Черная Ганьча. Вьюга

ЧЕРНАЯ ГАНЬЧА
1

Как два изваяния застыли на просеке по ту сторону вспаханной полосы красавец-рогаль и безрогая оленуха, постояли, осторожно прислушиваясь, не веря окружавшей их тишине. И вдруг бросились в спасительный лес, откуда вышли минуту назад.

В чаще послышался треск сухого валежника.

Суров и предполагал, что тревога окажется ложной. Но выговаривать молодому солдату не стал.

— Ничего, Назарчук, — сказал, возвращая часовому бинокль. — Ничего страшного. Лучше принять оленя за нарушителя, чем наоборот. Продолжайте службу.

Солдат благодарно улыбнулся в ответ.

Перед тем как спуститься вниз, где слышался зычный голос старшины Холода, Суров оглядел свое небольшое хозяйство. С вышки оно представлялось маленьким, забытым людьми хуторком, затерявшимся посреди огромного лесного массива. Стояли два домика с хозяйственными постройками, и сдавалось, что скоро их захлестнет зеленая прорва, в которой тонули и дорога, касательной к заставе перечертившая узенькую полоску проселка, и выщипанные просеки, и пепельная змейка реки в солнечных зайчиках.

Впервые со дня Вериного отъезда шевельнулось сомнение: может, права она? По-своему, конечно. Но рассуждать Сурову было некогда. Он заспешил, ловко сбегая по гремящей металлической лестнице, чувствуя, как перекладины вибрируют под ногами.

День был солнечным, но сильно парило. За насыпью разобранной леспромхозовской узкоколейки, густея и наливаясь, опять собирались темные облака.

В воздухе над спортгородком, с трех сторон окруженным ольховником, дрожало легкое марево — после вчерашнего ливня земля не успела просохнуть, и над этой отвоеванной у леса узкой полосой глинозема висела вязкая духота, как в заставской бане. Суров то и дело вытирал с лица и шеи испарину, но с окончанием занятий не торопился — близился инспекторский смотр.

Уже по третьему разу солдаты преодолевали полосу препятствий, умело и сноровисто, словно им были нипочем коварные лабиринты и отвесные стенки, широкие рвы и узенькие проломы, и гранаты метали точно по цели — в траншею, ни одной мимо. Старшина в родной стихии будто помолодел, ходил орлом, весело отдавая команды, подкрученные кверху усы стояли торчком. На глазах человек преобразился, не скажешь, что без года — полсотни. Еще молодому даст фору, даром что тяжеловат.

И все же наступила пора закругляться.

— Теперь наш с вами черед, Кондрат Степанович, — сказал Суров подошедшему старшине. — Пошли, что ли?

Холод привычно вскинул к козырьку правую руку:

— Есть, товарищ капитан. Правда, оно…

— Тогда за мной, бегом!..

Не заметив дрогнувших под усами губ старшины, не обратив внимания на мелькнувший в глазах испуг, Суров взял с места бегом, легко одолел первое препятствие, второе, с ходу, красивым броском, перемахнул через третье, ящерицей прополз под низенькой «мышеловкой», ни разу не зацепившись за колючую проволоку.

Не пришло в голову оглянуться назад. Не видел, как трудно дается Холоду полоса. А между тем грузный пожилой человек выбивался из сил. Выдохся старый вояка, будто сто верст отмахал без привала. От воротника до пояса гимнастерка на нем потемнела от пота, и руки висели вдоль тела как плети.

На выходе из спортгородка пограничников накрыла темная туча — полил косой дождь, шумный, веселый, и закипела, пузырясь в мгновенно налившихся лужах, вода.

Выкроив полчаса, Суров забежал домой закончить уборку квартиры. Таз с водой стоял посреди столовой напротив открытого во двор окна, тряпка валялась на недомытом, в грязных потеках, крашенном охрой полу, сухая и покоробленная. Тряпку нагрело солнцем, и Суров, окунув ее в теплую воду, вспомнил привычку жены мыть полы теплой водой с мылом — чтобы ярче блестели.

С пятачка — места для курения, прозванного солдатами «брехаловкой», — в открытое окно тянуло табачным дымом, слышались возбужденные голоса — видно, солдаты о чем-то спорили, как часто между ними случалось, когда расходились во мнениях.

Много раз Суров собирался убрать из-под своих окон врытую в землю железную бочку и две деревянные скамьи на чугунных подножках, да все руки не доходили. Сейчас ему было не до «брехаловки» с ее спорщиками — воспоминание обострило в нем чувство тоски по сыну. Оно теперь часто в нем обострялось, стоило лишь войти в пустую квартиру, отданную во власть пауков — они на удивление быстро заволакивали углы паутиной.

Устоявшаяся тишина нежилых комнат, где каждый звук отдавался как в пустой бочке и каждый предмет напоминал об уехавшем Мишке, гнала Сурова вон — к людям, к работе, которой хватило бы на троих; он и ночевать сюда приходил только изредка, от случая к случаю.

На пятачке становилось не в меру шумно, громче всех звучал голос Шерстнева. Солдат по второму году службы, он любил поговорить и покрасоваться перед другими.

Суров невольно прислушался.

— Шагистика и муштра во все времена и эпохи убивала в человеке талант и живую мысль, — горячился Шерстнев. — Что ты мне доказываешь, старший сержант! Недаром при царе самых талантливых ссылали не только на каторгу, но и в солдаты.

— Надо говорить: «Товарищ старший сержант», — спокойно поправил солдата инструктор розыскной собаки Колосков. — Демагогию разводите.

— Пускай он скажет, кого ссылали в солдаты. Нехай скажет.

К своему удивлению, Суров узнал тонкий голос Бутенко, стеснительного паренька, исполнявшего обязанности повара.

— А хотя бы Шевченко.

— Брехня! Тарас Григорьевич стал еще лучше писать. Не в тот бок поворачиваешь, Шерстнев. Что-то не в ту сторону тянешь.

«Гляди-ка, как расхрабрился! — одобрительно подумал Суров о поваре. Шерстнев сейчас даст ему сдачи».

Но странно, Шерстнев не вскипел.

— В тот самый, Лешенька, поворачиваю, в самый правильный. С мое послужи, разберешься, где правая, где левая. Тут с чем пришел, с тем на гражданку вернешься. А если еще и талантлив, так за два года все растеряешь. Впрочем, тебе это не угрожает.

Стало тихо; в тишине послышался голос Колоскова:

— Вы еще никто, а беретесь судить. Студент-недоучка, а считаете себя умнее всех. Меньше бы языком трепали. Я вам по-товарищески советую.

— При чем тут недоучка? К примеру, я лично мог бы сегодня еще двадцать два раза одолеть полосу. Но зачем? Я хочу послушать концерт, а мне говорят: «Прыгай!» Хочу посмотреть футбол, мне велят: «Беги!» Просто хочется посидеть с книгой в руках, а мне орут: «Ползи!» Зачем?

— На военной службе надо повиноваться. Вот и вся премудрость, — резко сказал кто-то.

— Много тебе хочется, Шерстнев. А служить за тебя дед Макар будет?

Суров поразился, узнав голос сменившегося со службы Назарчука. «Вот тебе и молодо-зелено», — не без удовольствия подумал он.

— Отстань! — с сердцем огрызнулся Шерстнев. — Ты еще тут… За себя послужи… — Наступила короткая пауза. — Я не могу равнодушно смотреть на муштру. Она оболванивает человека. Что ты на меня уставился, старший сержант? Не о себе говорю.

— Другие сами за себя скажут, — резонно заметил Колосков. — Обойдется без адвокатов.

— Нет, ты скажи, зачем он этот цирк устроил над старшиной? Старику полоса нужна как рыбе зонтик. Понял? Старик свое отползал и отпрыгал.

— Тебя меньше всего касается. Кончай треп…

После боевого расчета Суров, подав команду «Вольно», прошелся вдоль строя, не распуская его. В нем бродили противоречивые чувства после услышанного на пятачке. Толком не знал еще, о чем станет сейчас разговаривать с личным составом; одно понимал: оставлять на потом нельзя, реагировать надо немедленно, реагировать точно. И счел за лучшее говорить без обиняков.

— Помимо желания я сегодня послушал, или подслушал, если говорить точнее, ваш, Шерстнев, разговор о таланте и долге — в открытое окно все слышно… Кстати, старшина, прошу сегодня же после ужина оборудовать место для курения в другом пункте. Освобожусь, вместе посмотрим где.

— Есть! — откликнулся Холод.

— Так вот, я думаю, наверное, даже лучше, что так случилось. Знаете, что скажу вам, талант, если он только талант, не убить ни войной, ни тюрьмой, ни, тем более, службой в армии. Вам же, Шерстнев, служба в погранвойсках поубавит зазнайства и спеси. Это полезно даже очень и очень одаренным людям. Почему улыбаетесь? Я что-нибудь смешное сказал?

— Ничего я не улыбаюсь. Это у меня тик… после коклюша. Многим кажется, будто улыбаюсь.

— Пройдет. — Суров не вспылил. — Со временем обязательно пройдет. Это я твердо вам обещаю. И еще, для полной ясности: занятия будем всегда проводить без скидки на мирное время. Положено рыть окоп полного профиля — будем рыть полный, отпущено на стометровку одиннадцать секунд — укладываться в одиннадцать. Пока все. Р-разойдись!

Суров ушел в канцелярию. И только за ним затворилась дверь, как тут же вспыхнул новый спор.

— Какого черта прешь на рожон? — спросил Шерстнева Мурашко, флегматичный паренек, друживший с ним.

— Ай, Моська, знать сильна… — подначил Колесников.

— Старики, — перекричал всех Шерстнев и уколол взглядом сержанта Андреева. — Не заставляйте меня изрекать истины. Начальство любит грубошерстных. Тогда создается иллюзия полнокровной жизни. Дайте капитану потешиться.

— Придержи язык, — посоветовал Андреев, — герой…

— Молчу, командир. Я всегда старательно затыкаюсь, хотя на роду мне написано сеять разумное, доброе…

— Доиграешься, Игорь, — поднял руку Мурашко. — Мало тебе?.. Захотелось добавки? Уймись.

А униматься Шерстнев не хотел. Наступило время отбоя, и в казарме, в проходе между койками, впечатывая босые ступни в крашеный пол, солдат, раздетый до трусов и майки, «рубил» строевым шагом. Подошел к выключателю, в два приема отдал ему честь.

— Товарищ выключатель, разрешите вас выключить?

— Выключайте! — откликнулся с ближайшей койки Мурашко.

— Есть! — Шерстнев погасил свет.

Сдавалось, солдатский смех рассеял тьму. Но это возвращавшийся к своей кровати Шерстнев вошел в полосу света, проникавшего в казарму от лампочки над крыльцом заставы.

Солдат не спешил укладываться, стоял у окна, засунув руки под мышки, смотрел в сторону офицерского домика, где тускло теплилось окно угловой комнаты.

— А капитан свечи жгет, — ни к кому не обращаясь, сказал Шерстнев.

— Пробки перегорели, — бросил кто-то из темноты.

— Нет, — возразил Шерстнев. — Это так, для уюта… Капитан воображает, будто рядом жена, сынишка в колыбельке сосет морковку. Тихо потрескивают свечи — не вечер, а благодать… Нет, бойцы, не переломит он меня… хотя и боюсь, что взаправду у меня появится тик…

— Да, брат, туго тебе с ним придется.

— И вам, уважаемые бойцы, и вам — тоже. Этот все возьмет от жизни… и печку и свечку… Только я не ангел.

— Заткнись, дай поспать, — зло крикнул Колесников. — В наряд идти через два часа.