Цена весны

Пролог

Эя Мати, лекарь и дочь императора, нежно прижала пальцы к животу женщины. Раздутое тело было напряжено, под кожей бежали голубые с коричневым вены. Для всего мира она выглядела на седьмом месяце беременности. Она вообще не была беременна.

— Это из-за того, что отец моей мамы из Западных земель, — сказала женщина, лежавшая на столе. — У меня четверть западной крови, и это не подействовало на меня так, как на других девушек. Даже тогда меня не тошнило, как любую другую. Вы не можете это определить, потому что у меня глаза отца, но у мамы глаза более бледные и почти круглые.

Эя кивнула, ее умелые пальцы побежали по телу, отмечая, где кожа горячая, а где — холодная. Она взяла руку женщины и нежно согнула ее в запястье, чтобы посмотреть, насколько напряжены сухожилия. Она коснулась места внутри полового органа девушки, которого до этого касались только любовники. Муж, стоявший рядом с женой, растерянно посмотрел на Эю, но она не обратила на него внимания. Он был наименее важным человеком в комнате.

— Эя-тя, — сказал Парит, лекарь, — если есть что-нибудь, что я могу сделать…

Эя приняла позу благодарности и отказа. Парит слегка поклонился.

— Я была очень молодой, — сказала женщина. — Когда это случилось. Только шесть зим.

— Мне было четырнадцать, — сказала Эя. — Сколько месяцев назад была последняя кровь?

— Шесть, — ответила женщина так, словно это был знак почета. Эя заставила себя улыбнуться.

— Как ребенок? — спросил мужчина. Эя видела, как его рука обхватила руку жены. Как его взгляд вонзился в нее. Отчаяние наполняло комнату, как и запах уксуса и дым трав.

— Трудно сказать, — ответила Эя. — Мне не выпало счастья видеть очень много беременных. В эти дни среди нас таких совсем мало. Но даже если дальше дело пойдет хорошо, роды — сложное дело. Много чего может пойти не так.

— С ним будет все хорошо, — уверила его лежавшая на столе женщина; рука, не сжатая до бескровия мужем, гладила слегка выпятившийся живот. — Это мальчик, — продолжала она. — Мы назовем его Лониит.

Эя положила руку на ладонь женщины. В глазах женщины горели радость и, одновременно, горячка. Улыбка угасла быстрее, чем один раз ударило сердца, быстрее, чем она один раз мигнула. По меньшей мере какая-то часть женщины знала правду.

— Спасибо, что разрешили обследовать вас, — сказала Эя. — Вы очень добры. Я желаю всего лучшего вам обоим.

— Всем троим, — поправила ее женщина.

— Всем троим, — согласилась Эя.

Она вышла из комнаты, пока Парит договаривался с пациенткой. Переднюю освещал только свет маленького фонаря. Отделанная камнем и деревянной резьбой, она казалась более просторной, чем была на самом деле. Два тазика — со старым вином и со свежей водой — стояли, ожидая. Эя вымыла руки в вине. Холод в пальцах помог смыть жар, шедший от тела женщины. Чем скорее она забудет его, тем лучше.

Из кабинета лекаря доносилось эхо голосов. Эя не вслушивалась. Когда она опустила руки в воду, та стала розовой, из-за вина. Она неторопливо высушила руки куском материи, специально положенным рядом с тазиками, дождалась, когда мужчина и его жена уйдут, и только потом вернулась обратно.

Парит уже промыл сланцевый стол уксусом и вытирал жесткой щеткой. Именно это часто делала Эя, когда стала подмастерьем лекаря, много лет назад. Сейчас подмастерьев было мало, и Парит не жаловался.

— Ну? — спросил он.

— В ней нет ребенка, — сказала Эя.

— Конечно нет, — подтвердил он. — Но все признаки на месте. Сгущенная кровь, раздутый живот. Отсутствие ежемесячного потока. И, тем не менее, отеков в суставах нет, половой орган не закрыт. Странная смесь.

— Я уже видела такое, — сказала Эя.

Парит остановился. Его руки приняли положение вопроса. Эя вздохнула и оперлась об один из высоких стульев.

— Желание, — сказала она. — Вот и все. Если хотеть чего-то, чего тебе отчаянно не хватает, то желание переходит в болезнь.

Ее товарищ-лекарь и бывший любовник на мгновение застыл, обдумывая ее слова, потом посмотрел вниз и продолжил чистить стол.

— Я полагаю, мы должны сказать им что-то, — сказал он.

— Нечего говорить, — возразила Эя. — Они счастливы сейчас, и будут печальны потом. Зачем нам торопить несчастье?

Парит полуулыбнулся, привычка, которую она уже давно знала за ним, но не посмотрел вверх, чтобы встретить ее взгляд.

— Надо что-то сказать ради правды, — сказал он.

— Надо что-то сказать ради того, чтобы дать ей сохранить мужа еще несколько недель, — сказала Эя.

— Ты не знаешь, выставит ли он ее за дверь, — сказал он.

Эя приняла позу принятой поправки. Они оба знали, что это — слабый сарказм. Парит хихикнул и в последний раз окатил сланцевый стол: поток воды, как фонтан, превратился в маленькие узкие лужицы, которые напомнили Эе мокрые листья в конце ливня. Парит притащил стул и сел, сложив руки на коленях. Эя почувствовала внезапную неловкость, которой раньше между ними не было. Она всегда чувствовала себя лучше, когда могла играть какую-то роль. Если бы у Парита была рана на шее, она была бы уверена в себе. То, что он только глядел на нее, заставляло ее ощущать остроту собственного лица, седину в волосах, которая появилась в восемнадцатую зиму, и пустоту в доме. Она приняла формальную позу, выражавшую благодарность. Возможно слегка более формальную, чем было необходимо.

— Спасибо, что послал за мной, — сказала Эя. — Но сейчас уже поздно, и мне нужно возвращаться.

— Во дворцы, — сказал он, с теплотой и улыбкой в голосе. Как всегда. — Ты можешь остаться здесь.

Эя знала, что могла бы уступить искушению, по меньшей мере. Свет старой любви и наполовину забытого секса затрепетал в ноздрях, как пряное вино. Он все еще любит. Она все еще одна.

— Не думаю, что могу, Парит-кя, — сказала она, перетекая из формальной позы в интимную, чтобы удалить из нее жало.

— Почему нет? — спросил он небрежно, словно играючи.

— Сотня причин, — ответила Эя, говоря таким же легкомысленным тоном. — Не заставляй меня составлять список.

Он хихикнул и принял позу сдачи игры. Эя почувствовала, что расслабилась, до определенной степени, и улыбнулась. Она нашла у двери свою сумку и перекинула лямку через плечо.

— Ты все еще прячешься за ней, — сказал Парит.

Эя посмотрела на потрепанную кожаную сумку и потом опять взглянула на него, с вопросом в глазах.

— В моих рукавах много не помещается, — сказала она. — Я и так звеню, как инструментальная кладовая, каждый раз когда взмахиваю ими.

— Нет, ты носишь ее не поэтому, — сказал он. — Ты хочешь, чтобы люди видели лекаря, а не дочь твоего отца. Всегда хотела.

Маленькое наказание за ее возвращение в собственные комнаты. Было время, когда ее возмущала любая критика. Это время прошло.

— Спокойной ночи, Парит-кя, — сказала она. — Была рада опять повидать тебя.

Он принял позу прощания, а потом вышел вместе с ней за дверь. Над двором его дома висела осенняя луна — полная, блестящая и тяжелая. Воздух пах древесным дымом и океаном. Ее все еще поражала такая теплая погода поздней осенью. На севере, где прошло ее детство, сейчас стоял смертельный холод. Здесь она даже не нуждалась в теплой одежде.

Парит остановился в тени широкого дерева, свет луны окаймил его золотые листья серебром. Эя уже взялась за ворота, когда он заговорил.

— Это было то, что ты искала? — спросил он.

Она оглянулась, остановилась и приняла позу просьбы о пояснении. Он мог иметь в виду слишком многое.

— Ты мне написала, что хочешь посмотреть на необычные случаи, — сказал Парит. — Ты имели в виду что-то вроде этого?

— Нет, — ответила Эя. — Не такой. — Она вышла из сада на улицу.

Полтора десятка лет прошло с того года, когда сила андата покинула этот мир. Многие поколения до этого города Хайема защищали поэты-мужчины, посвятившие свою жизнь пленению духов, дававшие плоть идеям. Одним из таких андатов был Размягченный Камень, которого Эя знала в детстве; он выглядел мужчиной с широкими плечами и приятной улыбкой. Он сделал шахты вокруг северного города Мати величайшими в мире. Поколения назад Нисходящая Влага заставляла дожди идти или переставать, а реки — течь или пересыхать. Исторгающий Зерно Грядущего Поколения, иначе называемый Бессемянным, собирал урожай с хлопковых полей Сарайкета и тайно прерывал беременность.

Каждый из городов имел своего андата, и каждый город использовал его силу, чтобы помочь торговле и коммерции к выгоде своих жителей. Война никогда не приходила к городам Хайема. Никто не осмеливался сразиться с врагом, который может заставить горы течь, как реки, смыть ваши города, уничтожить ваш урожай или вызвать бесплодие женщин. На протяжении почти десяти поколений города Хайема возвышались над миром, как взрослые над детьми.

И именно тогда генерал Гальта Баласар Джайс сделал чудовищную ставку и выиграл. Аднаты ушли из мира, оставив его в руинах. В течении кровавых весны, лета и осени армии Гальта смыли города, как волны смывают песчаные замки. Нантани, Удун, Ялакет и Чабури-Тан. Великие города пали перед иноземными мечами. Хайем умер. Дай-кво и его поэты были преданы мечу, их библиотеки сожгли. Эя еще помнила, как ей было четырнадцать зим, и она ждала прихода смерти. Она была только дочерью хая Мати, но тогда этого было достаточно. Гальты, которые уже взяли все остальные города, подошли к ним. Их единственной надеждой оставался дядя Маати, опальный поэт, и его попытка пленить последнего андата.

Она была на складе, когда он попытался пленить. Она видела, как все пошло не так. Она почувствовала это своим телом. Она и все остальные женщины в городах Хайема. И каждый мужчина в Гальте. Разрушающая Зерно Грядущего Поколения, последняя андат, имевшая имя.

Неплодная.

С того дня ни одна женщина в городах Хайема не рожала ребенка. И ни один мужчина в Гальте не мог стать отцом. Мрачная шутка. Враждующие, воюющие между собой страны попали под дополняющие друг друга проклятия. «Вашу историю напишут полукровки, — сказала Неплодная, — или не напишет никто». Эя знала слова, поскольку была в комнате, когда мир сломался. Ее собственный отец принял имя Императора, когда добивался мира, и стал императором. Императором павшего мира.

Возможно Парит прав. Возможно она выбрала профессию — и сосредоточилась на ней — только потому, что хотела стать кем-нибудь другим. Кем-нибудь, а не только дочерью отца. Как принцесса новой империи, она должна была бы выйти замуж за какого-нибудь иностранного малолетнего принца, короля или лорда, неспособного иметь детей. Рухнувшая валюта тела определила бы ее жизнь.

Лекарь и целитель — роли получше. Пока она шла по темнеющим улицам Сарайкета, ее одежда и сумка обеспечивали должную меру уважения и защиты. Не каждый рискнет напасть на целителя, частично потому, что однажды ему самому могут потребоваться ее услуги. Бандиты и нищие, бродившие по прилегающим к набережной переулкам, встречались с ней глазами, когда она проходила мимо, быть может даже приветствовали непристойностями или замаскированными угрозами, но никогда не следовали за ней. Так что она не видела никакой необходимости в охране. Если ее защищает работа, нет причины призывать на помощь кровь.

Она остановилась у бронзовой статуи Сиана Сё. Последний император грустно глядел за море или, возможно, через столетия назад, в то время, когда его имя знал каждый. Эя потуже натянула платье и села у его металлических ног, ожидая огнедержца и его паровую повозку. Днем она пошла бы пешком по улицам на север и вверх, до дворцов, но набережная была не самым худшим местом в Сарайкете. Надежнее подождать.

На западе, в веселом квартале, горели огни ночного праздника. На востоке лежали бани и большие каменные склады, сейчас редко наполнявшиеся даже наполовину. За ними шли когорты домов для рабочих, более темные, но по-прежнему совсем не пустые. С одной стороны Эя слышала мужской смех, с другой пьяные женские голоса пели задорные песни. Корабли, наполнявшие причалы, стояли тихими, их мачты походили на деревья зимой; серый океан за ними окутался низким туманом.

Привычное зрелище, по-своему красивое. Именно в таких местах Эя занималась своими исследованиями, в каком бы городе она ни была. Она зашивала раны шлюх и воров так же часто, как успокаивала кашель и боли утхайемцев в их надушенных дворцах. В самом начале карьеры она решила не становиться придворным лекарем и лечить всех, а не только богатых и знатных. Отец одобрил и даже, как она считала, гордился ее решением. При всех их многочисленных разногласиях, она любила его, в том числе и поэтому.

Паровую повозку она сначала услышала: грубый грохот окованных железом колес по кирпичной мостовой, пыхтение котла, низкий рев печи. Эя встала, стряхнула с платья пыль и повернулась к широкой улице, которая называлась Нантань и начиналась от статуи. В свете печи он заметила семь-восемь фигур, прильнувших к бокам повозки. Сам огнедержец сидел наверху, управляя повозкой при помощи системы из рычагов и педалей, которая заставляла самый изощренный ткацкий станок казаться простым. Эя ступила вперед и, пока повозка катилась мимо, ухватилась за одну из кожаных лямок и поднялась на боковой полоз, рядом с остальными.

— Два медяка, — сказал огнедержец, не глядя на нее.

Эя порылась в рукаве свободной рукой, достала две медных полоски и бросила их в лакированный ящичек у ног огнедержца. Мужчина скорее кивнул, чем принял более сложную позу. Его руки и глаза были заняты. Налетел порыв ветер, клуб дыма и густого пара окутал ее, дыхнул ядовитым запахом, повозка рванулась, вздрогнула и по привычной дороге опять повернула на север. Эя вздохнула и устроилась как можно удобнее. Луна сдвинется по меньшей мере на ширину ее ладони, прежде чем повозка доберется до дорожки, ведущей к дворцам. Тем временем она разглядывала ночной город, пролетавший мимо нее.

На улицах, близких к набережной, высокие крыши складов чередовались с низкими крышами лавок. В подходящее время года стук ткацких станков наполнял бы воздух, даже так поздно вечером. Улицы сливались в широкие площади, на которых отбросы еженедельного рынка все еще загрязняли мостовую: сыры, упавшие на землю и превратившиеся в месиво, грязная капуста, бататы и даже освежеванный кролик, слишком испорченный, чтобы его можно было продать, и не стоящий того, чтобы с ним возиться. Один из людей на другом боку паровой повозки сошел вниз, слегка нарушив равновесие. Эя смотрела, как его красно-коричневый капюшон исчезает в темноте.

Она знала, что было время, когда по улицам можно было безопасно ходить, даже в одиночку. Тогда нищие со своими коробками стояли на углах, наполняя воздух жалобными самодельными песнями. Она никогда не видела этого и никогда не слышала об этом. Но так говорила история о Старом Сарайкете, и это было много лет назад. Она знала это, как знала о Бакте, где никогда не была, как знала о дворах Второй Империи, ушедших из мира сотни лет назад. История. Когда-то у моря стоял город, где жили в богатстве и невинности. Но не сейчас.

Паровая повозка проехала мимо кварталов торговцев, где стояли дома в три, четыре и даже пять этажей. Они сами по себе были почти дворцами. Там было больше света и больше голосов. На перекрестках со столбов свисали фонари, бросавшие масляный свет на кирпичную мостовую. Еще трое попутчиков Эи спустились с повозки. Двое поднялись, бросив медные полоски в ящичек огнедержца. Они не разговаривали, не знакомились друг с другом. Она подвигала руками, державшимися за кожаную лямку. Скоро дворцы утхайема. И ее комнаты, кровать и сон. Печь заревела громче, когда огнедержец открыл ее и бросил еще одну лопату угля.

Слуги встретили ее у ворот, отделявших дворцы от города, гладкие, мощеные кирпичом улицы от разбитых мраморных дорожек. Воздух здесь пах иначе, дым угля и насыщенное зловоние людей сменилось благовонием и духами. Эя с облегчением почувствовала, что вернулась домой, и упрекнула себя за это облегчение. Она ответила позой приветствия и почтения на их позы узнавания. Она больше не была целителем. Среди этих высоких башен и дворцов, она была и всегда будет дочкой своего отца.

— Эя-тя, — сказал самый старший из слуг, сложив руки в позе ритуального предложения, — можем ли мы проводить вас в ваши комнаты?

— Нет, — ответила она. — Сначала еда. Потом отдых.

Эя разрешила им забрать сумку, но отказалась от собольего плаща, который ей предложили под предлогом холодного воздуха. На самом деле он не был холодным.

— Есть ли известия от моего отца? — спросила она, когда они шли по широким пустым дорожкам.

— Нет, Эя-тя, — ответил слуга. — И от вашего брата. Сегодня не было посыльных.

Эя сумела не пустить на лицо радость от этой новости.

Дворцы Сарайкета пострадали от недолговременной оккупации гальтов меньше, чем многие другие здания. Нантани почти лежал в развалинах. Удун был разрушен до основания и никогда не восстановится. В Сарайкете исчезли статуи, в которые были вделаны драгоценные камни, и отделанные золотом двери, но все здания, за исключением дворца хая и библиотеки, уцелели. Утхайем города не стал восстанавливать повреждения или прикрывать их. Как изнасилованная, но не сломленная женщина, Сарайкет без позора нес свои шрамы. Из всех городов Хайема он пострадал меньше всего, потому что был самым сильным и самым заносчивым, самым желающим выжить. Эя подумала, что могла бы полюбить этот город, хотя бы чуть-чуть, хотя он и наводил на нее тоску.

В саду, за апартаментами Эи, работал и пел раб. Эя оставила ставни открытыми, чтобы лучше слышать песню. В очаге горел огонь, в стеклянных башенках — свечи. Гальтские часы отмечали часы ночи — нежный металлический контрапункт певцу. Снимая одежду и готовясь спать, Эя с удивлением увидела, насколько вовремя. Ночь едва исчерпала первую треть. Ей казалось, сейчас намного позднее. Она потушила свечи, втянула себя в кровать и задернула полог.

Прошла ночь, за ней последовал день, а за ним еще день. Уже давно дни Эи в Сарайкете стали похожи один на другой. Утро она проводила в дворцах, работая с придворными лекарями, а после полудня спускалась в город или в предместья, тянувшиеся из Сарайкета. Там, где ее не знали, она представлялась беженкой с севера, из Сетани, приехавшей на юг из-за трудностей. Вполне правдоподобная история, которая была правдой для многих. И хотя она не могла полностью скрыть свое происхождение, она не хотела, чтобы ее везде знали, как дочь своего отца. Не здесь. Не сейчас.

Однажды утром, когда кончался ее второй месяц в городе, — две недели после Ночи свечей, — наконец-то появился тот, за кем она охотилась. Она была в своих комнатах, работая над руководством по снятию жара у пожилых пациентов. Огонь щелкал и шуршал в очаге, тонкий холодный дождь бился в ставни, словно сотни вежливых мышек просили разрешения войти. Скрипнула дверь, напугав ее. Она поправила платье и открыла дверь в то мгновение, когда рабыня снаружи опять подняла руку, чтобы тихонько поскрестись.

— Эя-тя, — сказала девушка, принимая позу, в которой слились извинение и приветствие. — Простите меня, но есть мужчина… и он говорит, что хотел бы поговорить с вами. Он принес послание.

— От кого? — спросила Эя.

— Он не сказал, высочайшая, — ответила рабыня. — Сказал, что может говорить только с вами.

Эя внимательно посмотрела на девушку. Ей было не больше шестнадцати. Одна из самых молодых в городах Хайема. Она из последних.

— Приведи его сюда, — сказала Эя. Девушка на мгновение приняла позу понимания приказа и вытекла обратно, в мокрую темноту. Эя вздрогнула и подбросила еще угля в очаг. Дверь она не закрыла.

Посыльный оказался широкоплечим юношей. Двадцать зим, возможно. Мокрые волосы падали на лоб, вымоченная дождем одежда тяжело свисала с плеч.

— Эя-тя, — сказал он. — Меня послал Парит-тя. Он в своей рабочей комнате. Он сказал, что у него есть кое-что и вы должны прийти. Быстро.

У нее перехватило дыхание, первые признаки возбуждения зажгли ее нервы. Время от времени другие целители, лекари или травницы этого города посылали ей сообщения, но тогда торопиться было ни к чему. Человек, который заболел сегодня, скорее всего будет больным и завтра. Но здесь не тот случай.

— Что случилось? — спросила она.

Посыльный принял позу извинения. Эя отмахнулась и позвала служанку. Ей надо плотное платье. И носилки; она не хотела ждать огнедержца. Сейчас, они нужны ей сейчас. Дочь императора всегда получала то, что хотела, и получала быстро. Меньше чем через пол-ладони она и юноша уже плыли по улице, носилки неудобно трясло, пока их несли через моросящий дождь. Посыльный пытался не выглядеть пораженным страхом, который дворцовые слуги испытывали перед Эей, пока Эя пыталась не кусать кончики пальцев от беспокойства. Улицы скользили за пологом носилок, а Эя приказывала носильщикам идти быстрее и быстрее. Когда они добрались до дома Парита, она пронеслась через сады во дворе, как генерал, идущий на войну.

Не говоря ни слова, Парит провел ее в заднюю часть дома, в ту самую комнату, где она осматривала последнюю женщину. Парит отослал посыльного. Слуг тоже не было. Вообще никого не было, кроме двух лекарей и тела, лежавшего на широком сланцевом столе, тела, покрытого толстой парусиной, пропитавшейся кровью.

— Ее принесли мне утром, — сказал Парит. — Я немедленно послал за тобой.

— Дай мне посмотреть, — сказала Эя.

Парит откинул ткань.

Женщина, зим на пять старше Эи, темноволосая и плотно сложенная. Совершенно голая, и Эя увидела раны, покрывавшие все ее тело: живот, груди, руки, ноги. Сотни колотых ран. Кожа была неестественно бледной — она умерла от потери крови. Эя не почувствовала ни отвращения, ни гнева. Ее ум следовал по колее, в которой проходила вся ее жизнь. Только смерть, только насилие. Здесь она чувствовала себя как дома.

— Кто-то был не слишком счастлив с ней, — сказала Эя. — Шлюха из веселого квартала?

Парит сильно удивился и руками почти изобразил вопрос. Эя содрогнулась.

— Слишком много ножевых ран, — сказала она. — Значит он не просто хотел убить. Трех-четырех было бы достаточно. И, судя по расстоянию между ранами, убийца не потерял над собой контроль. Кто-то послал сообщение.

— Ее не закололи, — сказал Парит. Он оторвал кусок рукава и бросил ей. Эя повернулась к трупу и стала стирать кровь с раны в боку мертвой женщины. Кровавое пятно уменьшилось, природа раны стала ясной.

Рот. Это был рот. Крошечные губки-бутончики, слабые, как сон. Эя приказала руке двигаться, но долгое мгновение тело отказывалось повиноваться ей. Потом она сумела неглубоко вздохнуть, потом еще. И еще.

Женщина была покрыта детскими ртами. Кончики пальцев Эи следовали за крошечными губами, которые пролили кровь женщины и выпили ее жизнь. Смерть, такая же гротескная, как и у поэтов, неудачно пытавшихся пленить андатов.

Ее глаза наполнились слезами. Что-то вроде любви, жалости или благодарности до отказа наполнило ее сердце. В первый раз она посмотрела на лицо женщины. Та не была даже хорошенькой. Тяжелая челюсть, густые брови, прыщи. Эя едва не поцеловала ее щеку. Парит и так был достаточно смущен. Вместо этого, она вытерла глаза рукавом и взяла руку мертвой женщины.

— Что произошло? — спросила она.

— Дозор увидел повозку, ехавшую из веселого квартала, — сказал Парит. — Капитан говорит, что в ней сидели трое, которые вели себя очень нервно. Как только он их окрикнул, они попытались убежать.

— Он их поймал?

Парит уставился на руку Эи, схватившую пальцы женщины.

— Парит, — опять спросил она. — Он их поймал?

— Что? Нет. Все трое сумели убежать. Но они бросили повозку. И в ней была она, — сказал Парит, кивнув на труп. — Я попросил, чтобы все необычное привозили ко мне. И отдал за нее полоску серебра.

— Они ее заслужили, — сказала Эя. — Спасибо, Парит-кя. Я даже не могу сказать, как много это для меня значит.

— Что мы будем делать? — спросил Парит, сидя на стуле, как свежеиспеченный подмастерье перед мастером. Он всегда поступал так, когда чувствовал себя как в бушующем море. Эя обнаружила, что в ее сердце осталось тепло для него, даже сейчас.

— Сожжем ее, — ответила она. — Сожжем ее с честью и отнесемся к пеплу с уважением.

— Не должны ли мы… не должны ли мы кому-нибудь рассказать? Утхайему? Императору?

— Ты уже рассказал, — сказала Эя. — Ты рассказал мне.

На мгновение настала тишина. Парит принял позу, которая просила внести ясность. Не совсем подходящую, но он был в растерянности.

— Это и есть, — наконец сказал он. — Это и есть то, что ты искала.

— Да, — согласилась Эя.

— Ты знаешь, что с ней случилось?

— Да.

— Не можешь ли ты… — Парит закашлялся, посмотрел вниз, по лбу побежали морщины. Эе захотелось подойти к нему и разгладить лоб ладонью. — Не можешь ли ты объяснить это мне?

— Нет, — ответила она.

Остальное было просто. Они не могли остаться в Сарайкете, только не после того, как их едва не поймали. Дочь императора попросила оказать ей услугу капитана порта, таможенников на дорогах и наемных стражников, которые охраняли порядок в городе и держали уровень насилия в предместьях на приемлемом уровне. Ее добыча — не контрабандисты и не воры — не умела прятать следы. Через два дня она знала, где они. Эя спокойно собрала нужные вещи из апартаментов во дворце, взяла кобылу из конюшни и выехала из города, словно собиралась посетить травницу в одном из предместий.

Словно она собиралась вернуться.

Она нашла их на постоялом дворе по дороге в Сёсейн-Тан. Зимнее солнце уже село, но ворота во внутренний дворик постоялого двора были еще открыты. Экипаж, который ей описали, стоял рядом с домом, лошади были выпряжены. Две женщины, она знала, представлялись путешественницами. Мужчина — старый, жирный и не любящий говорить — выдавал себя за их раба. Эя разрешила слуге забрать свою лошадь и позаботиться о ней, но не пошла в главный дом, а последовала за слугой в конюшню. В углу стояла маленькая хибара, место для слуг и рабов. Эя почувствовала, как при этой мысли ее губы сжались в тонкую линию. Грубые соломенные тюфяки, тонкие одеяла и остатки еды, за которую заплатили гости главного дома.

— Сколько там слуг? — спросила Эя юношу примерно восемнадцати зим — значит, ему было четыре, когда это произошло, — который чистил ее лошадь. Он посмотрел на нее так, словно она спросила, что за цветные утки снесли яйца, которые подали на стол. Она улыбнулась.

— Трое, — ответил слуга.

— Расскажи мне о них, — сказала она.

Он пожал плечами:

— Старуха, которая приехала два дня назад. Ее хозяин заболел и лежит пластом. Мальчик из Западных земель, он работает на торговца, остановившегося на нижнем этаже. И старый ублюдок, только что приехавший с двумя женщинами из Чабури-Тана.

— Чабури-Тана?

— Так они сказали, — ответил слуга.

Эя вынула из рукава две полоски серебра и протянула их ему, в своей ладони. Слуга мгновенно забыл об ее кобыле.

— Когда закончишь, — сказала она, — отведи женщину и западника в заднюю часть дома. Купи им немного вина. Не упоминай обо мне. Старика оставь.

Слуга принял позу полного согласия, чуть меньше откровенной мольбы. Эя усмехнулась, бросила серебро в его ладонь, вытащила скамеечку, на которую садился кузнец, когда ковал лошадей, и стала ждать. Вечер был холодным, но далеко не таким холодным, как дома, на севере. Низко и глубоко ухала сова. Эя сунула руки в рукава, чтобы сохранить пальцы в тепле. Из постоялого двора доносился запах поджаренной свинины, играла флейта и пел женский голос.

Слуга закончил работу, почтительно кивнул и отправился в дом слуг. Меньше, чем через пол-ладони он вышел оттуда вместе с худой женщиной и рыжим мальчиком-западником, которые шли по его пятам. Эя вынула руки из рукавов и вошла в маленькую грубую хижину.

Он сидел перед огнем, хмуро глядел на пламя и ел рисовую кашу с изюмом из маленькой деревянной тарелки. Годы не пощадили его. За это время он потолстел, у него появилась нездоровая полнота — он слишком потакал своему аппетиту. Плохой цвет лица; остатки белых волос были запятнаны желтым, от пренебрежения. Он выглядел злым. Он выглядел одиноким.

— Дядя Маати, — сказала она.

Он вздрогнул. Глаза вспыхнули. Эя не могла сказать, от гнева или страха. Но в них был и след радости.

— Не знаю, кого вы имеете в виду, — сказал он. — Меня зовут Даавит.

Эя хихикнула и вошла в маленькую комнату. Пахло человеческими телами, дымом и изюмом из еды Маати. Эя нашла маленький стул, подтащила его к огню и села рядом со старым поэтом, ее избранным дядей, человеком, который уничтожил мир. Какое-то время они сидели молча.

— Так они и умерли, — сказала Эя. — Как в тех историях, которые ты рассказывал мне, когда я была маленькой. О цене, которую андат берет с людей, если пленение не получается. У одного высохла вся кровь. У другого живот вздулся, словно он забеременел, и, когда его вскрыли, там оказалось полно льда и водорослей. Все они. Я начала слушать истории. Когда это все началось? Четыре года назад?

Сначала она решила, что он не ответит. Он сунул два толстых пальца в рис и съел все, что они подняли в воздух. Потом сглотнул и громко причмокнул.

— Шесть, — сказал он.

— Шесть лет назад, — сказала она, — начали появляться — то тут, то там — женщины, умершие странным образом.

Он не ответил. Эя ждала пять медленных вздохов, и только потом продолжила:

— Ты рассказывал мне истории об андатах, когда я была маленькой. Я помню большинство из них, как мне кажется. Я знаю, что метод пленения работает только один раз. Для того, чтобы пленить того же андата второй раз, поэт должен изобрести совершенно новый способ описания своей мысли. Как-то раз ты рассказал мне, что поэты Старой Империи пленяли за жизнь трех-четырех андатов. Тогда я подумала, что ты завидовал им, но потом поняла, что тебе было плохо от бесполезной траты таланта.

Маати вздохнул и посмотрел в пол.

— И я помню, что ты пытался объяснить мне, почему только мужчина может быть поэтом, — продолжала она. — Хотя твои аргументы меня не убедили.

— Ты всегда была упрямой девочкой, — сказал Маати.

— Сейчас ты думаешь иначе, — сказала Эя. — Ты потерял все книги. Все грамматики, хроники и записи об андатах, приходивших раньше. Все поэты погибли, за исключением тебя и, возможно, Семая. И из всей истории Империи, Второй Империи, Хайема, ты знаешь только то, что женщина никогда не была поэтом. Так что, возможно, если женщины думают иначе, чем мужчины, они могут успешно пленять, хотя ты ничего не можешь извлечь из собственной памяти, чтобы помочь им.

— Кто рассказал тебя? Ота?

— Я знаю, что у отца есть письма от тебя, — сказала Эя. — Но я не знаю, что в них. Он мне не рассказал.

— Женская грамматика, — сказал Маати. — Мы создали женскую грамматику.

Эя взяла из его рук тарелку и со стуком поставила на пол. Снаружи резко завизжал ветер. Дым струился от огня и, утончаясь, поднимался в воздух. Маати посмотрел на нее, радость уже исчезла из его глаз.

— Наша лучшая надежда, — сказал он. — Единственный способ… исправить то, что было сделано.

— Но ты не можешь это сделать, Маати-кя, — мягко сказала Эя.

Маати вскочил на ноги. Стул, на котором он сидел, с грохотом упал на пол. Эя отшатнулась от его обвиняющего пальца.

— Не тебе говорить это мне, Эя, — сказал Маати, кусая словами. — Я знаю, он не одобряет. Я попросил его о помощи. Восемь лет назад я, рискуя жизнью, написал ему, прося императора этой хреновой империи о помощи. И что он мне ответил? Нет. Пускай мир будет миром, сказал он. Он не видит, что творится снаружи. Он не видит боль, несчастья и страдания. Так что не говори мне, что нам делать. Он и только он виноват в смерти каждой девушки, которую я потерял. Каждый раз мы пытаемся и каждый раз терпим поражение только потому, что таимся в складах и предместьях. Встречаемся в тайне, словно преступники…

— Маати-кя…

— Я могу это сделать, — продолжал старый поэт, на уголке его рта появилось пятно белой пены. — Я должен это сделать. Я должен исправить свою ошибку. Я должен восстановить то, что сломал. Я знаю, что меня ненавидят. Я знаю, во что превратился мир, из-за меня. Но эти девушки преданны, умны и готовы умереть, если потребуется. Желают умереть. Как могут твой великий и славный отец и ты говорить мне, что я неправ, пытаясь?

— Я не сказала, что ты не должен пытаться, — сказала Эя. — Я сказала, что ты не можешь это сделать. В одиночку.

Рот Маати какое-то время молча работал. Гнев покинул его, и кончик пальца прочертил дугу до решетки очага. На лице появилось смущение, плечи опустились, грудь опала. Он напомнил Эе марионетку, чьи веревочки запутались. Она встала и взяла его руку, как сделала с мертвой женщиной.

— Я пришла сюда не по поручению отца, — сказала Эя. — Я пришла сюда помочь.

— О, — сказал Маати. На его губах появилась неуверенная улыбка. — Ну… Я… это…

Он зло нахмурился и вытер глаза рукой. Эя шагнула вперед и обняла его. Его давно не мытая одежда ужасающе пахла, тело было мягким и дряблым, а кожа — похожей на бумагу. Когда он вернул ей объятие, она не променяла бы это мгновение ни на какое другое.