Цена весны

Глава 17

Вид Баласара Джайса потряс Оту больше, чем он ожидал. Ота всегда знал, что генерал — совсем не крупный мужчина, но его присутствие всегда наполняло комнату. Увидев Баласара, сидевшего за столом у окна, и его серые глаза, похожие на старые жемчужины, Ота почувствовал, что видит умирающего человека. Одежда казалась слишком большой для него, или его плечи внезапно уменьшились.

За окном утреннее солнце освещало море. Чайки кричали и жаловались друг другу. На маленьком блюдце лежали свежий сыр и порезанное яблоко; жара уже расплавила сыр, бледная плоть яблока побурела. Ота прочистил горло. Баласар улыбнулся, но не повернул голову на звук.

— Высочайший? — спросил Баласар.

— Да, — сказал Ота. — Я пришел… я пришел, когда услышал.

— Боюсь, Синдзя придется справляться без моей помощи, — сказал Баласар с мрачной иронией. — Похоже, я буду не состоянии плыть.

Ота наклонился к подоконнику окна, его тень упала на Баласара. Генерал повернулся к нему. В его голосе бушевала накопленная злость, на лице было выражение бессилия.

— Ты знаешь, Ота? — спросил он. — Ты знаешь, что они сделали?

— Это сделал не я, — сказал Ота. — Клянусь.

— Я посвятил жизнь тому, чтобы изгнать из мира ваших богов-призраков. И я думал, что мы это сделали. Даже после того, что твои ублюдки сделали со мной, со всеми нами, я радовался тому, что сделал для мира. Я потерял своих людей ради этого, и я живу только для того, чтобы эта потеря что-то значила. Несмотря на страшную цену, мы, по меньшей мере, избавились от гребаного андата. Но сейчас…

Баласар стукнул по столу открытой ладонью, раздался звук, словно камень треснул. Ота сложил было руки в позу, которая предлагала утешение, но остановился и дал рукам упасть.

— Мне очень жаль, — сказал Ота. — Я пошлю своих лучших агентов найти нового поэта и разобраться с ним. А пока обо всех вас позаботятся и…

Баласар с горечью рассмеялся:

— С чего мне начать, высочайший? Ты собираешься позаботиться о нас всех? Ты действительно думаешь, что это произошло только с теми гальтами, которые приехали в твой грязный город? Ставлю на что угодно, дома произошло то же самое. Сколько рыбаков плыло в своих лодках, когда это произошло? Сколько людей путешествовало по дорогам? Легче сорвать луну с неба, чем позаботиться о всех нас.

— Мне очень жаль, — повторил Ота. — Как только мы найдем поэта и поговорим с… — Он запнулся, не зная, что сказать: ожидаемое «ним» или более вероятное «ней».

Баласар развел руки ладонями вверх, словно доказывая что-то маленькое и очевидное.

— Если это не работа твоего ручного андата, как ты можешь надеяться что-то сделать? — спросил Баласар. — Они могут лишить зрения и тебя, в любое мгновение, и ты ничего не сможешь сделать. Это же андат. Нет обороны. Нет разумной контратаки. Собери своих стражников. Если они займут позицию, то воротятся назад слепыми и умрут рядом с нами. Ты ничего не можешь сделать.

«Это дело рук моей дочки, — подумал Ота, но не сказал вслух. — Я могу надеяться, что она все еще любит меня и согласится выслушать».

— Ты же никогда не чувствовал такое, — сказал Баласар. — Мы, остальные? Весь оставшийся мир? Мы знаем, что это такое — стоять лицом к лицу с андатом. Ты не сможешь с этим покончить. Ты даже не сможешь начать переговоры. Ты не в том положении. Самое лучшее, что ты можешь сделать — умолять.

— Тогда я буду умолять, — сказал Ота.

— Вот и наслаждайся этим, — сказал Баласар, откидываясь на спинку стула. Словно боец рухнул на пол в конце схватки. Энергия, гнев и насилие погасли; остался только маленький слепой гальт, ждущий, когда какая-нибудь добрая душа придет и заберет остатки нетронутой еды. Ота встал и тихо вышел из комнаты.

По всему городу разыгрывались подобные сцены. Мужчины и женщины, которые так хорошо себя чувствовали прошлой ночью, испытывали гнев и отчаяние. Они вслепую носились по незнакомым улицам, кричали и махали любым попавшим в руки оружием на любого, пытавшегося помочь им. Или плакали. Или, как Баласар, ушли в себя. Последнее было самым ужасным.

Баласар был только первой остановкой на долгом и мучительном пути Оты. Этим утром он собирался обойти всех высших советников, пообещать приложить все усилия для восстановления их зрения и обеспечить самый лучший уход. Генерал испортил план. Она зашел еще к двоим и сказал то же самое. Ни один из них не издевался над ним, но Ота видел, что слова падают в пустоту.

Не заходя к третьему советнику, Ота вернулся во дворцы, молясь, чтобы от Идаан пришло какое-то известие. Ничего. Вместо этого его залы для аудиенций наполнил утхайем, некоторые в прекрасных платьях, которые они торопливо накинули, другие все еще в том, в чем спали. Голоса перекрикивали друг друга, были громче прибоя и так же неразборчивы. Везде, где он проходил, их глаза поворачивались к нему. Ота шел с мрачным выражением на лице, держа спину прямо, насколько мог. Он приветствовал потрясение и страх с той же беспристрастностью, как и выражение радости.

Радости было больше, чем он ожидал. Больше, чем надеялся. Андат вернулся в мир, гальты страдают, и это надо отпраздновать. Ота не отвечал на призывы, но сделал мысленный список тех, кто смеялся, как и тех, кто плакал. Однажды, сказал он себе, лучшие из этих мужчин и женщин будут вознаграждены, худшие — не получат ничего. Только он не знал, как.

И его личных комнатах слуги роились, как мошки. Никаких расписаний, никаких планов. Приказы от Госпожи вестей противоречили указаниям Господина ключей, и все их речи не говорили стражникам, что им нужно делать. Ота сам зажег огонь в очаге от огрызка свечи и разрешил хаосу клубиться вокруг себя.

Данат нашел его сидящим у очага и глядящим в огонь. Глаза сына были широко открыты, но плечи он не опустил. Ота принял позу приветствия, и Дана присел на пол перед ним.

— Что ты делаешь, папа-кя? — спросил Данат. — Ты просто сидишь и все?

— Я думаю, — ответил Ота, зная, что слова прозвучат неубедительно.

— Ты им нужен. Ты должен собрать высший утхайем и рассказать им, что происходит.

Ота посмотрел на сына. Решительное лицо, искренние глаза, такие же темно-коричневые, как у Киян. Из него получится хороший император. Лучше, чем Ота. Он взял руку юноши.

— Флот обречен, — сказал Ота. — Гальт сломлен. Эти новые поэты, кто бы они ни были, не подчиняются империи. Что я могу сказать утхайему?

— Это, — сказал Данат. — Если нет ничего другого, скажи это. Все знают, что это правда. Вот и скажи ее. Как это может быть неправильным?

— Потому что мне нечего сказать потом, — ответил Ота. — Я не знаю, что делать. У меня нет ответа.

— Тогда скажи им, что мы думаем над ним, — сказал Данат.

Ота сидел молча, руки на коленях, давая огню в очаге светить в глаза. Данат тряхнул плечами и издал какой-то звук — частично разочарование, частично мольба. Ота не ответил. Данат встал, принял позу конца аудиенции и вышел. Нетерпение молодого человека задержалось в воздухе, как фимиам.

Было время, когда Ота обладал уверенностью юности. Он держал в руках судьбы народов, и делал то, что надо было сделать. Он убил. Каким-то образом годы выдавили ее из него. Со временем Данат тоже увидит сложность, бесполезность и печаль. Он еще молод и не устал душой. Его мир все еще прост.

Пришли слуги, и Ота отослал их. Он подумал было подойти к столу и написать письмо Киян, но сил не было. Он подумал о Синдзя, летящего на быстрых осенних волнах в Чабури-Тан и ожидающего помощи, которая не придет. Узнает ли он? Есть гальты среди его экипажа? Сумеет ли он догадаться, что произошло?

Мир был так велик и сложен, и было почти невозможно поверить, что он может так быстро рухнуть. Идаан была права, опять. Все мучившие его проблемы ничто, по сравнению с этой.

Эя. Маати. Люди, которые победили его. Они вырвали мир из его рук. Ну, возможно, у них есть мысли получше, что с ним можно сделать. Несколько сотен — или тысяч — гальтов умрет, и Ота не сможет спасти их. Он не поэт. Он мог бы им стать. Если бы один разозленный бездомный мальчик принял другое решение, мир мог бы стать другим.

Пришла служанка и унесла поднос с нетронутой едой. Ота даже не заметил его на столе. Ветки сосны в очаге сгорели дотла, солнце почти поднялось на вершину ежедневной дуги. Ота потер глаза и только тогда узнал звук, который вырвал его из грез. Трубы и колокола. Звон разносился над дворцами, городом и морем, улетал в небо и проникал в каждого человека. Объявление, будет сделано объявление, и все мужчины и женщины утхайема должны его услышать.

Он пошел задними коридорами, как за кулисами представления; они разрешали ему появиться в подходящее ритуальное мгновение. Несколько слуг согнулось перед ним почти вдвое в позе подчинения. Ота не обратил на них внимания.

Боковой коридор, настолько узкий, что человек с трудом мог пойти по нему, привел его к скрытому сидению. Когда-то отсюда хай Сарайкета наблюдал за представлением, не будучи замеченным. Сейчас оно принадлежало Оте. Он посмотрел вниз, в зал. Тот был набит так плотно, что свободных мест не осталось. Только подушки давали возможность сидеть не опасаясь, что их обладателей затопчут. Шептальники должны были сражаться за свои места. Среди ярких нарядов и украшенных драгоценностями головных уборов утхайема виднелись туники и серые, пустые глаза гальтов, пришедших, чтобы услышать сказанное. Посмотрев на них, он вспомнил свой старый сон о Хешае, поэте, которого он убил. Хешай ждал обеда, хотя и был совершенно мертвым. Среди утхайема ходили трупы. Баласара не было.

Внезапно в зале воцарилось молчание, словно кто-то приложил ладони к ушам Оты. Он посмотрел на возвышение. Там стоял его сын в бледной траурной одежде.

— Мои друзья, — сказал Данат. — Я мало что могу добавить к тому, что вы уже знаете. На наших братьев и сестер из Гальта обрушился страшный удар. И есть только одно объяснение: появился новый поэт, пленен новый андат и, вопреки здравому смыслу, его впервые использовали, как оружие.

Данат подождал, пока шептальники передавали его слова на широкие галереи, а оттуда — на улицы.

— Флот находится в опасности, — продолжал Данат. — Чабури-Тан может быть захвачен. Мы не знаем, кто этот поэт. Мы не можем считать, что он так же быстро ослепит наших врагов, как он ослепил наших друзей. Мы не можем считать, что он исправит тот ущерб, который уже нанес нашим новым союзникам. Нашим новым семьям. Отец попросил меня найти этого поэта и убить его.

Пальцы Оты вжимались в резной камень, пока суставы не заболели. Грудь заломило от ужаса. Оте захотелось крикнуть, что Данат не знает. Что его сестра участвует во всем этом, а он ничего не знает. Но Ота встряхнулся и промолчал. Люди заревели, как звери, шептальники закричали еще громче, а его сын стоял, гордый и спокойный, развернув плечи.

— Среди нас есть такие, которые глядят на на то, что случилось сегодня, как на миг надежды. Они считают, что вернувшийся в мир андат означает конец тяжелых времен. Со всем уважением, он означает их начало, и ни я, ни…

Ота отвернулся и стал спускаться по узкому проходу, держась за камень из страха, что потеряет равновесие. Оказавшись в полутемных коридорах, он глубоко вздохнул и собрался. Ота ожидал стыд. Он ожидал, что ему будет стыдно при виде Даната, делающего то, что он не смог сделать сам. Но нет. Он испытывал только гнев.

Ота схватил за рукав первую же попавшуюся на глаза служанку и повернул лицом к себе. Женщина начала было кричать на него, потом увидела, кто он такой, увидела его лицо и побледнела.

— Немедленно прекрати делать то, что тебе было поручено, — сказал Ота. — Найди мне Госпожу вестей. Приведи ее в мои покои. Бегом.

Она должна была принять позу выполнения приказа, одну из поз подчинения или еще какую-нибудь из сотен тысяч поз, которые физическая грамматика Хайема могла выразить. Но он не задержался, чтобы посмотреть — его это не волновало.

Вернувшись в свои комнаты, он приказал принести себе корзину путешественника. Тонкие ивовые прутья двигались и потрескивали, пока он выбирал самую простую одежду из шкафов и засовывал в корзину, одну за другой, словно они были парусиновыми штанами. Слуги, обычно одевавшие его, непонятно замахали руками — то ли хотели помочь, то ли хотели замедлить, — но Ота не потрудился узнать, что они имели в виду, и отослал всех. Он нашел восемь одинаковых пар кожаных сапог, положил три пары в корзину, зарычал и добавил еще одну. У него только две ноги, больше ему не понадобится. Он не замечал Госпожу вестей, пока та тихонько не вскрикнула, словно наступила на мышь.

— А, — сказал Ота. — У вас есть что-то, чем можно писать?

Она пошарила в рукаве и вытащила маленький том и угольный карандаш. Ота назвал полдюжины имен — все главы высших семейств утхайема, — подумал и добавил Баласара Джайса. Госпожа вестей быстро записала, карандаш оставлял серые пятна на ее пальцах.

— Это мой Верховный совет, — сказал Ота. — В присутствии вас, как свидетеля, я передаю им всю власть по управлению Империей до тех пор, пока не вернутся Данат или я. Достаточно ясно?

Лицо Госпожи вестей побледнело, от него отхлынула вся кровь.

— Высочайший, — сказала она, — власть императора нельзя… и Джайс-тя не может…

Ота бросился к ней через всю комнату, кровь стучала в ушах. Госпожа вестей отшатнулась, предвидя удар, но Ота только вырвал томик из ее рук. Угольный карандаш упал на пол, Ота подобрал его, открыл чистую страницу, написал все, что только что сказал, и отдал томик обратно. Госпожа вестей открыла и закрыла рот, как рыба на песке, потом не выдержала:

— Двор. Утхайем. Совет с императорской властью? Это… этого нельзя делать.

— Можно, — ответил Ота.

— Высочайший, простите меня, но то, что вы предложили, меняет все! Это против всех традиций!

— Иногда я такое делаю, — сказал Ота. — Приготовьте мне коня.

Отряд Даната состоял из дюжины стражников с мечами и луками, двух паровых повозок, на каждой из которых стояло грубое строение, похожее на сарай, и самого Даната в шерстяной одежде охотника. Ота одел кожаное платье, выкрашенное в розовый цвет; его голова доставала только до плеча жеребца. Плетеная корзинка путешественника висела на боку животного, когда он легким галопом подскакал к Данату.

— Отец, — сказал Данат. Он не принял никакую позу, но его тело было напряжено и непокорно.

— Я слышал твою речь. Она была опрометчивой, — сказал Ота. — Значит, когда я отослал тебя прочь, ты решил найти и убить этого нового поэта?

— Мы собираемся на север, в Утани, — сказал Данат. — Это центр городов, и мы можем поехать в любом направлении, как только нам сообщат, где он.

— Она, — сказал Ота. — Где она.

Данат мигнул, от удивления его спина расслабилась.

— И ты не должен был объявлять об этом плане, Данат-кя, — сказал Ота. — Как бы быстро ты не ехал, слово летит быстрее. И ты узнаешь, когда слово ее достигнет, потому что станешь таким же инвалидом, как гальты.

— Так ты знал об этом? — прошептал Данат.

— Я много чего знаю. Я получаю сообщения, — ответил Ота. Жеребец тревожно тряхнул гривой. — И я предпринял некоторые меры. Но я не знал, что это зайдет так далеко. Утани — не то место. Нам нужно на запад. В Патай. И один всадник, самый быстрый, который поедет впереди и будет останавливать любого посыльного, направляющегося в Сарайкет. Я жду письмо, и мы можем встретить его по дороге.

— Ты не можешь уехать, — сказал Данат. — Города нуждаются в тебе. Им нужно знать, что кто-то контролирует ситуацию.

— Они уже знают. Они знают, что это поэт, — сказал Ота.

Данат, выглядевший нервный и потерянным, взглянул на паровые повозки с их прикрытым грузом. Ота почувствовал импульс сказать ему — прямо здесь, на открытой улице — с чем придется столкнуться: план Маати, его собственное нежелание действовать, призрак участия Эи, миссия Идаан. Он остановил себя. Время придет позже, когда никто не сможет подслушать.

— Папа-кя, — сказал Данат. — Мне кажется, ты должен остаться. Им нужно…

— Им нужно, чтобы поэтов больше не было, — сказал Ота, зная, что имеет в виду собственную дочь. Он увидел ее, на мгновение. В его воображении она всегда была моложе, чем в жизни. Он увидел ее темные глаза и нахмуренный лоб, когда она училась у придворных целителей. Он почувствовал ее тепло и вес, когда она была достаточно маленькой, чтобы сидеть у него на руках. Он ощутил запах кислого молока, которым пахло ее дыхание до того, как родничок на черепе закрылся. Быть может до этого не дойдет, сказал он себе.

Но уже знал, что дойдет.

— Мы сделаем это вместе, — сказал Ота. — Мы оба.

— Папа…

— Ты не можешь запретить мне это, Данат-кя, — тихо сказал Ота. — Я — Император.

Данат попытался что-то сказать, в его глазах появилось смущение, потом беспокойство, а через какое-то мгновение — чуть насмешливая покорность. Ота взглянул на стражников, те отвели глаза. Паровые повозки фыркали и дрожали, сараи на них были больше, чем некоторые дома, в которых Ота жил мальчиком. В нем опять поднялся гнев. Но не на Эю, Маати или Идаан. В нем горел гнев на самих богов и судьбу, которые привели его сюда.

— Запад, — крикнул Ота. — Запад. Все мы. Вперед.

Через три ладони после полудня они проехали под аркой, которая отмечала край города. Мужчины и женщины выходили наружу и выстраивались на улицах, когда они проезжали. Некоторые приветствовали их, другие просто смотрели. Мало кто, подумал Ота, смог бы поверить, что старик, скачущий впереди, — их император.

В западной части города здания были более низкими и приземистыми. Здесь крыши крыли не черепицей, а слоями серого подмокшего дерева или кровельной соломой. Последние дома Сарайкета и дома ближайшего предместья были неотличимы друг от друга. Торговцы уступали дорогу, давая им пройти. Одичавшие собаки тявкали из высокой травы и бежали сзади, на расстоянии выстрела из лука. Солнце начало спускаться по своей арке, ослепляя Оту и заставляя глаза слезиться.

Тысячи маленьких воспоминаний хлынули в голову Оту, как легкие капли дождя после вечерней грозы. Ночь, которую он провел годы назад, когда спал в хижине, сделанной из травы и грязи. Первая лошадь, которую он получил, когда надел на себя цвета дома Сиянти и стал заниматься «благородным ремеслом». Тогда он путешествовал по этим самым дорогам. Только волосы еще были темными, спина — сильной, а Киян — самой красивой содержательницей постоялого двора в всех городах, в которых он побывал.

Они ехали, пока не наступила полная темнота, и только тогда остановились около какого-то пруда. Некоторое время Ота стоял, глядя в темную воду. Было еще не слишком холодно, и поверхность пруда не подернулась коркой льда. Спина и ноги болели так, что он не знал, сумеет ли заснуть. Мышцы живота запротестовали, когда он попытался нагнуться. Прошли годы с того времени, когда он ехал по любой дороге в чем-либо более быстром или более сложном, чем носилки. Он помнил приятное ощущение усталости после долгого дня езды, и нынешняя боль имела с ним мало общего. Ему захотелось сесть на холодную мокрую траву, но он испугался, не без оснований, что потом не сможет встать.

Стражники открыли печи паровых повозок и жарили над углями птиц. Меньший из двух сараев, стоявших на повозках, открыли. Там оказались туго скатанные одеяла, ящики с мягким углем и глиняные кувшины, на которых виднелись символы семян, изюма и соленой рыбы. Пока Ота глядел, из второго домика вынырнул Данат и встал в тени у конца повозки. Один из стражников начал песню, остальные присоединились. Ота сам всегда так делал, когда был другим человеком.

— Данат-кя, — сказал он, подойдя к сыну поближе, чтобы тот мог его услышать, несмотря на радостный хор его товарищей. Данат присел на корточки на краю повозки, потом сел. В свете топок сын казался чуть более глубокой тенью, лица не было видно. — Есть кое-что, о чем надо поговорить.

— Да, — сказал Данат, его голос вернул Оту в реальность.

Ота сел рядом с сыном. В левом колене что-то щелкнуло, но, поскольку особой боли не было, он не обратил на это внимания. Данат переплел пальцы.

— Ты все еще сердишься, что я поехал? — спросил Ота?

— Нет, — ответил Данат. — Это не… это не так. Но я не думал, что ты поедешь со мной или мы поедем на запад. Я подготовил собственный план, а ты поменял его.

— Я могу извиниться. Но это то, что надо было сделать. Я не могу поклясться, что Патай…

— Нет, я пытаюсь… Боги, — сказал Данат и повернулся к отцу. Его глаза вспыхнули, поймав свет топок. — Пошли. Ты тоже должен узнать.

Данат задвигался, встал и пошел к задней стенке повозки, широкой и деревянной. Дверь сарая была крепко закрыта. Пока Ота, кряхтя, взбирался на повозку, Данат возился с толстым железным замком. Стражники перестали петь. Ота осознал, что на них глядят все глаза, хотя вместо мужчин он видел только силуэты.

Ота подошел к открытой двери. Внутри царила полная темнота. Данат молча стоял, держа в руке замок. Ота уже собирался заговорить, когда из из темноты донесся другой голос.

— Данат? — спросила Ана Дасин. — Это ты?

— Да, — ответил Данат. — И мой отец.

Из темноты появились серые глаза гальтской девушки. Она надела блузку из простого хлопка и юбку, которую носят крестьянки. Руки задвигались перед ней, ощупывая воздух, пока не нашли деревянную дверную раму. Ота, наверно, издал какой-то звук, потому что она повернулась, словно хотела посмотреть на него, ее взгляд прошел мимо него, в никуда. Он почти принял позу формального приветствия, но остановил себя.

— Ана-тя, — сказал он.

— Высочайший, — ответила она, высоко вздернув подбородок и подняв брови.

— Я не ожидал увидеть вас здесь, — сказал он.

— Я пришел к ней, как только услышал о том, что произошло, — сказал Данат, — и поклялся, что это сделали не мы. Что мы не пытались пленить андата. Она не поверила мне. Когда я решил ехать, я попросил ее поехать со мной. Как свидетельницу. Мы оставили записку Фарреру-тя. Даже если он не одобрит, он не сумеет ничего сделать, пока мы не вернемся.

— Вы знаете, что это безумие, — тихо сказал Ота.

Ана Дасин нахмурилась, твердые линии прорезали ее лицо. Потом кивнула.

— Нет никакой разницы, где помирать — в городе или на дороге, — сказала она. — Если это не предательство со стороны Хайема, то я не вижу, чего мне бояться.

— Мы выступили в поход против силы, с которой не сможем справиться. Я могу назвать, не задумываясь, еще полдюжины вещей, которых надо бояться, — сказал Ота. Он вздохнул, и лицо Аны затвердело. Потом он продолжил, пытаясь придать голосу слабый оттенок удовольствия: — Но, насколько я понимаю, если вы пришли, вы пришли. Добро пожаловать на нашу охоту, Ана-тя.

Он кивнул сыну и отступил на шаг, но ее голос позвал его назад:

— Высочайший, я хочу верить Данату. Я хочу думать, что он никак в этом не участвовал.

— Никак, — подтвердил Ота. Девушка взвесила его слова, и, похоже, приняла их.

— А вы? — спросила она. — Вы как-то в этом замешаны?

Ота улыбнулся. Девушка не могла его видеть, но Данат мог.

— Только моя невнимательность, — сказал Ота. — Ошибка, которую я должен исправить.

— Значит андат может ослепить вас так же легко, как нас, — сказала Ана выходя из домика на повозку. — Вы защищены не больше, чем я.

— Это правда, — сказал Ота.

Ана какое-то время молчала, потом улыбнулась. В слабом свете огня он увидел ее мать, по форме щек.

— Тем не менее, вы приняли нашу сторону, а не объединились с поэтами, — сказала она. — И кто из нас сумасшедший?