенки то вниз, то вверх, ступеньки, приступочки — нее тускло слюдяными фонарями освещенное. А вот и Золотая палата царицына.

Через нее в Потешную проходить надобно. Драгоценное паникадило со львом, что землю в когтях держит, не зажжено, и только кое-где по стенам золоченым шандалы светятся. Живописи на стенах, расписанных подвигами Святых жен, почти нельзя разобрать. Тускло поблескивают золотые стены и своды, и золотые занавеси на окнах, и золотые звери и птицы на поставцах.

Потешная с Золотой рядом. В сенях, что за Золотой, уже слышится тягучее пение калик.

Всех потешников, кроме слепцов, что духовные стихиры поют, и верховых богомольцев, стариков столетних, что про старину сказывают, из покоя, куда царица с царевнами войдут, вон выслали. Ушли и бояре, что вместе с царем и царевичем наследным немецких фокусников смотрели. Только двое из них остались: Артамон Сергеевич Матвеев, друг сердечный царя и сберегатель бессменный его молодой жены с детками, да еще отец Натальи Кирилловны, Кирилл Полуэктович, с царевичем хитро вырезанными из слоновой кости шахматами играет. Матвеев с царем у такого же шахматного столика присел. Возле дверей в палату, где органы стоят, по одну сторону вдоль стены сидят слепцы, калики перехожие, в белых холстинных одеждах, по другую — верховые богомольцы, все четырнадцать старцев столетних, в крашенинных кафтанах, шелковыми поясами подпоясанных.

По всей Руси изо всех певцов старины наилучших для царя собирали. Живут те старики в подклетях, под хоромами самого Алексея Михайловича. Спят они на мешках, мягкой оленьей шерстью набитых, под голову подушки гусиного пера кладут, накрываются шубами овчинными.

Любит старцев своих Алексей Михайлович. У них во дворце и баня своя отдельная, и каждый праздник царь их чаркой водки и ковшом крепкого меда жалует.

Пухлыми пальцами, туго перстнями охваченными, передвигает государь шашки резные. Слепцы тягучими голосами про Федора Тыринова поют:

Слова и напев, с самого детства привычные, говорить про свое не мешают.

— Хоромину комедийную обрядят скоро ли? — спрашивает царь у Матвеева. — Пост Филипповский подойдет, не до комедий тогда будет.

— На этих же днях, государь, все к Артаксерксову действию приготовим, — отвечает Артамон Сергеевич. — Нынче голубцом твое кресло да царевичево покрыли, для скамей новые полавочники давно приготовлены. Тайник для царицы с царевнами порасширили. Тесновато им в старом было. Стены в тайнике новым сукном-багрецом обили…

Оборвал речь свою Матвеев и с места поднялся.

Распахнулась без шума золоченая дверь, пропуская царицу с царевичем Петром, царевен, мам, боярынь и боярышен.

^{_{Распахнулась золоченая дверь, пропуская царицу с царевичем царевен, мам, боярынь и боярышен.}}

На шелест одежд женских, на стук каблучков высоких оборотились в сторону дверей глаза незрячие, слепцы громче песню свою повели:

Молча, чтобы не прерывать пения, одними поклонами здороваются вошедшие с теми, кто уже в палате сидит. Приветно улыбается царь своим любимым. Не выпуская из пальцев царевичевой руки, Наталья Кирилловна садится на золоченое кресло рядом с государем. Царевны рассаживаются на разгибных стульях.

— Послушай, Петрушенька, каково хорошо про Федора Тыринова слепцы поют, — наклонившись к сыну, шепчет Наталья Кирилловна. Хочется ей мальчика песней занять. — Вот змея лютого Федор убил, освободил матушку родную. Слушай, сынок!

Смолкли певцы, а Петрушенька матушкину голову к себе за шею пригнул и на ухо ей прошептал:

— И я у змея, родная моя, тебя не покинул бы.

Крепко поцеловала сынка царица и, слегка отстранив его, улыбаясь, повернулась к мужу.

— Сестрицы мои любезные что позамешкались? — спросил жену Алексей Михайлович.

— Занедужилось Ирине Михайловне, а сестрицы покинуть ее не захотели, — объяснила, слегка затуманившись, Наталья Кирилловна. — Прощенья у тебя все три попросить наказали, — поспешила она прибавить, заметив неудовольствие на лице царя.

Нахмурился Алексей Михайлович.

Давно старшая сестра упрямством его раздражает, к старине не в меру стала за последнее время привержена. В Потешную палату прийти не захотела и сестер не пустила. Еще на днях, брата укоряя, так говорила:

— При первой жене в теремах благочестие было, порядок старый во всем соблюдали… А нынче! Сама царица в колымаге открытой в Новодевичий монастырь проехала… Народ со страха наземь валился. Звон про выезд небывалый по всей Москве поднялся. Хорошо ли так-то?

И во всем, как и всегда, старая царевна винила Матвеева:

— Он, никто, как он, всему злу заводчик. В доме у него все по-иноземному. Наталии Кирилловне доброму научиться где было? Что с нее и спрашивать!

Много чего наговорила Ирина Михайловна. Сдержал себя Алексей Михайлович. Старшей сестре и своей крестной гневного слова не вымолвил, а сердцем вскипел. Пытал сестру уговаривать, а она молчала, слушала, на посох свой опираясь. Досадило молчанье ее царю, и помянул он ей про время стародавнее, когда и она от иноземного не отказывалась.

Шелестя одеждами, царевна поднялась с кресла своего резного. Выпрямилась, посохом пристукнула:

— Было время, что враг человеческий душу мою опутать хотел! — на весь терем гневные слова раздались.

А царю сестру жаль стало.

«Только сердце, горечи не осилившее, то, что счастьем своим называло, в муке клянет», — так он подумал.

Порешил, что все злое у Иринушки с горя, и в мире с сестрою расстался. Надеялся, что она опомнится, в Потешную со всеми вечер осенний скоротать придет, а она и сама не пришла, и сестер при себе удержала.

Но на веселье настроившись, все, что душу мрачит, отогнать хочется. Алексей Михайлович старается больше не думать о строптивой сестре. Приказал трубачам, литаврщикам, скрипичникам и цимбальникам, что через два покоя от палаты, где он сидит, дожидаются, за «стременты» свои потешные взяться.

— Органных мастеров немедля к органу допустить, — добавил он.

Громкая музыка огласила покои Потешной палаты.

— Пускай бы на одном органе теперь сыграли, — предложил Федор Алексеевич, когда музыка, наконец, смолкла. У царевича хороший слух, и он сам часто поет во время службы на клиросе. Оркестр ему неприятен, но он боится обидеть Матвеева, который им заведует.

— Батюшка, пускай нам кукушечка прокукует, — попросил царевич Петр и бросился от матери к отцу.

Алексей Михайлович приказал завести старый отцовский орган. Он сам его слушал, когда был ребенком.

Взяв сына за руку, царь прошел с ним в палату, где стоял «стремент». За ними пошел и Федор Алексеевич.

Царевны проводили ушедших завистливыми взглядами: и они поглядели бы лишний разок на трубы золоченые, на решетку резную. Ноги бы поразмяли.

^_Труба

Нельзя. Там мастера органные.

Кукует кукушка, соловей заливается.

Не те голоса у них, что пятьдесят лет тому назад были.

Постарел «стремент». Новые куда лучше, а во дворце этот старый, из-за моря привезенный орган остается, как и был, самым любимым.

Под его соловья и кукушку все повыросли.

Вернулся к царице Алексей Михайлович, сына ей за руку передал.

Памятью прошлого от старого органа на него повеяло. Детство припомнилось, отец… К давно миновавшему потянулась душа. Про деянья славные стародавние приказал царь своим старцам петь.

Ковылем-травой прикачнулись друг к другу седовласые головы. Перемолвились между собою богомольцы верховые.

Жуком, нежданно в палату залетевшим, густой звук домры дедовской пробасил и умолк. Словно кто заговорившие струны сразу оборвал, чтобы не глушили они голосов старческих:

Снова домра звуком басистым в песню ворвалась, но голоса человечьего уже не осилила. Славное время богатырское не хуже вина старого, драгоценного старцам силы придало. С каждым словом голоса их все мощнее звучат. И когда дошли до корабля Сокола, громче уже не смолкавшей домры на все палаты потешные, раздались слова:

Песен, что от начала Руси певались, все заслушались и еще бы слушали, да Петр-царевич по малолетству своему на месте не усидел.

— Куколок поглядеть хочу, — начал он тихо. — Куколок поглядеть, — громче и настойчивее повторил он.

Пытала мать сынка уговаривать, по кудрявой головке его гладила.

— Обожди малость, — шептала. — Вот… скоро уже.

Но царевич свое заладил:

— Хочу куколок!

Прислушался к сыну Алексей Михайлович, разобрал, о чем просит мальчик, и, выждав песни завершения, сам предложил на кукольную комедию поглядеть.

Вмиг Петрушенька рядом с батюшкой оказался.

— Идем скорее! — нетерпеливо звал он отца, ухватив его за руку.

Засмеялся государь, поднялся с места и встретился взглядом с просящими глазами своих Алексеевн.

Ко всем был жалостлив царь, а тут перед ним еще и дочери родные, наполовину сироты.

— Сергеич, накажи комедиантам наготове быть, — обратился он к Матвееву. — Царевны на куколок поглядят.

Как птицы разом с места снимаются, когда вдруг после ненастья долгого солнышко выглянет, так радостно и Алексеевны со стульцев разгибных поднялись.

— И мы куколок поглядим! И мы…

Смеются, щебечут, словно птицы. Высокими каблучками постукивая, из палаты, где слепцы и старики столетние, выйти торопятся. А в другой палате рядом, под самым паникадилом, что с расписного свода на золоченых цепях спустилось, стоит уже наготове кто-то весь в белом, словно из двух холщовых мешков составленный: мешок вместо туловища и вместо головы — тоже мешок. Человек внутри под мешками, но ни он царевен, ни они его не видят.

Стали все кругом комедианта, а у него из верхнего мешка Петрушка как выпрыгнет! Бубенцами трясет, костяшками щелкает, своим петрушечьим голосом выкрикивает:

— Коня лихого, люди добрые, себе на торгу поискать хочу.

Тут на голос его из того же мешка цыган выскочил.

Гусляры с гудочниками, как на заправской ярмарке, заиграли.

А цыган Петрушке кричит:

— У меня конь лихой. Торгуй!

Заторговались Петрушка с цыганом, заспорили, разодрались. Петрушка визжит, цыган кричит, гусляры с гудочниками стараются.

Привели коня. Конь — голова, ребра да хвост, а брыкается. Петрушка его со всех сторон обходит, а вскочить на него не может. Конь его и хвостом, и ногами бьет. Вот повалил. Визжит Петрушка, и царевич Петр от восхищения подвизгивает.

— За узду коня прихвати, да покрепче! — кричит. Хохот гусли и гудки глушит. Голоса петрушечьего давно не слыхать. Развеселил всех на славу Петрушка бедовый и провалился с конем и цыганом назад в тот же мешок, откуда на свет вылез, а веселья с собой не унес.

Разыгрались гудочники с гуслярами, осмелели дурки в летниках из пестрых суконных покромок, шутихи с вошвами, змеями расшитыми, медью-шумихой на киках звякнули, карлики сапожками из цветного сафьяна затопали.

Заметались, закружились потешники государские.

Сопели, дудки, жалейки к гуслям и гудкам пристали.

А Наталья Кирилловна, на Петрушеньку глазами показав, так тихонечко царю молвила:

— Сыночку нашему на покой пора бы…

— Повремени малость, Наташенька, — так же тихо, как и она сказала, ответил ей Алексей Михайлович. — Мал время спустя, все вместе из палаты пойдем. Пора и мне на покой…

— Аль тебе, государь, неможется? — сразу всполошилась царица.

— Здоров я, а душно нынче в Потешной. Долго мне здесь не высидеть.

Тревогу, от этих слов ее охватившую, Наталья Кирилловна осилила. Слова не вымолвила государыня, но после того, что от мужа услыхала, все уже скучным ей показалось. Рядом с царем она, как и прежде, выступала, но уже ничего не видела и не слышала.

Для царевича канарейку заморскую, а потом шкатулочку с музыкой заводили. А царевнам захотелось на плясунов поглядеть. Обступили отца Алексеевны.

— Сделай милость, батюшка, плясунами нас потешь. Сказывали, немчин Ян Готфрид ловко их всяким пляскам заморским выучил.

— Осмелели! Сладу нет с вами! — рассмеялся царь.

И эту вольность уже готов он был дочерям разрешить, но Наталья Кирилловна не выдержала:

— На покой, государь, ты собирался, — напомнила она. И столько тревоги и просьбы вложила царица во взгляд своих черных очей и в голос свой ласковый, что царь устоять не мог.

— До другого раза плясунов оставим… Время позднее…

Притихли Алексеевны. Только развеселились, а их опять в терем опостылевший посылают.

И все мачеха!

Не скажи она слова неладного, батюшка бы им и плясунов показал.

Жаль стало Алексею Михайловичу дочерей опечаленных.

— На этих же днях в Комедийную палату я вас, дочери мои любезные, соберу. Сергеич нам действо «Есфирь» учинить обещал.

Повеселели царевны.

— Спасибо тебе, государь-батюшка! На ласковом слове благодарствуй!

Улыбаются отцу Алексеевны, на мачеху все, кроме Федосьюшки незлобивой, косо поглядывают. Софья особенно. Поймала Наталья Кирилловна недобрый взгляд падчерицы и невольно Петрушеньку к себе притянула.

К дверям выходным царь с царицею пошли. Младший царевич с ними рядом, позади царевич-наследник, а за всеми царевны.

— Поглядим, как, по царицыну челобитью и по Мардохеину наученью, Артаксеркс Амана повесить велел, — вспоминая батюшкино обещанье об Есфири, говорит Софьюшка.

— Поглядим. Любы нам потехи комедийные. Только бы дождаться! — вполголоса переговариваются между собою на ходу сестрицы.

Утешил посулом царь дочерей, а только не скоро обещанную «комидию» им поглядеть довелось. У Матвеева все, как он говорил, поспело, но когда все уже было приготовлено к представлению — царю занедужилось. Последнее время все чаще и чаще на Алексея Михайловича даже не хворь настоящая, а какая-то непонятная тоска нападать стала. Все, слава Богу, у царя за последние годы его царствования сложилось. С войнами кровопролитными покончено, измена из государства повыведена, Стеньку Разина и того одолели. Цветущую Малороссию, землю славную и богатую, от поляков освободив, Алексей Михайлович под свою власть подвел. «Самодержцем всея Великия и Малыя и Белыя Руси» царь теперь пишется. Торговля им улучшена. Купцы и послы государские не только в земли христианские — в Турцию и Китай пробираться стали. И для внутреннего устроения великое дело царь содеял: в старых судах много всякой неправды творилось, и богатый почти всегда над бедным верх брал. Сильно сокрушало это Алексея Михайловича, и приказал он выборным из дворян и городских жителей дознаться, в чем нужда и от чего терпят. Так под его руководством и составилось «Уложение» для насаждения во всем государстве правды истинной. Богатые и бедные, холопы и бояре отныне им под один суд праведный, для всех одинаковый, подведены.

Слава о мудром царе по чужим землям прошла. Говорят иноземцы, что русский царь такой государь, какого все христианские народы себе пожелать могут.

И в дому своем у Алексея Михайловича есть на что порадоваться: добрая, умная, молодая жена-красавица, детки от нее малые, дочки-царевны от первой жены, от нее же и два царевича. Здоровьем слабоваты те, что от Милославской, зато сын от Нарышкиной всем взял. Богатырь духом и телом растет Петрушенька.

Утешен в дому своем Алексей Михайлович, а нападет минута горестная, и тяжко царь призадумается. А что, коли Господь века его государского не продлит? Что, коли не доживет он до той поры, пока Федор-наследник телом окрепнет? Да и окрепнет ли? На Иванушку царь не надеется. Телом и духом скорбен царевич. Что будет, ежели Федор совсем захиреет, а Петр в силу войти не успеет? С царством, Богом ему, государю, порученным, что тогда станется?

Тяжело царь задумывается, а от близких тревогу свою таит. Нет в этом деле возле него человека, чтобы все по истинной правде рассудил, — Милославские за Милославских стоят, Нарышкины к Нарышкиным тянут и Матвеев за ними. Пока жив Алексей Михайлович, дальше взглядов и недобрых слов никто не решится пойти… А ежели Господь дни царской жизни да прекратит? Подумать страшно, что тут поднимется! Утешает себя Алексей Михайлович, что не время еще ему о смерти думать. Пятидесяти царю не стукнуло. Жизни еще остается. Рассудок так говорит, а вещун-сердце другое выстукивает. Часто по ночам не спится царю.

Накануне дня, для комедийной потехи назначенного, когда все уже заснули, поднялся с постели своей Алексей Михайлович, в Крестовую прошел и молился там, пока души не успокоилась.

Наутро, во время обычное, едва свет забрезжился, он, как всегда, уже на ногах был. День молитвой начал, потом к обедне в собор Архангельский вместе с боярами ходил. Отслужить панихиду по своему государскому родителю ему захотелось. Царица в этот же день, по уговору с царем, в соборе Вознесенском панихиду над гробами цариц служила.

После обедни Алексей Михайлович, как всегда, с думными боярами дела вершил, потом пообедал и отдохнуть прилег. Потом к вечерне ходил, ужинал. За ужином семья собралась. Радовались все, что в Комедийную хоромину идут. С тем, что идут, из-за стола вышли, но когда Матвеев пришел сказать, что в хоромине все готово, понял Алексей Михайлович, что не под силу ему еще несколько часов на ногах пробыть.

— Что-то устал я, Сергеич. Как и быть мне, не знаю, — нерешительно проговорил он.

Не меньше царевен и Матвеев любимой потехи дожидался. Давно хотелось ему показать, под его руководством немчинами обученных, русских лицедеев. Но государское здоровье всего превыше ставил Артамон Сергеевич и сам стал уговаривать колебавшегося царя не ходить в хоромину комедийную.

— Разденься да пораньше спать ложись, царь-государь. Сном все недомоганье твое и пройдет.

Дал себя уговорить Алексей Михайлович. Приказал китайской травы-чаю запарить. В подарок трава эта ему царем монгольским с поклоном была послана, за лекарственную считалась, и государь ее «для здоровья» пил.

— Государыню об отмене сам сходи оповестить, друг мой сердечный. Не испугалась бы она. Накажи ей с Петрушенькой у меня побывать. Пускай своими глазами повидает, что нет недуга во мне настоящего. Так, видно, леность одолела…

Алексею Михайловичу сразу полегчало, как только он и постель лег. Неловко ему перед теми, кто из-за него осенний вечер в терему без потехи обещанной скоротает.

— Леденцов иноземных, тех, что через Архангельск морем присланы, прикажи, Сергеич, царевнам бо́льшим и ме́ньшим по теремам разослать. Скажи, что царь-батюшка гостинцы шлет, — наказал он уже вслед уходившему Матвееву.

Один царь остался.

Представляется ему уютный тихий вечер с женою и сыном-любимцем. Жалкими кажутся ему дочери и сестры-затворницы. Никогда ни одна из них не узнает счастья семейного. Одинокими, без мужа любимого, без детей свой путь безрадостный царевны от века свершают.