Цена весны

Глава 27

Удун был речным городом. Городом птиц.

Ота помнил, как первый раз приехал в него с рекомендательным письмом в рукаве от человека, которого недолго знал несколько лет назад. После стольких лет жизни в восточных землях он словно попал в сказку. Город пронизывали каналы, на больших каменных набережных было не меньше народу, чем на улицах. Большие горбатые мосты, на каждой стороне которых были вырезаны ступеньки, поднимались в небо, давая возможность проплыть под ними самой высокой лодке. Ветки деревьев, росших на берегах, сгибались под тяжестью ярко окрашенных крыльев, клювов и тысячи видов песен. Уличные тележки продавали еду и питье, как и везде, но к каждому бумажному стаканчику с рыбой с лимоном, к каждой тарелке с рисом и сосисками, прилагался пакетик из цветастой материи.

Открой пакетик, и посыпятся зерна, а через удар сердца появятся птицы. Только богини судьбы знают, какие птицы прилетят к тебе. Зяблики для любви, воробьи — для боли и так далее, и так далее. Здоровье, рождение, смерть, любовь, секс и тайна — все они изложены перьями и голодом для тех, кто достаточно умен, чтобы понять, или достаточно доверчив, чтобы поверить.

Дворцы хая Удуна раскинулись над самой рекой, барки исчезали в казавшемся бесконечным черном тоннеле и потом выныривали на свет. Нищие пели песни с плотов, их ящики для подаяний плавали рядом. Печи огнедержцев испещряли поверхность воды зеленым и ярко-красным; такого Ота не видел нигде. А постоялым двором с маленьким садом владела женщина с лисьим лицом и белыми прядями в черных волосах.

Здесь он начал заниматься благородным ремеслом, стал посыльным и ездил по миру, привозя обратно письма для Дома Сиянти; здесь он спал на постоялом дворе Киян. Тогда он знал все города и многие предместья, но Удун всегда оставался чем-то драгоценным.

А потом пришли гальты. Уже потом рассказывали, что река целый год вымывала из руин трупный запах. Тысячи мужчин, женщин и детей умерли в самой кровавой бойне из всех, произошедших в ходе войны. Богатые и бедные, утхайемцы и рабочие — гальты не щадили никого. Выжившие бросили город, превратившийся в могилу, оставив его птицам. Удун умер, и среди бесчисленных жертв были родители поэта Ванджит, ее родственники и какая-то часть души.

Так что, утверждал Маати, сейчас она должна вернуться именно туда.

— Правдоподобно, — сказала Эя. — Ванджит всегда считала себя жертвой. Это помогало ей играть свою роль.

— Как далеко отсюда? — спросил Данат.

Ота, который и так был был наполовину в прошлом, стал вычислять. До Утани шесть дней плавания на паровой лодке. Удун где-то в неделе езды — или десяти днях ходьбы — от Утани на юг…

— Она может оказаться там через три дня, — сказал Ота, — если знает, куда направляется. Здесь более чем достаточно ручейков и мелких речек, впадающих в Киин. Так что вода — не проблема.

— Если мы отправимся сейчас, мы можем оказаться там раньше ее, — сказала Идаан, глядя на реку.

— Мне кажется, что лучшая ставка — лагерь, — сказал Данат. — Там она разделилась с другими. Они оставили палатки, как-никак убежище. И не надо никуда идти.

Маати начал было возражать, но Ота поднял руку.

— Это на реке, — сказал он. — Мы остановимся и посмотрим. Если она была в лагере, мы сможем это сказать. Если нет, мы потеряем только полдня.

Маати выпрямился так, словно решение его оскорбило, повернулся и пошел на корму лодки. Время не пощадило его. Толстый слой жира стиснул грудь и живот. Кожа была серой там, где не раскраснелась. Длинные волосы Маати выцвели, стали нездорово-желтыми, а движения — затрудненными, словно он каждое утро просыпался усталым. А его разум…

Ота опять повернулся к воде и деревьям, к легкому ветерку. День медленно тянулся и белое туманное небо потемнело, воздух наполнился запахом дождя. Остальные — Идаан, Данат, Эя, Ана — неслышно разговаривали в сторонке, словно боялись, что их слова могут заставить его сделать что-то жестокое. Ота вдохнул и выдохнул, медленно и глубоко, и еще раз, и еще, пока отвращение и жалость не растаяли.

Маати потерял право на справедливый гнев после того, как его ученица убила гальтов, а любые чувства между Отой и бывшим другом утонули в океане за Чабури-Тан. Если Маати считал, что остановка в лагере — плохая мысль, он мог делать свое дело или подавиться им. Оте было наплевать.

Они потеряли больше полдня. Маати дважды приводил их не к тому месту, и слепая Эя не могла его поправить. Когда же они, наконец, нашли брошенный лагерь, пошел легкий моросящий дождь, свет дня начал меркнуть. Маати медленно и осторожно вывел их на маленькую поляну. Ота и два стражника шли сразу за ним. Эя настояла, чтобы ее тоже привели, и еще медленней шла за ними, с помощью Идаан.

— Ну, — сказал Ота, стоя посреди остатков лагеря, — мы может точно сказать, что она здесь была.

Лагерь был уничтожен. Порванное в клочья толстое полотно палаток валялось на земле. Камни и пепел из костровой ямы были разбросаны вокруг нее. Два пустых мешка лежали в грязи. Один из стражников нагнулся и указал на полоску черной грязи. След ступни, не длиннее большого пальца Оты. Идаан тяжело и шумно шагнула к разрушенной костровой яме. Маати сел на полоску раздавленной травы, подол его платья протащился по грязи, лицо превратилось в маску отчаяния.

— Обратно в лодку, — сказал Ота. — Не вижу смысла останавливаться здесь.

— Мы все еще можем перехватить ее в Удуне, — сказала Идаан, поднимая из грязи осколки того, что было серыми восковыми дощечками Эи с текстом пленения. — Он провела здесь достаточно много времени. Не так-то просто изрезать такое толстое полотно.

— Только одно может быть хуже сумасшедшего поэта — сумасшедший поэт с ножом, — пробормотал один из стражников, но Ота уже шел к реке.

Лодочник и его помощник вставили шесты в толстые железные кольца по бортам лодки и натянули брезентовый полог, благодаря которому палуба оставалась почти сухой. Опустилась темнота, дождь стал сильнее, капли барабанили по пологу, как кончили пальцев по дереву. Печь имела более, чем достаточно угля. Из-за широких распахнутых створок печи лился красно-оранжевый свет, запах жарящихся на вертелах голубей делал ночь теплее, чем она была.

Маати вернулся последним и провел весь вечер на краю освещенного пространства. Ота видел, как Эя однажды подошла к нему, они обменялись несколькими тихими фразами, и она повернулась к группе на носу, в которой ели, пили и разговаривали. Если бы Идаан не встала и не помогла бы ей вернуться обратно, он бы сделал это сам. Помощник лодочника протянул ей оловянную миску с голубиным мясом — серым, дымящимся и блестящим от жира. Ота подвинулся и сел рядом с ней.

— Отец, — сказала Эя.

— Как ты узнала, что это я?

— Я слепая, но не тупая, — едко заметила Эя. Она нащупала в миске ломтик мяса и сунула его в рот. Она выглядела усталой и истощенной. Он все еще видел девочку, которой она была, спрятавшуюся за временем и возрастом. Ему захотелось взвихрить ей волосы так, как он делал, когда она была ребенком, опять стать ее отцом.

— Насколько я понимаю, ты таким образом показываешь, насколько твой план лучше моего, — сказала она.

— Нет, совершенно не собирался, — ответил Ота.

Эя повернулась к нему, подвигавшись так, словно какая-то злая реплика застряла у ней в горле из-за отсутствия возражения. Наконец он успокоился и мог поддерживать разговор между ними настолько, насколько разрешало тесное соседство.

— Мы оба делали все, что в наших силах, — сказал Ота. — Все, что могли.

Он обнял ее одной рукой. Она укусила губу, и ее тело сотрясли рыдания, похожие на крошечные землетрясения. Ее пальцы нашли его и сжали так же сильно, как пациента, лежащего под скальпелем целителя. Он не пожаловался.

— Сколько людей я убила, папа-кя? Сколько людей я убила этим?

— Шшш, — сказал Ота. — Не имеет значение. Ничто из того, что мы сделали, не имеет значения. Важно только то, что мы сделаем дальше.

— Цена слишком высока, — сказала Эя. — Мне очень жаль. Ты скажешь им, что мне очень жаль?

— Если захочешь.

Ота нежно покачал ее, и она разрешила ему это сделать. Остальные знали, о чем он говорит с Эей, если не точно, то, по меньшей мере, приблизительно. Ота видел озабоченность Даната и холодный оценивающий взгляд Идаан. Он видел и то, что стражники повернулись к нему спинами, из уважения, и Маати, на носу, тоже повернулся спиной, но по другой причине. Ота почувствовал, как в груди опять вспыхнул гнев, язычок пламени поднялся из старых углей. Все это дело рук Маати. Ничто из этого не произошло бы, если бы Маати не был настолько сильно согнут виной — или обманут оптимизмом, — что закрыл глаза на опасность.

Или если бы Ота нашел его и остановил, когда пришло первое письмо. Или если бы Эя не поддержала подпольную школу Маати. Или если бы Ванджит не сошла с ума, Баласар отказался бы от своих амбиций, а весь мир был бы сделан с начала. Ота закрыл глаза, дав темноте сотворить достаточно большое пространство для женщины в его руках и своего сложного сердца.

Эя что-то прошептала, он не разобрал, что именно. Он вопросительно хмыкнул, она закашлялась, и только потом повторила:

— В школе не было никого, с кем я бы могла поговорить. Я так устала все время быть сильной.

— Я знаю, — сказал он. — О, любимая. Я знаю.

Этой ночью Ота крепко спал, убаюканный истощением, негромкими, знакомыми голосами и шепотом реки. Он спал так, словно был болен и жар только что спал. Словно был слаб, но сила уже начала возвращаться. Завладевшие им сны растаяли, как только он ощутил свет и движение — менее материальные, чем паутина, менее устойчивые, чем туман.

Воздух казался чище. Ранний утренний туман сгорел под белыми солнечными лучами. Они съели вареную пшеницу, мед и сухие яблоки, выпили черный чай. Помощник лодочника крикнул, лодочник ответил, и они опять выплыли на Киин. Обиженный Маати держался так далеко, как только мог от Оты, но постоянно бросал взгляды на Эю. Ревнует, предположил Ота, видя разговор отца с дочерью и не будучи уверен в ее преданности. Эя, со своей стороны, разговаривала только с братом, тетей и Аной Дасин, сидела с ними, ела с ними и, сжав челюсти, поддерживала беседу с решимостью лошади, везущей наверх тяжелый груз.

Они плыли на север, и характер реки менялся. На юге она была широкой, медленной и ленивой, но, приближаясь к Удуну, сузилась больше, чем на сто ярдов, и побежала намного быстрее. Печь по-прежнему ревела, котел подпрыгивал и жаловался. Гребное колесо выплевывало речную воду, поливая палубу почти до носа. Ота мог бы заволноваться, если бы лодочник и его помощник не казались такими довольными собой. Тем не менее, когда котел зазвенел после особенного громкого удара, Ота посмотрел на него с подозрением. Он уже видел, как котлы взрывались по швам.

Медленно текли миля за милей, но все равно быстрее, чем могла идти поэт. Любое движение на берегу мгновенно приковывало внимание Оты. Птица, олень или игра света. Он спрашивал себя, что они будут делать, если она появится, с андатом в руках, и всех ослепит. Больше всего он боялся за безопасность Даната, Эи и Аны, хотя и знал, что опасность грозит ему так же, как и им, и они лучше разбираются в ситуации.

Плюющее водой колесо медленно отогнало их на нос. Ближе к полудню капитан стражников принес оловянные миски с изюмом, хлебом и сыром. Все сели вместе и даже Маати ловил обрывки их разговора. Ана и Эя сидели бок о бок на длинной низкой скамье; Данат, скрестив ноги, сел прямо на палубе. Ота и Идаан заняли стулья, сделанные из кожи и полотна — они трещали, когда на них садились, и сопротивлялись любым попыткам встать. Сыр был ароматным, хлеб только слегка зачерствел; совет обсуждал войну.

— Я не знаю, что делать с ней, даже если мы ее найдем, — сказала Идаан, отвечая на опасения, высказанные Отой. — Можно ли ее заставить образумиться?

— Месяц назад, я бы сказала, что можно, — ответила Эя. — Не просто, но можно. И мне уже наполовину жаль, что мы не убили ее во сне, когда были в школе.

— Только наполовину? — спросил Данат.

— Гальт, — сказала Эя. — Сейчас она одна в состоянии вернуть все назад. Но для нее проще умереть, чем это сделать.

Данат выглядел огорченным, и, словно чувствуя это, Идаан положила ему руку на плечо. Эя сжала руку Аны, потом медленно согнула ее в запястье, словно что-то проверяя.

— Она одна. Ей больно, она расстроена. Я не говорю, что все это может помочь нам, — сказал Маати, — но это что-то. — Ота подумал, что Маати говорит обидчиво, но никто из остальных, кажется, этого не услышал.

Голос Эи прорезал разговор, как нож. Ота вскочил на ноги раньше, чем понял смысл слов.

— Сколько? — спросила Эя.

Ее руки обняли запястье Аны, пальцы словно измеряли пульс. Лицо Эи было бледным.

— А, — сказала Идаан. — Хорошо. Моя ошибка — посадить вас обеих рядом.

— Скажи мне, — настойчиво сказала Эя. — Сколько?

— Третий, возможно, — тихо ответила Ана.

— Мы не говорили об этом мужчинам, — сказала Идаан. — Насколько я понимаю, первые не всегда проходят хорошо.

Оте понадобилось меньше, чем один вдох, чтобы понять.

— О, — сказал он, и сотня крошечных признаков сошлись вместе. Плач Аны в школе; то, что она избегает Даната; то, как она держится по утрам и ест вместе с Идаан.

— Что? — спросил сбитый с толку Данат.

— Я беременна, — сказала Ана спокойным голосом, просто констатируя факт, но ее щеки были красными, как спелые яблок. Вся лодка, казалось, вздохнула одновременно.

— И как долго это продолжается? — спросил Ота, глядя на ошарашенного Даната, сидевшего у его ног. Сын мигнул, не понимая. Словно Ота спросил его на незнакомом языке.

— Ты шутишь, — сказала Идаан. — У тебя есть мальчик, которому только что исполнилось двадцать зим, и девушка, на два года моложе, эскорт из профессиональных стражников для сопровождения и паровая повозка с личной комнатой, встроенной в ее зад. И чего другого ты мог ожидать?

— Но… — начал Ота, и потом обнаружил, что не уверен, что собирался сказать. Она слепая; они не замужем; Фаррер Дасин скажет, что это ошибка Оты, что надо было получше приглядывать за ними. Каждая мысль казалась смешнее, чем предыдущая.

— Я буду отцом, — сказал Данат, словно проверяя каждое слово. Он повернулся, взглянул на Оту и начал улыбаться. — А ты будешь дедом.

Эя открыто плакала, обнимая Ану. Шум голосов и возгласы с кормы дали понять, что после возвращения ко двору об этом узнает весь Хайем. Ота опять сел на стул, затрещавший под его весом. Идаан приняла позу вопроса с нюансами — сожалением об его идиотизме и поздравлениями. Ота начал улыбаться и обнаружил, что не в силах остановиться.

Он так давно не испытывал радость, что почти забыл, что это такое.

Остаток дня прошел в полупьяных разговорах. Оту заставили пересказать детали рождения Даната и Эи. По мере того, как проходило первоначальное потрясения, Данат становился все более и более довольным собой и миром. Ана Дасин улыбалась, ее ничего не видящие серые глаза выдавали радость и удовлетворение, которые казались тем более интимными, поскольку она не могла видеть их отражение на лицах вокруг нее.

Истории изливались одна за другой, словно дожидались возможности быть рассказанными. Впечатляющая история Идаан, которая не смогла позаботиться о более юной сводной сестре, потому что ей самой было не больше четырнадцати зим. В восточных землях Ота работал помощником акушерки, и он рассказал о неловком инциденте с ребенком, цвет лица которого пел о звездах Обара, но родившимся у мамы-островитянки и папы-островитянина. Эя вспомнила все, что знала о том, как сохранить ребенка в матке, пока он не будет готов родиться. В какое-то мгновение стражники начали легкомысленную песню и, не обращая внимания на протесты Даната, подняли его на плечи; палуба слегка качалась под ними. Само солнце, казалось, светило для них, и река смеялась.

Один Маати, казалось, не пришел в себя после первоначального шока. Он улыбался, хихикал и кивал в подходящие мгновения, но глаза словно читали написанные в воздухе буквы. Он выглядел скорее потерянным, а не обрадованным или печальным. Ота видел, как губы Маати двигаются, словно он говорил с собой, словно пытался объяснить телу то, что знало только сознание. Когда поэт встал на ноги, подошел к Ане и взял ее за руку, осанка выдавала его смешанные чувства или только страх, что его добрым намерениям могут быть не рады. Ана приняла формальное и слегка напыщенное благословение, после чего Эя взяла Маати за руку и заставила сесть рядом с собой.

Сплетенные вместе гнев, недоверие и печаль Оты нельзя было преодолеть за одно мгновение. Кровь и ужас мира поднялись, ненадолго, и достойное будущее на мгновение выглянуло через разлом.

Праздник закончился намного позже, когда солнце беззаботно опустилось в верхушки деревьев западного берега и на воду легли мрачные тени. Лодка прошла мимо кирпичной башни, стоявшей на берегу реки, плющ почти полностью оплел шрамы, оставленные огнем на дереве и на пустых окнах, лишенных ставней. Ота глядел на здание со странным чувством, что смотрит в прошлое. Река изогнулась и появился большой каменный мост, дыры в его перилах походили на вырванные зубы. Птицы, блестящие, как огонь, пели и порхали, несмотря на осенний холод. Их песни наполняли воздух, знакомые трели приветствовали Оту, словно вой призрака.

Руины речного города. Труп города птиц.

Они приплыли в мертвый Удун.