Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

«Медея» была написана в 1925 году. Я тогда жил в Клекене <в общине Угрино. — Т. Б.> и находился в ужасном положении. Как уже не раз случалось, грянула финансовая катастрофа: спонсоры, которые финансировали мой хутор в Люнебургской пустоши, чтобы дать мне возможность заниматься творчеством, внезапно сами оказались без средств. Моя жена уехала с Хармсом в Италию; немногие деньги, которые попадали мне в руки, я немедленно посылал ей; этого едва хватало, чтобы оплатить очередной счет в отеле, вернуться же в Гамбург она не могла. Мне самому буквально не на что было жить, и я чувствовал себя совершенно сломленным. Единственным, что я покупал для себя, был шнапс, какой-то отвратительной марки. Однажды, когда я среди бела дня валялся пьяный в постели, ко мне подошла моя тогдашняя секретарша, женщина, каких я никогда потом не встречал: она со сказочной аккуратностью вела мою корреспонденцию и постоянно заставляла меня вновь приниматься за работу. Тогда уже имелась первая редакция «Медеи»; из этого текста секретарша стала вырезать ножницами какие-то абзацы и давать их мне, чтобы я их переделывал в стихи. Я так и поступал, а она потом склеила эти стихотворные отрывки. В итоге получился интереснейший из моих манускриптов; женщина оказалась очень одаренной — хотя была, увы, свихнувшейся коммунисткой, — и совершенно особым образом поставила себя на службу моей работе.

Первоначально у меня был план приехать в Берлин не на репетиции, а на речевые пробы: поскольку я не хотел допустить, чтобы во время премьеры, во первых, слишком подчеркивалось стиховое ударение и, во-вторых, чтобы действия персонажей сопровождались чересчур патетическими репликами.

Это одно из немногих мест, показывающих, что я больше не воспринимаю всерьез культурную жизнь нашей цивилизации. Тут тройной персифляж. Цитируемые строки заимствованы из «Медеи»; они вложены в уста женщине, хотя в драме их произносит мужчина. Они представляют собой насмешку над поэтом и над театральным искусством, то есть направлены против меня самого. Сперва я хотел вычеркнуть это место. Но поскольку я нигде не нахожу даже начатков естественного отношения к тексту, поэтическому или музыкальному <…> — я решил, что издевательский пассаж все-таки должен остаться.