Цена весны

Глава 4

Лучи полуденного солнца залили пышную сочную зелень; комары и мухи наполнили воздух. Река — не сам Киит, но один из его притоков — прокладывала себе дорогу на юг, как змея. Маати привязал своего мула под широкими листьями катальпы и уселся на подходящий валун. Вытащив из рукава мешочек с изюмом и семечками, он оглядел летний пейзаж. Дикие деревья, грубая дорога для повозок, по которой он приехал из маленького фермерского городка на северо-западе, обработанные поля на юге.

Несколько маленьких ферм образовывали непрочное содружество, выращивая коз, просо и, около воды, рис. Страна между городами была усеяна подобными маленькими общинами: сельские корни, питавшие большие процветающие города Хайема. Жители говорили на грубом наречии, казавшемся изнеженному и гнилому двору таким же чужим, как иностранный язык. Люди могли родиться, вырасти, полюбить, жениться и умереть, никогда не отходя больше, чем на день ходьбы от дома; родильная кровать и могильный памятник отстояли друг от друга не больше, чем на бросок камня.

И одно из этих полей с сочной зеленой травой вспахивал один из двух людей в мире, знавших, как пленить андата. Маати набрал полный рот изюминок и стал медленно жевать, думая.

Бросить склад за Утани оказалось тяжелее, чем он ожидал. Больше десяти лет у него не было дома, он бродил из одного города в другой, живя в тенях. Еще одно путешествие на юг, в летние города, значило, казалось, меньше, чем несколько потерянных недель и, конечно, сама задача. Но как-то за эти годы, начиная с нашествия гальтов, Маати привык путешествовать с попутчиками, и, пока его старый вьючный мул медленно шел по тропинкам и дорогам предместий, он чувствовал их отсутствие.

За те годы, что он бродил по нему, мир изменился. Без собеседников сознание Маати было вынуждено говорить с самим собой, и природа увиденных изменений оказалась более тревожной, чем, как он думал, она должна была быть.

Многое было так, как он и ожидал. Предместья и деревни стали спокойнее, их тишину не нарушали смех и игры детей. Люди стали старше и мрачнее. Улицы казались слишком большими, как одежда когда-то здорового человека, который похудел от болезни или старости. Шрамы войны почти стерлись, но не исчезли — сгоревшие города наполовину обжили лисы и молодые деревья, блестящая зеленая полоса протянулась от Утани до разрушенного Нантани на южном побережье, там, где когда-то прошла армия.

Недоверие к иностранцам глубоко проникло в тело народа. Он слышал истории о западных женщинах, приезжавших в предместья, чтобы выйти замуж; они думали, что их матки обеспечат им здесь бо́льшую ценность, чем в родных землях. Вместо этого к ним относились как к захватчикам, хотя и безоружным, и выпроваживали угрозами или камнями. Мужчины, безрассудно женившиеся на девушках других народов, платили цену сравнимую с той, которую заплатили не сумевшие пленить поэты. Отломанные суставы, брошенные в ночные горшки, свернутые шеи, тела, утонувшие в ручьях глубиной не больше наперстка.

И, тем не менее, эти истории могли быть только историями. Чем больше Маати путешествовал, тем менее уверенным становился.

По дороге он дважды встретил огромные рыгающие паровые фургоны. Ими управляли местные мужчины, на сами машины были из Гальта, остатки войны. Однажды он увидел столбы дыма и пара поднимавшиеся прямо от реки — плоская баржа, низко сидящая в воде, плыла, увлекаемая той же самой пыхтящей тусклой луковицей, что и фургоны. Даже поля перед ним обрабатывали по методу, который он не видел до нашествия гальтов. Возможно предательство Оты окрасило все восприятие Маати, но ему казалось, что гальты опять вторглись, только на этот раз медленно — они зарылись под землю и маленькими коварными способами изменяют все, чего касаются.

Что-то пощекотало ему руку. Маати вытащил клеща и раздавил его ногтями. Он зря тратит время. Ноги болели от ходьбы, платье прилипало к спине и ногам, но чем быстрее состоится встреча, тем быстрее он поймет, где находится. Он высыпал в ладонь последние семечки, съел их, убрал мешочек в рукав и отвязал мула.

Семь лет назад он и Семай расстались в последний раз на постоялом дворе в трех днях ходьбы на северо-запад от этих ферм, реки и затененного катальпой холма. Не самое дружеское расставание, но они согласились оставлять письма об их местонахождении в этом доме, на случай, если одному потребуется найти другого.

Маати легко нашел место. За прошедшие годы кухня сгорела, а во дворе выросло два огромных дерева. Мальчик, который ухаживал за лошадьми, стал мужчиной. Кирпичи, бывшие желтыми и коричневыми, покрасили в белое и голубое. И в ящике, за который они заплатили хозяину постоялого двора, лежало письмо, зашитое и запечатанное, с зашифрованными указаниями, которые вели к ферме Семая, которой тот владел под новым вымышленным именем. Жадит Нойгу.

Жадит Нойгу и его жена Сиан.

Маати опять вынул письмо и прочитал дешифрованный текст, который он вписал между строчками, написанными четким и ясным почерком Семая. Вперед по дороге, мимо развалин старой мельницы, потом на первом перекрестке повернуть восток и пол-ладони идти к грязному дому фермера с соломенной крышей, перед которым стоит кирпичная цистерна. Он цокнул мулу и пошел.

Он оказался на месте в полдень, в самую жару; даже тень под деревьями изнемогала от зноя. Маати помог себе кружкой воды из цистерны и дал другую мулу. Никто не вышел приветствовать его, но шторы на окнах были недавно покрашены, а дорога, ведущая вокруг дома, — хорошо ухожена. Очевидно, что ферма не пустовала. Маати обошел дом и подошел к нему сзади.

Маленькое стадо коз замычало на него из загона, волнующие умные глаза рассматривали его с такой же маленькой радостью, с какой он смотрел на них. Из высокого узкого здания, стоявшего в стороне от дома и загона, раздался тихий свист. Скотобойня.

Он вошел в дверь, закрывая собой свет. Воздух был насыщен дымом, призванным отгонять мух. Тело принесенной в жертву козы свисало с крюка, ведро с кровью и внутренностями стояло у ног мясника. Мясник повернулся и оказался женщиной. Вымазанные красным руки, кожаный фартук промок от крови. В ее руке сверкал кривой нож.

Маати и Семай расстались не только из-за нее, но и ее одной было бы достаточно. Идаан Мати, изгнанная сестра императора. Будучи не старше Ванджит, Идаан разработала кровожадный план убийства всей своей семьи, пытаясь завоевать Мати для себя и мужа. Оту едва не казнили за ее преступления, она соблазнила Семая и использовала его, а сам Маати все еще носил на животе глубокий шрам, оставленный посланным ею ассасином, пытавшимся зарезать его. Ота, по непонятным для Маати причинам, пощадил убийцу. Семай — вообще непонятно почему — нашел ее, разделил с ней ссылку и они стали любовниками. Но Маати все еще видел в ней ту, кем она была.

С возрастом она располнела. Волосы, связанные сзади в яростный узел, были скорее пепельными, чем черными. Длинное северное лицо сначала излучало любопытство, потом удивление и, меньше, чем через удар сердца, что-то вроде презрения.

— Значит ты хочешь увидеть его, — сказала ссыльная сестра Оты, которая когда-то послала ассасина, чтобы убить Маати. Которая обвинила Оту в убийстве, совершенном ею самой и ее честолюбивым мужем.

Он воткнула покрытый запекшейся кровью нож в бок мертвого животного, заставив труп раскачиваться, и пошла вперед.

— Иди за мной, — сказала она.

— Скажи мне, где я могу его найти, — запротестовал Маати. — Я вполне могу…

— Собаки тебя не знают, — возразила Идаан. — Иди за мной.

Как только Маати увидел собак — пять животных с широкими челюстями, ростом с пони, лениво валявшихся в грязи позади дома, — он обрадовался, что она провожает его. Она, решительно шагая, провела его мимо дома, мимо низкого амбара, в котором жаловались и прыгали цыплята, прямо в широкое поле с низкой травой; черная земля была на полдюйма покрыта водой. На дальней стороне поля стояла тонкая фигура, одетая в полотняные рабочие штаны; голову прикрывала тряпка цвета старой крови. К тому времени, когда лицо мужчины перестало быть рыжевато-коричневым пятном, они уже подошли совсем близко. Блестящие мальчишечьи глаза, серьезный рот. Солнце выдубило его кожу, в уголках глаз появились морщинки. Он улыбнулся и принял позу приветствия, с которой один мастер их загадочной профессии встречает другого. Идаан фыркнула, повернулась и пошла на скотобойню, оставив их одних.

— Засушливый год, — сказал Семай. — Ты можешь этого не знать, но этот год — засушливый. Боюсь, последние два урожая сгнили в поле. Этот еще жив, потому что я захожу сюда раз в две недели и открываю ворота оросительных канав.

— Мне нужна твоя помощь, Семай-тя, — сказал Маати.

Мужчина кивнул, прищурился, взглянул за поле, словно судя о том, что Маати не мог видеть, и вздохнул.

— Конечно нужна, — сказал Семай. — Тогда пошли. Со мной.

Не самые большие поля, которые видел Маати, но они напомнили ему о садах, в которых он работал ребенком, когда учился в школе. Темная земля питаемых рекой низменностей не походила на сухую бледную почву плоскогорий за Патаем, но запах мокрой земли, жужжание мелких насекомых, тепло высокого солнца и слабый холод, поднимавшийся от воды, все это приводило на ум мгновения детства. И не все эти воспоминания были неприятны. На секунду он представил себе, как сбрасывает сандалии и шлепает по грязи голыми ногами.

Пока они шли, он рассказал Семаю о том, что делал за годы до их нынешней встречи. Идею женской грамматики они уже обсуждали, так что требовалось только напомнить о ней. Он обрисовал достигнутый прогресс и поделился успехами, которые завели проект достаточно далеко и позволили начать экспериментальное пленение. Они остановились под широкой листвой катальпы, и Семай делился с ним сушеными вишнями и плотным медовым хлебом, пока Маати рассказывал о потерях.

Он не стал упоминать Эю или школу. Еще не время. Пока не узнает получше мнение своего старого товарища.

Семай слушал, изредка кивая. Он задал несколько вопросов, по сути дела и хорошо обдуманных. Маати почувствовал, что окунулся в привычную научную беседу. Когда, три ладони спустя, Семай встал и отправился обратно к речным воротам, все было почти так, словно всех этих лет не было. Они оба были единственными людьми в море, знавшими об андате и дай-кво. Они оба страдали во время длинных и болезненных военных ночей, работая над пленением, которое могло бы их спасти. Они оба прожили длинную и горькую зиму после их неудачи в пещерах к северу от Мати. Все это делало их если не друзьями, то близкими знакомыми. Маати обнаружил, что рассказывает о плане по пленению Возвращения-к-Естественному-Равновесию, когда Семай повернул грубый железный механизм, замедливший поток воды.

— Это не сработает, — проворчал Семай. — Неправильная логика.

— Ничего не знаю об этом, — сказал Маати. — Девушка обучена лечить. Она говорит, что для исцеления тела надо помочь ему вернуться в свое естественное состояние, к которому оно стремится в любом случае. Таким образом, тело само помогает процессу и…

— Но логика, Маати-кво, — сказал Семай, рефлекторно используя почтительное обращение. — Это же парадокс. Естественное состояние андата не существует, а она хочет пленить что-то, чья сущность — возвращение в естественное состояние? Та же самая проблема, как и со Свободой-от-Рабства. Ей надо обратить идею.

— Что ты имеешь в виду?

Речные ворота со скрипом закрылись. Поток стал тонким, потом прекратился. Семай присел на корточки, уперся локтями в колени и указал подбородком на воду.

— Нисходящая Влага не только могла заставить влагу нисходить. Она могла и заставить ее не падать. Она умела прекратить свое влияние, верно? Она могла заставить дождь идти, а могла и оставить его в небе. Она могла остановить реку с такой же легкостью, как могла заставить ее течь быстрее. Твоя девушка-целитель не сможет пленить Возвращение-к-Равновесию или как там она планирует назвать ее. Но если она пленит что-то вроде Ранящего или Травмирующего- Недугом, она сможет убрать болезнь из любого. Андат будет отрицать противоположность и достигнет такого же эффекта; кроме того его будет не так трудно удержать.

Маати подумал и кивнул.

— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Вот почему ты мне нужен.

Семай с улыбкой посмотрел на волнуемое ветром зеленое поле, взглянул на дом и посмотрел вниз.

— Ты останешься на ночь? — спросил он.

Маати ответил позой, что принимает предложение. И сохранил осанку и выражение лица, хотя внутри все сжалось от мысли, что придется спать под одной крышей с Идаан. Да, было легкомысленно надеяться, что Семай бросит налаженную жизнь и опять уйдет с ним. И, тем не менее, Маати надеялся…

Внутри толстых каменных стен фермерского дома воздух был холоднее, пахло собаками и старыми приправами. Полдень медленно таял, солнце задержалось на верхушках западных деревьев, слабеющие глаза Маати смягчали его яркие золотые лучи. Пел хор цикад. Маати сел на низкое каменное крыльцо, видя все и ничего.

Он знал, что Идаан и Семай были любовниками еще тогда, когда Идаан была замужем за другим человеком и разрабатывала план убийства всей своей семьи. Семай предал ее, и это сыграло ключевую роль в ее падении и возвышении Оты, который стал хаем Мати и, впоследствии, императором. Семай, по-своему, изменил мир, когда решил выдать преступления любовницы.

Маати считал этого человека сумасшедшим, поскольку тот все еще питал чувства к этой женщине; она был убийцей и предала свой город и семью. И вдвое сумасшедшим, потому что нашел ее после того, как андаты исчезли из этого мира и поэты впали в немилость. Маати ожидал, что она убьет Семая при первой возможности.

Тем не менее.

Маати, еще юношей, забрал себе любимую женщину друга, и Ота простил его. В благодарность — или из-за чего-то похожего — Маати доказал, что Ота не виновен в убийствах и помог разоблачить преступления Идаан. Бессемянный, первый андат, которого знал Маати, предал как поэта Хешая, так и тот гальтский торговый дом, который стоял за жестокой схемой андата. И женщину — как там ее звали? — чье дитя убил. Бессемянный предал всех, но только у Маати просил прощения.

Солнце задержалось в ветках западных деревьев, накопившаяся тяжесть десятилетий давила на плечи. Мертвый ребенок, война, предательство, потери. И здесь, на этой маленькой безымянной ферме, в днях пути от любого более-менее большого предместья, два бывших любовника, когда-то бывших врагами, опять стали любовниками. Это делало Маати злым, а злость — печальным.

Когда появились первые звезды, бледные призрачные огоньки в глубокой предзакатной синеве, из дома вышла Идаан. Без своих кожаных вещей она уже не выглядела персонажем рассказов о чудовищах. Женщина, обыкновенная женщина. Стареющая женщина. И только когда их взгляды встретились, по его спине прошла дрожь. Он уже видел эти глаза на более молодом лице, темнота в них уменьшилась, но не исчезла

— Еда готова, — сказала она.

Стол оказался скудным и менее грубым, чем ожидал Маати. Три тарелки, каждая с рисом и полосками поджаренного мяса. Семай налил в чашки немного рисового вина из костяного графина. Маати решил, что, судя по достатку Семая, это была расточительность. Маати принял позу, которая благодарила хозяина и просила разрешения поучаствовать в расходах на стол. Семай позой ответил, что принимает, но двигался как-то медленно. Маати не мог сказать, от усталости или намеренно. Идаан не говорила ни слова и не принимала никаких поз; на ее лице сохранялось непроницаемое выражение.

— Я тут подумал, — сказал Семай. — О твоем плане. И у меня появились несколько вопросов.

— Любые, — сказал Маати.

— Входит ли в твой план исправление того, что Неплодная сделала с гальтами?

Маати взял с тарелки полоску мяса, которая оказалась приятно сочной и хорошо просоленной. Он стал медленно жевать ее, давая себе время подумать, но само его колебание стало достаточным ответом.

— Не думаю, что присоединюсь к тебе, — сказал Семай. — В этом сражении я… я потерял вкус к сражениям.

Маати нахмурился, словно от боли.

— Подумай еще раз, — сказал он, но Семай только покачал головой.

— Я уже и так отдал миру большую часть своей жизни, — сказал он. — И хочу сохранить для себя остаток своих дней. Никакие битвы, города, народы или миры больше не будут зависеть от того, что я сделал или не сделал. Хватит того, что у меня есть здесь.

Маати вытер пальцы о рукав и принял позу сомнения, граничащего с обвинением. Глаза Семая сузились.

— Хватит для кого? — спросил Маати. — Для вас двоих? Этого было вполне достаточно раньше, до того, как над вашими головами прошло много лет. И даже слишком много. Сколько часов вы работаешь в день? Выращивая собственную еду, ухаживая за урожаем, готовя, стирая и собирая валежник для огня? Остается ли у вас время подумать? Отдохнуть?

— Да, не так легко, как жить при дворе, — сказал Семай. Его улыбка не изменилась, хотя сейчас освещала усталое лицо. — Бывают ночи, когда было бы неплохо оставить стирку служанке.

— Дальше будет еще тяжелее, — сказал Маати. — Вы стареете. Оба. Работа останется такой же трудной, и вы будете уставать быстрее. И когда кто-нибудь из вас заболеет, восстановление будет медленным. Что будет, если кто-то из вас растянет мышцу, сломает старую кость или схватит лихорадку? Никакие дети не будут о вас заботиться. Следующая ферма? И тамошние дети не будут о вас заботиться. И со следующей. И со следующей.

— Он прав, любимый, — сказала Идаан. Маати мигнул. Идаан была последним человеком в мире, от которого он ожидал поддержку.

— Я все это знаю, — возразил Семай. — И это не означает, что я должен опять становиться поэтом.

— А что еще ты будешь делать? — спросил Маати. — Продашь ферму? И кто ее купит? Займешься чем-то новым? Кто обучит тебя? Тебя научили пленять андата. Твой ум пригоден для этой работы. А эти девушки… ты должен посмотреть на них. Целеустремленность, энергия, напор. Если это можно сделать, они это сделают. Мы можем перестроить мир.

— Однажды мы уже это сделали, — сказал Семай. — И получилось не слишком хорошо.

— У нас не было времени. Гальты стояли у дверей. Мы сделали то, что смогли сделать. И сейчас можем исправить наши ошибки.

— Мой брат знает об этом? — спросила Идаан.

— Он отказал мне, — мрачно ответил Маати.

— Именно поэтому ты ненавидишь его?

Казалось, воздух вокруг стола сжался. Маати посмотрел на женщину. Та встретила его взгляд с ледяным спокойствием.

— Он продал нас, — сказал Маати. — Он отвернулся от поколения женщин, к травме которых привели как его ошибка, так и наша.

— И именно поэтому ты ненавидишь его? — опять спросила Идаан. — Ты не можешь мне сказать, что нет, Маати-тя. Я очень много знаю о ненависти.

«Он дал моему сыну умереть, чтобы спасти своего», — подумал Маати, но не сказал вслух. На это утверждение можно было найти тысячу возражений: Ота не был там, когда Найит умер; Данат не виноват в том, что его защитник не сумел защитить Найита от солдат; Найит вообще не его сын. Маати знал их всех, и ни одно из них не имело значения. Найит умер, Маати сослали в глушь, а Ота поднялся, словно звезда в небо.

— То, что я чувствую к твоему брату, не изменяет то, что нужно сделать, — сказал Маати, — и не отменяет помощь, которая мне нужна, чтобы это сделать.

— Кто поддерживает тебя? — спросила Идаан.

Маати почувствовал вспышку удивления и даже страха. Образ Эи мелькнул в голове и был изгнан.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Кто-то дает тебе деньги на еду, — ответила она. — Кто-то прячет тебя и твоих учениц. Если только появится слух, что тебя нашли, полмира пошлет воинов перерезать тебе горло из страха, что ты сделаешь именно то, чем занимаешься сейчас. А вторая половина с удовольствием забьет тебя ногами до смерти, из мелочного мщения. Если не Ота защищает тебя, то кто? Один из семьи высших утхайемцев? Торговый дом? Кто?

— У меня очень сильная поддержка, — сказал Маати. — Но это все, что я тебе об этом скажу.

— Каждая опасность, которая угрожает тебе, будет угрожать и моему мужу, — сказала Идаан. — Если ты хочешь, чтобы он принял на себя риск, ты должен сказать ему, какую защиту ты можешь предложить.

— Я слышу все, что говорят во дворцах, каждый раз, когда мне это нужно. Поверь мне, Ота не в состоянии сделать мне хоть что-нибудь, потому что меня немедленно предупредят.

— Ты должен рассказать нам больше, — сказала Идаан.

— Не должен, — резко сказал Семай. — Он не должен обещать мне защиту, потому что я не собираюсь браться за эту работу. Я исчерпался, моя любимая. Закончился. Я хочу прожить оставшиеся годы с тобой и спокойно умереть. И буду этим весьма доволен.

— Мир нуждается в тебе, — сказал Маати.

— Нет, не нуждается, — возразил Семай. — Ты прошел длинный путь, Маати-кво, но я разочаровал тебя. Мне очень жаль, но это и есть мой ответ. Я был поэтом, раньше, но не сейчас. Я могу подумать заново, пока мы оба дышим, но мы придем в то же самое место.

— Мы не можем оставаться здесь, — мягко сказала Идаан. — Я тоже люблю ферму. Это место, эти годы… мы были счастливы, нам повезло, что они у нас были. Но Маати-тя прав. Этот год, и, возможно, еще пять-десять следующих, мы продержимся. Но, постепенно, работа доконает нас. Мы не становимся моложе и не сможем нанять руки, которые помогли бы нам. Их просто нет.

— Тогда мы уедем, — сказал Семай. — Займемся чем-нибудь другим, но только не этим.

— Почему? — спросил Маати.

— Потому что я не хочу убивать людей, — сказал Семай. — Ни девушек, которые так рвутся попробовать пленить, ни иностранцев, которые попытаются остановить нас, ни любую армию, которая придет для следующей войны среди осени.

— Такого не должно произойти, — сказал Маати.

— Нет, так и произойдет, — возразил Семай. — Мы владели силой богов, мир позавидовал нам и обратился против нас, и он всегда будет так делать. Не могу сказать, что я так уж много думал о нашем нынешнем положении, но я хорошо помню, что привело нас сюда, и не понимаю, почему мир будет другим или лучше, чем тот, который мы имели, если поэтами будут женщины, а не мужчины.

— Может быть и нет, — согласился Маати, — Но лучше чем тот, который мы имеем сейчас. Если ты не поможешь мне, я сделаю все без тебя, но я думал о тебе лучше, Семай. Я думал, что у тебя есть позвоночник.

— Рис остывает, — сказала Идаан. В ее голосе прозвучала обузданная ярость. — Возможно стоит съесть его раньше, чем он станет холодным и невкусным.

Они закончили еду, чередуя искусственно вежливые разговоры и напряженное молчание. Потом Семай забрал тарелки, чтобы помыть их, и не вернулся. Идаан отвела Маати в маленькую комнатку около задней стены дома, где уже горела ночная свеча и лежал соломенный матрас. Маати плохо спал и проснулся расстроенным. Он уехал в утренней темноте, не поговорив ни с кем из хозяев, с одним от разочарования, а с другим — хотя он бы никогда не признался в этом — от страха.