Цена свободы

Знакомые руки…

Слегка переваливаясь с ноги на ногу, прижав сотовый телефон к уху, по коридору поликлиники шла беременная женщина, а впереди неё бойко семенил мальчонка лет трёх. «Наверное, приболела, похоже, вот-вот родит, а сынишку не с кем оставить», — подумала я и вспомнила себя беременной. Тогда ещё не знали, что такое сотовый телефон, и всё как-то было иначе, в то время была введена талонная система…

— А я вот нежеланная, — нарушила молчание моя соседка, сидевшая рядом, не дав углубиться в воспоминания. Я настроилась её выслушать.

— Мамка не хотела, чтоб я на свет божий появилась, кули тяжёлые таскала, фляги полные с водой, и чего только не делала… а всё понапрасну. Рожала дома. Родила, укутала в дерюжку — и в сени, вениками прикрыла, наверное, думала, за ночь так во сне и окочурюсь. Но не вытерпело сердечко видать, где трое, там и четверо… Это мне крёстная почти перед смертью своей рассказала, а мама молчала… Тётя Надя, так её звали, поглаживая направление к врачу, продолжила:

— Но любила меня больше всех, а может, мне так казалось, может, вину за собой чувствовала. А может… я всегда послушная была, не капризная, закалённая, — потупив взгляд в пол, покачивая ногой, — без отца росли — живу, без малого семьдесят. Январская я, в лютый мороз родилась, — взглянула на меня и дальше продолжила. — Отец наш забияка был, посадили его, мне ещё и году не было. По пьянке в клубе драку учинил да переборщил, толкнул сильно друга-то, тот и помер на другой день. А вот пошто не вернулся с тюрьмы, так правду и не знаю. Сказывали, будто завербовался куда-то. Пробовала мама ещё раз не то замуж выходить, не то посожительствовать, так… придут да уйдут, то забулдыги попадались, а то… — махнула рукой.

Видя, что я внимательно слушаю, она рассказывала:

— Мама сильная была, бойкая, и на штукатурке работала, и в пекарне, да где она только не работала… И нас сызмала всему приучила. В строгости держала, хотя когда и побалует, прижмёт к себе. В деревне её звали просто Нюрка, но не обижалась, с её-то характером палец в рот не клади — оттяпает. Старший брат очень мало прожил, жалко, — глубоко вздохнула, — в первый класс уже ходил, из школы с ребятами шли, подошли к колодцу, воды захотелось им попить, набрали, попили, а его сверстник отпустил ручку ворота. Ты, поди, знаешь, если в деревне жила, железная такая, длинная?

— Знаю, — кивнула я в ужасе. Мысленно очутившись в родном посёлке, представив колодец на Садовой улице, я тоже боялась большую железную ручку. Промелькнуло воспоминание, как однажды в лютый мороз лизнула её. Долго боль ощущала…

— И как братец подлез? Видать, по виску попало, сразу у колодца и помер. Ох и плакала мама… Выпивать стала чаще прежнего, вся работа по хозяйству на нас, а я работы не боялась. — Замолчала и стала разглядывать свои руки, лежавшие на коленях.

— М-да-а-а, — протянула я и тоже уставилась на её руки. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик», — прозвучало в моей голове. И прикоснувшись к её руке, вслух добавила:

— Крепкой закалки вы женщина!

История с братом не выходила у меня из головы. Жутко…

— Да какая там женщина, за двух мужиков пахала. Сено косить — я, воду носить, дрова колоть — снова я, и так всю жизнь, пока… — тяжело вздохнув, взглянула на дверь в кабинет к врачу в ожидании вызова. Оттуда никто не выходил, и никого не приглашали.

«Эх, — подумала я, — не успеет досказать, вижу, хочет со мной поделиться, есть чем, намыкалась бедная…»

— Здесь, в Томске, у дочки третий год живу. Всё хорошо, в тепле, и по нужде дома, и воду носить не надо, а нет-нет да потянет в село, тоска нападёт, — высказалась она, снова взглянув на дверь.

— И зачем сижу? Руки моей внучке не понравились, да они всю жизнь у меня сыпны — кожа така, сызмальства не до рук было, ну, когда смажу сметанкой, да… — обречённо махнула рукой.

«Кто следующий, проходите», — пригласила медсестра, выглядывая из кабинета.

— А идите, кто хочет, идите, — тётя Надя кивнула в сторону лавки, где сидело несколько человек.

— Вот очередь будет путать, — заворчала недовольная бабушка, которая, мне кажется, с любопытством вслушивалась в нашу беседу. Но всё же встала и пошла, позабыв надеть бахилы. Затем высунулась из кабинета, оставив за порогом обувь со словами: «Не утащат».

— Не упрут, — поддакнула тётя Надя, взглянув на мою обувь.

— А я не спешу, некуда мне спешить-то. Ирка, внучка, нескоро за мной приедет. Сама машину водит! — не скрывая восторга, продолжила. — А я с Люсей, сестрой, свиделась, в Крыму живёт. С внучкой летом ездили. Хорошо выглядит, муж-то военный у неё был, всё объездили, работа така у него. Она-то за ним как за каменной стеной жила. Плачет, схоронила недавно. А я давно, но слёз много не лила — пил, пил да руку поднимал. Трезвый не-е. Ох, шебутной пьяный был, суматошливый… Терпела, — тяжело вздохнула моя собеседница, слегка покачиваясь с боку на бок.

— А твой-то не пьёт? — чуть слышно шепнула после небольшой паузы.

Шепнула и я: «Нет, золотой»…

— Все они «золотые», когда спят, — ухмыльнулась тётя Надя. — А я однажды поленом его, поленом, сил уже не было. Залил шары и в рукопашную, да маты на чём свет стоит, и дети нипочём. Не сдержалась. Проучила, на время, правда…

Детей у меня двое было, сын в Тюмени жил, схоронила — рак, — она помрачнела, перевела дух и продолжила. — А дочка тут, на Каштаке живёт, и зять хороший, и внучка замуж собралась. Зять непьющий.

— А у тебя есть дети?

— Есть, сынок у меня, взрослый уже.

— Не пьёт?

— Нет, слава Богу, — сказала я вслух, затем повторила про себя.

Меня вызвали в кабинет. Но так не хотелось расставаться с ней, даже показалось, что знаю эту женщину давным-давно. Почувствовала, как ей хочется излить душу, поделиться со мной. Порадовалась, что её внучка в Крым свозила. Представляю, как удивлялась всему тётя Надя.

И вспомнились натруженные руки моей мамы. Как порой она на ночь прикладывала лопухи, чтобы унять боль, и обматывала их тряпицей. Тёти Надины руки были чем-то схожи с мамиными. Иногда так бывает, разговоришься с чужим человеком, доверишься ему, и на душе как-то полегчает.