Черная Ганьча. Вьюга

9

Из лесничества на заставу Суров возвращался пешком кратчайшей дорогой. Со всех сторон его обступали сосны, кое-где белели молодые березки, выросшие сами по себе на вырубках. Вдоль затравенелой колесной дороги синел ельник.

Как все люди, часто бывающие в движении, Суров был сухопар, тонок, шел кажущимся со стороны медленным пограничным шагом — четыре километра в час, изредка отмахивался от комаров зеленой фуражкой, которую держал в руке.

Давно перевалило за полдень, Суров торопился на заставу. После окончания поиска он ни минуты не отдыхал — прямо с места задержания нарушителя Быков направил его в лесничество для проверки поступившего сигнала. Сигнал не подтвердился — задержанного в лесничестве не знали и ни одного его родственника там не нашлось.

В лесу пахло сыростью, грибницей. Так пахнет всегда перед дождем. На Гнилой тропе, по которой сейчас шагал Суров, листья пружинили под ногами и чавкали со всхлипом, как на вязком болоте. В лесу висела тяжелая духота. Набегавшись за ночь, Суров не спешил, устал. Ноги гудели, и не мудрено — без отдыха, не присаживаясь, считай, почти сутки.

С запада наползали тучи. В наступившей тишине звенели комары, роилась мошкара. За ельником долбил сосну невидимый дятел, бил часто-часто, с небольшими перерывами. В безветрии застыл запах смолы. И как-то вдруг дятел смолк, загустела тишина, все вокруг замерло в ожидании.

Суров шел прежним неторопким шагом. Вспомнилась Вера, не выходил из головы Мишка. Суров мучительно тосковал по сыну, тосковал скрытно, по-мужски, спасаясь работой.

Сказать, что Вера стала ему совсем безразличной, было бы неправдой. В самом деле, не мог же он вычеркнуть из памяти десять совместно прожитых лет со всем хорошим и плохим, что у них было. Плохого, если вдуматься, все-таки было не так уж много, твердил он себе, стараясь быть справедливым.

Часто он теперь думал, что могло не дойти до разрыва, если бы Вера заботилась не о себе одной, если б, допустим, предложила попросить перевода на юг, на морскую границу, а не настаивала на демобилизации. Вне армии Суров не представлял себе жизни.

Над самыми верхушками деревьев с шумом пронеслась стайка чирков и словно провалилась за лесом у Черной балки — там было глубокое озерко, окаймленное камышом.

В тишине послышались чьи-то шаги.

Суров сошел с тропы под еловый шатер, остановился. Шаги слышались у вывороченной сосны, перегородившей Гнилую тропу. Чуть ли не бегом на дорогу вышла девушка в сапогах и короткой, канареечного цвета, курточке-безрукавке, с сумкой через плечо.

Суров узнал Шиманскую, аспирантку биофака Минского университета, приехавшую в начале лета в лесничество на практику. Вышел из укрытия.

Шиманская в испуге подалась назад, а увидав пограничника, заулыбалась:

— Ой, товарищ капитан, вы?

Суров надел фуражку:

— Здравствуйте.

— Я так рада. — Она подала ему затвердевшую, шершавую ладонь. На запястье кровавилась неприсохшая царапина.

— Где это вас?

— Пустяки. В Дубовой роще. Заработалась, а тут гроза надвигается. Испугалась… Где-то царапнуло. Бог с ним, заживет. Никогда не думала, что в лесу бывает так страшно.

Девушка тараторила без умолку, перескакивая с одного на другое, но больше всего о жуках-короедах. Суров, разумеется, знал о вредителях леса, но Шиманская рассказывала с такой увлеченностью и такие рисовала страхи, что обыкновенные жучки стали казаться ему огромными страшилищами.

Он вдруг вспомнил, что девушку зовут Людой, что ей двадцать восемь лет, вспомнил и другие записи в паспорте, который она предъявила, придя на заставу за разрешением работать в Дубовой роще, близ границы.

Люда говорила, и у нее пламенели щеки, светились коричневые глаза.

Несколько раз Суров порывался уйти. Люда не умолкала, ему было неудобно ее прерывать.

— Знаете, я собрала столько материала для своей кандидатской диссертации, что даже на докторскую хватило бы. — Она рассмеялась, обнажив два ряда мелких и острых, как у белки, зубов. — Зимой буду защищаться. Приезжайте.

— Это еще для какой надобности я там?

— Просто так. Разве нельзя? Жена не приревнует.

Его покоробило.

Она не заметила его недовольства:

— В самом деле, приезжайте, я напишу вам. Девчонки от зависти иссохнут.

Люда заговорила о своей научной работе. В ее словах не было того уважения, какое питал к науке Суров, говорила просто, буднично, как о заурядном житейском деле. И еще — что жизнь здесь куда интереснее суетной бестолковщины столичного града Минска, где люди постоянно торопятся, сами не зная зачем и куда. Она употребляла старомодные, вышедшие из употребления слова, и Суров думал, что, по всей вероятности, Люда подражает кому-нибудь из пожилых представителей науки, возможно, своему руководителю.

Несмотря на многословие и кажущуюся развязность девушки, Суров угадывал, что, болтая о всякой всячине, она пытается скрыть мучительную стесненность и страх перед возможностью остаться одной в мрачном лесу. Над головой вились тучи комаров. Они летели несметными полчищами из ельника, из моховин и еще бог знает откуда, из каких потайных мест, назойливо лезли в лицо, жгли руки, шею и нудно звенели. Люда принялась отмахиваться от насекомых, стояла вполоборота к Сурову, поглядывала в сторону лесничества до него было отсюда семь километров.

Непредвиденная встреча была своего рода разрядкой, и Суров не спешил уходить, тем более что приближалась гроза. Издалека с глухим шумом накатывал ливень. Ветер пробежался по верху деревьев. Стало свежо, запахло дождем.

— Кошмар, до чего грозы боюсь! — сказала Люда с испугом. В лесу вдруг потемнело, словно сразу наступил вечер. — Вы ведь меня не оставите, правда?

— А если брошу?

— На вас не похоже.

По листьям орешника ударили первые капли дождя. Молния полоснула небо наискось, загромыхало раскатисто, и вновь синяя молния пополам расколола небо.

Хлынул ливень.

Суров увлек Люду под низкорослую ель, вдвоем они еле уместились там, присев в неудобной позе на корточки. Подул ветер, стало холодно и темно. Сквозь мокрую гимнастерку, прилипшую к телу, Суров ощущал тепло — Люда сидела, плотно прижавшись к нему, прислушивалась к грозе и всякий раз, когда над ними раскалывалось небо и молния озаряла темень, испуганно втягивала голову, словно это могло спасти ее от беды.

Суров, чтобы ее успокоить, положил свою руку ей на плечо, полуобнял. Она, не меняя позы и не противясь, сидела молчаливая, доверчиво прижавшись к нему.

— Во кошмар! — Она пробовала шутить, но шутки не получилось. — Мамочки, как я боюсь!.. Ужас!..

— Живы будете.

Совсем близко с грохотом упала сосна. Ее выворотило порывом ветра, и она, падая, корежила кустарник и молодые деревца.

Люда не вскрикнула, не спросила, что там случилось поблизости. Суров не знал, о чем она подумала в те секунды, но девушка задрожала всем телом, дернулась, как от удара.

— Вывороток, — сказал он. — В бурю еще не такое бывает. Лесоводу полезно знать.

— Разве? Мне показалось, молния…

Он начал сердиться: тоже еще лесовод! Элементарных вещей не знает — и туда же: кандидат наук. Поймал себя на мысли, что видит в Люде не женщину, а нуждающееся в его защите безобидное, беспомощное существо, боящееся грозы, безлюдного леса и одиночества.

По дороге, где они стояли минуту назад, теперь к Черной Ганьче стремительно несся поток мутной воды, она кипела, пенилась и была похожа на разлившуюся в половодье бурливую речку. Раз за разом вспыхивали молнии, вырывая из тьмы кусок леса, прошитого струями косого дождя, скачущие в потоке сучья, палый лист, лесной хлам.

Дождь не переставал. В верхушках сосен ярился ветер. Сквозь ветви цедила вода — то в одном, то в другом месте. Суров, уклоняясь от нее, мотал головой. Люда сидела в прежней позе, не шевелясь, молчала, зажмурив глаза.

Ей было холодно.

Капель над головой участилась, и вдруг, прорвав кровлю, в укрытие хлынула вода, окатила обоих с головы до ног, не оставив сухой нитки.

Они выскочили из-под елки под дождь и ветер. Люда, сгоряча не рассчитав, шагнула к дороге. Поток ударил ее по ногам с такой силой, что они подломились в коленях. Еще секунда-другая, и ее бы понесло вниз, к Черной Ганьче. Она успела ухватиться руками за куст.

Суров же, постояв, огляделся по сторонам, натянул до самых бровей промокшую фуражку, расправил под поясом гимнастерку.

— Пошли, — сказал, крепко взяв Люду за руку, и шагнул на дорогу, в поток. Вода достигала колен.

Люда повисла на нем всей тяжестью:

— Пожалуйста, не надо.

Он сильно и зло рванул ее, подхватил на руки и понес. Люда притихла. Ему же сразу стало жарко и тяжело. Он пересек поток по диагонали, направляясь к развилке троп, откуда, как знал, по косогору дорога ведет к лесничеству и там, на возвышенности, вода не задерживается. Суров шел маленькими шажками, нащупывая почву. Несколько раз споткнулся о скрытые водой корневища.

Когда, изнемогая, вышел к развилке и опустил Люду на землю, с него градом катил жаркий пот, мелко и противно дрожали руки и ноги.

Люда стыдливо одернула задравшуюся вверх и обвившуюся вокруг ног мокрую юбку, рывком головы откинула назад потемневшие от дождя волосы. Вид у нее был жалкий, и в глазах стоял страх, — видно, боялась, что Суров не пойдет с нею дальше. И тем не менее, пролепетав слова благодарности, сказала, что теперь все страхи уже позади и к лесничеству доберется без чужой помощи, одна.

— Как знаете, — сказал Суров.

У него не было ни времени, ни желания проявлять галантность — надо успеть написать и отослать в отряд донесение о действиях по задержанию нарушителя. Да и устал предельно. Какие там еще могут быть проводы! Козырнул и, не оглядываясь, зашагал в обратную сторону, назад.

Люда же, недалеко отбежав, притаилась за дубом и долго глядела ему вслед, пока он не скрылся за очередным поворотом в гуще олешника. Тогда и она что было сил помчалась к поселку.

Когда Суров подошел к заставе, она смутно угадывалась в плотных сумерках, заполнивших двор и все окрест. Дождь давно перестал, вызвездило, и в многочисленных лужах дробились звезды и узенький серп луны. После дождя стало прохладно, попряталась мошкара, забились в моховины надоедавшие днем комары. Но Сурову было жарко. Он очень устал: за день отмахал не меньше тридцати километров. Подумал, что после такого похода не грех взять себе выходной. Сейчас же хотелось немногого: поесть и лечь спать. Ноги гудели. Промокшие сапоги обтягивали их до боли тесно, как обручами, и сильно жали в пальцах; неприятно липло к телу белье, так и не высохшее на нем с минувшей ночи.