Цена весны

Глава 20

Когда раньше Маати думал о смерти, он в первую очередь вспоминал, что еще не сделал. До смерти он должен освоить грамматику Дай-кво, опять найти сына или, самое последнее, исправить ошибки со Стерильной. Сам по себе конец никогда не привлекал его внимания. Умереть — все равно, что закончить забег. Сделать это, это и еще это, а потом смерть, как отдых в конце долгого дня.

После заявления Эи его точка зрения изменилась. Никакой список достижений не может затмить перспективу собственного исчезновения. Маати обнаружил, что смотрит на тыльную сторону ладоней, на треснувшую кожу и темные старческие пятна. Он стал понимать время по-другому, не так, как раньше. Он еще увидит несколько дней, несколько ночей… и больше ничего. Это всегда было правдой. Он, не больше и не меньше, смертный, потому что кровь замедляется. Все, что родилось, умрет. Он это знал. Только не очень понимал. Теперь все изменилось.

И не изменилось ничего. Они путешествовали медленно, держась малоизвестных дорог, подальше от предместий побольше. Часто Эя командовала остановку на отдых, когда солнце было еще на пять ладоней над горизонтом, потому что видела подходящий постоялый двор или ферму, готовую принять их на ночь. Мысль о том, что Маати может поспать в холоде на открытом воздухе, даже не приходила ей в голову.

На третий день Эя рассталась с группой и вернулась на пятый с мешочком по-настоящему неприятных трав. Теперь Маати приходилось дважды в день пить пиалу горького чая. Раз за разом ему измеряли пульс, нюхали дыхание, сжимали кончики пальцев, проверяли и оценивали цвет глаз. Его это смущало.

Странно, но, несмотря на все его страхи и опасения Эи, он чувствовал себя замечательно. Да, он страдал одышкой, но не более сильной, чем за все эти годы. Он уставал не больше чем обычно, но сейчас шесть пар глаз обращались на него, стоило ему закряхтеть. Он не обращал внимание на беспокойство, когда видел его в остальных, однако чувствовал его в себе.

Он ожидал, что два чувства уравновесят друг друга: презрительное отрицание любой заботы о нем и предчувствие смерти. Он не понимал, как может обладать ими одновременно, и, все-таки, обладал. Словно в нем было два сознания, два Маати Ваупатая, каждый с собственными мыслями и опасениями, и они бескомпромиссно воевали между собой.

По большей части Маати удавалось не обращать внимание на этот маленький разлад с самим собой. Каждое утро он вставал вместе с остальными, ел переваренные яйца или вчерашнее мясо, которые предлагал хозяин постоялого двора, давился чаем Эи и дальше все шло, как обычно. Они ехали через хрустящую осень, пахнувшую новой землей и гниющими листьями. Снег, мучивший их в школе, лежал в предгорьях и на невысоких перевалах, которые отделяли западные равнины Патая от речных долин востока, но редко бывал глубже трех пальцев. Во многих местах солнце еще было достаточно ярким, не давая бледным цветам рассвета стать тусклыми и мрачными.

Учитывая слухи, что Ота лично отправился на охоту, они старались поддерживать равновесие между маленьким, редко используемыми дорогами и теми, которые были пошире и лучше содержались. Так далеко от больших городов, портов и торговых центров не было видно ни одного иностранного лица. Никто из пригоршни отчаянных западных женщин не приехал сюда, чтобы попытаться найти в Хайеме мужа и лучшую жизни. Да и не было здесь лучшей жизни. В отсутствие детей и младенцев казалось, что предместья мучит медленная чума. Но это был только мир. И он больше не волновал Маати. Еще одно путешествие в жизни, которая была сшита из пройденных расстояний. За исключением сверхвнимательного отношения со стороны попутчиков, не было оснований думать о смерти; он никак не мог считать, что маленькие обязанности и дорожные шуточки могут быть последними в жизни.

Через несколько дней, на полдороге между школой и рекой Киит, Эя, не имея такого намерения, задала вопрос.

Они остановились на постоялом дворе рядом с обширным озером. Широкий деревянный помост нависал над водой, ветер гнал маленькие волны к его сваям. Стайка журавлей плавала и перекрикивалась на дальнем берегу. Маати сидел на трехногом стуле, накинув на плечи дорожный плащ. Он глядел на волнующуюся воду, серо-зеленые деревья и туманное белое небо. За собой он слышал Эю, ее голос долетал из главного здания постоялого двора, как из другого мира. Когда она вышла, он услышал шаги и шлепанье кожаной сумки целителя по бедру. Она остановилась за ним.

— Они прекрасны, — сказал он, кивая на журавлей.

— Да, наверно, — сказала Эя.

— Ванджит? Остальные?

— В их комнатах, — сказала Эя со следом удовлетворения в голосе. — Три комнаты, все изолированные. Еда сегодня вечером и завтра утром, перед тем, как уедем. Одна серебряная полоска и две медные.

— Ты могла бы заставить их принять обычную цену, — сказал Маати.

— Гордость не разрешает торговаться, — ответила Эя. Она шагнула вперед и встала на колени. — Есть кое-что. Если ты не устал.

— Я — старый человек. Я всегда усталый.

В ее глазах было какое-то возражение, но она его не высказала. Вместо этого она расстегнула сумку, покопалась там и вытащила лист бумаги. Знакомый текст, часть пленения Эи, но структура была совершенно другой. Неуклюжей.

— Это не совершенно, — сказала Эя. — Но я подумала, что мы могли бы это обсудить. Я показала это Большой Кае, и та высказала пара идей, как согласовать текст с грамматикой.

Маати поднял руку, ладонью вперед, останавливая поток слов. Журавли загоготали, их грубые голоса летели по воде быстрее стрелы. Он прочитал каждую фразу, одновременно обдумывая логику.

— Я не понимаю, — сказал он. — Это была самая совершенная часть пленения. Почему ты изменяешь…

И потом он увидел цель. Каждое изменение, которая она сделала, расширяла понятие раны. Вреда. Повреждения. В углу страницы она поиграла с определениями крови. Он сложил лист и сунул его в рукав.

— Нет, — сказал он.

— Мне кажется, мы можем…

— Нет, — опять сказал Маати. — Мы и так делаем нечто весьма трудное. Вполне достаточно сделать пленение подходящим к тому, что сделала Неплодная. Если ты попытаешься сделать его подходящим ко всему этому, ты захватишь больше, чем сможешь удержать.

Эя вздохнула и посмотрела поверх воды. Ветер вырвал из прически локон, черные волосы заплясали на щеке. Судя по выражению ее лица, она предвидела, что он скажет. И больше того, согласилась. Он положил руку ей на плечо. Какое-то время они молчали.

— Как только доберемся до реки, мы будем двигаться быстрее, — сказала Эя. — С этими гальтскими колесными судами мы окажемся в Утани раньше, чем придут самые худшие холода. — Слева от них из воды выскочила рыба и шлепнулась обратно. — Как только я найду место с настоящими лекарями, я попробую пленить.

Маати сделал глубокий вздох и медленно дал воздуху выйти. В животе зародился тошнотворный ужас.

— Ты уверена? — спросил он.

Эя приняла позу, которая подтверждала ее решимость и упрекала его. Он ответил мягким вызовом, и она заговорила:

— Ты сидишь здесь и витаешь в облаках, отказываясь дать мне попытаться улучшить твое сердце, а потом начинаешь дрожать как старуха, хотя рискую только я.

— «Дрожать как старуха?» — сказал Маати. — Мне кажется, мы знаем разных старух. И, конечно, я боюсь за тебя, Эя-кя. Как я могу не бояться? Ты для меня как дочка. Всегда была.

— Я могу добиться успеха, — сказала она. Спустя мгновение она встала, поцеловала его в волосы и ушла, оставив наедине с миром. Маати поглубже завернулся в плащ, решив смотреть на птиц до тех пор, пока не упокоится. Спустя пол-ладони он вошел в постоялый двор, бормоча себе под нос.

На ужин подали суп из красной чечевицы, рис и сладкие горячие перцы, от которых на глазах у Маати выступили слезы. Он дал еще одну медную полоску, и ему принесли вторую порцию. Общие залы, с их низкими потолками и запятнанными сажей стенами, служили чайной для всех окрестных предместий. К тому времени, когда он закончил есть, начали появляться местные мужчины и женщины. Никто из них не обращал внимания на путешественников, что идеально подходило Маати.

В менее интересные времена за столом говорили бы о погоде, урожае и налогах, а также о пустяковых обидах и маленьких драмах, в которые люди вовлекают себя во всех местах и временах. Но сейчас они говорили об императоре, чей маленький караван ехал в Патай, Лати или в какой-то неизвестный город в Западных землях. Теперь, когда гальты уничтожены, он собирается заключить новое соглашение о женщинах, или получить нового поэта и с триумфом вернуться обратно. Он все это время прятал нового поэта или сам стал им. Никто даже близко не приблизился к правде. Маленькая Кае, слушавшая разговор двух местных, весь вечер с трудом удерживалась от смеха.

Когда последние лучи солнца растаяли, пара людей постарше взяла барабаны, столы около очага оттащили в сторону, расчищая место для танцоров. Маати уже собрался уходить, когда рядом с ним появилась Ванджит.

— Маати-кво, — прошептала она, ее рука обняла его, — я говорила с Эей-кя. Я знаю, что с моей стороны неправильно вмешиваться, но, пожалуйста, пожалуйста, может быть вы передумаете?

Более старший из двух людей выбил из барабана низкую дрожащую трель. Второй барабанщик закрыл глаза и качнул головой одновременно с первым. Маати подозревал, что они оба пьяны.

— Давай не будем говорить об этом здесь, — сказал Маати. — Позже, мы можем…

— Пожалуйста, — сказала Ванджит. В ее дыхании чувствовался запах крепкого вина, щеки горели. — Без вас, никто из нас не имеет значения. Вы это знаете. Вы — наш учитель. Вы нужны нам. И если Эя… если она заплатит цену, вы знаете, что я там буду. Я могу это сделать. Я уже сделала, однажды, и знаю, что смогу сделать опять.

Начал второй барабан, сухо, легко и совсем не в такт. Никто, казалось, не обращал внимания на старика в уголке и юную женщину, схватившую его за руку. Маати наклонился поближе к Ванджит и тихо сказал:

— Что это, Ванджит-кя? Уже во второй раз ты предлагаешь пленить Ранящего. Почему ты этого так хочешь?

Она мигнула и отпустила его руку. Ее глаза расширились, губы вытянулись. Пришла его очередь взять ее руку, он так и сделал, наклонился к ней еще ближе и заговорил чуть ли не в ухо:

— Я знал больше поэтов, чем могу пересчитать. Только некоторые держали андата, и никто не получал от этого удовольствия. Мой первый учитель, Хешай из Сарайкета, планировал пленить Бессемянного во второй раз. Это не сработало бы никогда. Такое пленение было бы слишком близко к тому, что он уже сделал, и неудача со Стерильной, частично, была вызвана тем, что я слишком много позаимствовал у него.

— Не знаю, что вы имеете в виду, Маати-кво, — сказала Ванджит. Три женщины вышли на место для танцев и начали отбивать ногами простой ритм, в такт с одним или другим барабаном.

— Я имею в виду, что все хотят второй шанс, — сказал Маати. — Ясность-Зрения…

Маати закусил губу и оглянулся, проверяя, не подслушивает ли их кто-нибудь. Вся комната была поглощена музыкой и танцами.

— Этот маленький, — еще тише сказал Маати, — не то, на что ты надеялась. Но следующего не будет.

Он мог бы ее ударить, в тем же успехом. Лицо Ванджит побелело и она вскочила так быстро, что скамья вылетела из-под нее. К тому времени, когда Маати сумел встать, она была уже на полдороге к двери, выходившей на конюшни и двор. Когда он догнал ее, они уже находились снаружи, на холоде. Тонкий туман размывал свет фонаря, висевшего над дверью постоялого дома.

— Ванджит! — крикнул Маати, и она повернулась, ее лицо превратилось в маску боли.

— Как вы могли сказать такое? Как вы могли сказать такое мне? — крикнула она. — Вы сделали для пленения не меньше, чем я. Вы так же отвечаете за него, как и я. Я предложила занять место Эи только потому, что кто-то должен, а не потому, что я хочу. Я люблю его. Он — мой мальчик, и я люблю его. Он — все, на что я надеялась. Все!

— Ванджит…

Она открыто заплакала, а потом жалобно проговорила высоким и тонким голосом:

— И он любит меня. Не имеет значения, что вы говорите, я знаю, что он любит меня. Он — мой мальчик, и он любит меня. Как можете вы думать, что я бы хотела второй шанс? Я предложила это только ради вас!

Он схватил ее за рукав, и она, визжа, отступила назад. Она попыталась вырваться, но он ей не дал.

— Послушай меня, — сурово сказал он. — Тебе не надо говорить, как глубоко ты…

Ванджит зарычала и оскалила зубы, как бойцовая собака. Она резко вырвалась. Маати споткнулся и упал. Встав, он услышал, как ее бегущие шаги тают в темноте. Туман так сгустился, что он не мог видеть собственную руку перед лицом.

Не считая того, конечно, что дело было не в тумане.

Он стоял, сердце билось, руки тряслись. Хриплые звуки танца шли сзади и слева. Эти плохо игравшие барабаны стали его путеводной звездой. Он повернулся и пошел к постоялому двору, медленно и осторожно. На каждом шагу грубая земля под ногами, песок и трава вели его под немного другим углом.

Он не должен был пытаться поймать ее. Она была вне себя. Он должен был разрешить ей уйти.

Он выругал себя за упрямство и ее за отсутствие контроля над собой. Барабаны уступили место флейте и негромко поющей певице. Вытянутые пальцы Маати коснулись грубых досок стены. Он оперся об нее, не зная, что делать дальше. Если он вернется в главный зал, его внезапный недуг привлечет всеобщее внимание к нему, к остальным, к Ванджит. Но что еще можно сделать? Он не сможет добраться до своей комнаты, не сможет найти убежище. Одежда промокла из-за тумана, дерево под ладонью было скользким. Он может остаться здесь, прижимаясь к стене так, словно подпирает ее, или куда-то уйти. Вот если бы он смог найти Эю…

Он начал перемещаться от двери, пядь за пядью. Он сможет пройти вдоль стены здания и найти помост. Если он подождет достаточно долго, Эя придет за ним и, в первую очередь, будет искать его именно там. Он попытался вспомнить, где начинаются и кончаются поручни помоста. Он там был несколько часов назад, но уже забыл детали.

Он запнулся о бревно и расцарапал колено, но не вскрикнул. Он почувствовал, что начал деревенеть от холода. Он добрался до угла и ступенек, которых не помнил. Перспектива сидеть в холоде на краю невидимого озера постепенно становилась все менее привлекательной. Он начал изобретать истории, которые могли бы скрыть его слепоту. Он может войти в общий зал, вскрикнуть и упасть. Если он сохранит глаза закрытыми, он сможет сделать вид, что потерял сознание. Тогда к нему приведут Эю.

Он ступил во что-то мокрое и мягкое, вроде грязи, и внезапно поднялась вонь, как из гниющих растений. Маати медленно поднял ногу, чтобы дать этой гадости стечь со своего сапога. В первый раз ему пришло в голову, что они сделали это — в точности это самое — со всем народом.

Сапог стал тяжелым и булькал, когда он наступал им на землю, но не скользил. Он пошел обратно, туда, где был. Он уже прошел полдороги, когда мир со щелчком встал на место. Его руки, серые и розовые, держались за сырое черное дерево. Тонкий туман даже не заслуживал упоминания. Он повернулся, и обнаружил Ванджит, сидевшую, скрестив ноги, на камнях двора. Темные глаза задумчиво смотрели на него. Он спросил себя, как долго она смотрит.

— Что вы сказали раньше? Это было неуместно, — сказала она твердым как камень голосом. И таким же непрощающим.

Маати принял позу, которая предлагала извинение, но настаивала на продолжении разговора. Ванджит по-прежнему задумчиво глядела на него.

— Я люблю Эю-тя, — сказала она и нахмурилась. — Я никогда, никогда не пожелаю ей зла. Предположить, что я желаю ей поражения, что хочу остаться единственным поэтом… это безумие. Меня очень задело, когда вы это сказали.

— Я никогда такого не говорил, — возразил Маати. — Я никогда не говорил ничего подобного. Если ты это услышала, значит здесь произошло что-то другое.

Ванджит подвинулась назад с выражением удивления и недоумения. Ее руки задвигались, складываясь в формальную позу, но так и не сделали ее. Из постоялого двора донесся крик. Музыка прекратилась. Ванджит встала, бормоча что-то жестокое и неприличное, но Маати уже шел к двери.

Большая комната потрясенно молчала, барабаны и флейта лежали на полу там, где упали. Женщина, которая кричала, сидела на стуле, прижав руки ко рту; на ее лице не было ни кровинки, глаза уставились на арку, ведущую в личные комнаты. Никто не говорил. В арке стоял Ясность-Зрения, держась руками за стену; внезапно крошечные бедра ужасно задрожали, она покачнулся, восстановился и опять потерял равновесие. Увидев Ванджит, он испустил громкий крик, взмахнул крошечными ручками и сел, внезапно и тяжело. Радость никогда не покидала его лицо.

— Это… — сказал чей-то голос, свитый из трепета и слез. — Это младенец.

И, будто слово прорвало плотину, в постоялый двор хлынул хаос. Ванджит бросилась вперед, низко опустив руки, чтобы поднять андата, и толпа хлынула вместе с ней. Воздух наполнил хор вопросов и криков. Маати тоже шагнул было вперед, но остановился. Более старый из барабанщиков появился из толпы и обнял его, в глазах мужчины стояли слезы радости.

Через толпу Маати заметил Эю, стоявшую в одиночестве с холодным выражением на лице. Маати отпрянул от улыбающегося барабанщика и пробился к ней. Он слышал, как позади говорила Ванджит, громко и быстро, но не мог разобрать слова. Слишком много голосов накладывалось один на другой.

— Похоже мы решили путешествовать с помпой, — сказала Эя, холодно и кисло.

— Приведи остальных, — сказал он. — Я приготовлю повозку. Мы можем уехать ночью.

— Ты думаешь, что сегодня кто-то будет спать? — спросила Эя. — Это же младенец. Полнокровный младенец, появившийся в городах, а Ванджит — его мать. Если бы сами боги сейчас вошли бы в дверь, им пришлось бы подождать, пока бы их заметили. Они подумают, что это сделала я. Целитель, который нашла способ делать женщин беременными. Они будут бегать за мной за собаки, у которых украли их кости.

— Мне очень жаль, — сказал Маати.

— Слово разнесется очень широко. Отец, безусловно, услышит его и погонится за нами.

— Почему ты так думаешь?

— Гальты ослепли, и он направился на запад. В Патай. В поисках меня.

— Он не может знать, что ты в это вовлечена, — сказал Маати.

— Конечно он знает, — возразила Эя. — Он, как и я, не тупица. Не думаю, что его остановит то, что никто не знал, кто мы и где были.

Ликующий круг разорвался, и появился, словно ниоткуда, хозяин постоялого двора с двумя бутылками вина в каждой руке. Ванджит подвели к стулу, стоявшему у очага. Ясность-Зрения, лежавший в ее руках, улыбался каждому, кто подходил ближе. Щеки Ванджит горели, но она казалась довольной. Гордой. Счастливой.

— Моя ошибка, — пробормотал Маати. — Я виноват в этом, как и во всем остальном. Я отвлек ее от андата. Тот получил больше свободы, когда она отвлеклась.

Эя повернула голосу и посмотрела на него. В ее глазах не было ни намека на мягкость. Маати выпрямился и нахмурился. В груди расцвел гнев, но он не мог сказать, почему или на кого.

— Почему тебе так важно, — спросила Эя, — чтобы все, что она делает, была правильным?

И с почти физическим ощущением Маати понял то, на что пытался месяцами не обращать внимание. Волна головокружения накрыла его, но он заставил себя говорить:

— Потому что она не должна была становиться поэтом. Она слишком молодая, слишком злая и почти сумасшедшая. А этот зверь на ее коленях? Мы дали его ей.

Испуганное выражение появилось на лице Эи и почти мгновенно исчезло; его место заняли смирение и усталость. Она поцеловала Маати в щеку. Они стояли вместе, клочок тишины посреди урагана. Он сказал то, что она и так знала, и она, как и он, хотела бы, чтобы это было неправдой.

Большая Кае и Маленькая Кае скрытно приготовили повозку и лошадей. Пока постоялый двор и каждый человек в округе приходили отдать честь ребенку, матери и целителю, Ирит и Маати собирали вещи. Эя следила за тем, чтобы вино лилось рекой, и, ближе к концу праздника, примешала к нему некоторые травы.

До рассвета оставалось еще четыре ладони, когда они, наконец-то, сбежали. Маати и Эя управляли повозкой. Большая Кае ехала впереди, ведя в поводу запасных лошадей. Остальные спали в повозке, истощенные тела лежали между ящиками и мешками. Луна уже встала, дорога перед ними была черной и лишенной ориентиров, не считая указывающего путь факела Большой Кае. Туман поредел, но сильный холод заставил Маати натянуть плащ поглубже. Его глаза хотели только одного — закрыться.

— Мы можем добраться до реки за семь дней, если будет ехать и по ночам. Хотя Большая Кае будет против, из-за лошадей, — сказал Маати.

— Я тоже буду против, из-за тебя, — сказала Эя. — Именно поэтому я пытаюсь сделать путешествие спокойным.

— Я замечательно себя чувствую. Я доживу до Утани и буду жить еще много лет, увидишь. — Он вздохнул. От истощения мясо, казалось, стекло с костей. — Увидишь.

— Ползи внутрь, — сказал Эя. — Отдохни. Я могу править одна.

— Ты заснешь, — возразил Маати.

— Тогда я использую тебя как подушку, дядя. Я замечательно себя чувствую. Иди.

Он оглянулся. Ирит приготовила для него место — два толстых шерстяных одеяла. В полной темноте он не мог их видеть, но знал, что они там. Ему хотелось только одного — бухнуться туда и дать этому сломанному миру на какое-то время растаять. Но он не мог. Еще нет.

— Эя-кя, — тихо сказал он. — О твоем пленении. О Ранящем…

Она повернулась к нему, тень к тени. Он наклонился к ней поближе и заговорил так тихо, как мог, но и так, чтобы она услышала его, несмотря на стук копыт по камню:

— Ты хорошо знаешь грамматику. Помнишь все наизусть?

— Конечно, — сказала она.

— Ты можешь провести пленение, не записывая его? Обычно пишут, как и сделала Ванджит-тя. Это помогает не сбиваться, но можно и без этого. Ты сможешь?

— Не знаю, — ответила Эя. — Возможно. Никогда не думала об этом. Но почему?..

— Мы отложим твое пленение, — сказал Маати. — Пока ты не будешь уверена, что сможешь его сделать, не заглядывая в текст.

Эя какое-то время молчала. Чьи-то крылья затрепетали в воздухе.

— Что ты хочешь сказать? — спросила Эя, слова прозвучали тихо, отрывисто и четко. Маати свел ладони вместе и сжал их. Суставы уже давно болели, сейчас зачесался старый шрам на животе от удара кинжалом, как всегда, когда он слишком сильно уставал.

— Если во время пленения с тобой что-то случится и ты не сможешь видеть, — сказал Маати. — Если ты ослепнешь, когда начнешь… ты будешь знать слова и мысли достаточно хорошо, чтобы удержать их в памяти. Не поскользнуться.

— Не заплатить цену, — сказала Эя. Цена, как они оба знали, — смерть. Мгновением позже Эя добавила: — Она это сделает?

— Не знаю, — сказал Маати. — Я больше ничего не знаю. Но будь готова, что сделает.

Эя слегка натянула поводья, шаг лошадей изменился, повозка покатилась более плавно. Она ничего не сказала, и Маати представил себе, что тишина задумалась. Он осторожно сдвинулся назад, повернулся и скользнул на свое спальное место. Шерстяные одеяла лежали там, где он их помнил. Пробираясь сквозь тьму, он вспомнил, как, ослепленный, пробирался на ощупь вдоль стены, и сказал себе, что дрожит только от утреннего холода.

Колебания повозки стали напоминать покачивания корабля или люльки. Маати расслабился, его сознание ускользало. Он почувствовал, как его тело тонет в досках под ним, услышал треск и громыхание колес. Сердце билось медленно и ровно, как барабан на постоялом дворе. Судя по звуку, оно было здоровым.

На самом краю сна, он представил себе, что способен двигаться между пространствами и пронзать мир, и в один шаг оказался рядом с Отой-кво. Он вообразил гнев, страх и бессилие Оты. Эту фантазию Маати культивировал много лет, и привычно прошел через все ее стадии. Вот Маати объявляет себя поэтом, представляет женскую грамматику и андата. Униженный Ота бормочет извинения и скромно удивляется, что мир вокруг стал нормальным. Долгие годы Маати вел себя к этому мгновению. Он пожертвовал десятью женщинами, каждая из которых заплатила страшную цену за неудачное пленение.

Сейчас он рассматривал эту фантазию так, словно ее придумал кто-то другой. Бесстрастно, холодно, вдумчиво. Он не чувствовал ничего — ни разочарования, ни сожаления, ни надежды. Словно он опять стал мальчиком и подошел к переливающемуся насекомому, насаженному на булавку. Очаровательному, великолепному и опасному.

Почти заснув, он не чувствовал, как крохотное тельце медленно подбирается к нему, пока оно почти не оказалось у него в руках. С рефлексом человека, который нянчил младенца — давно не использованным, но не забытым, — он прижал ребенка к себе.

— Ты должен убить ее, — прошептал тот.