Черная Ганьча. Вьюга

23

Он застал Голова в канцелярии. Подполковник стоял у окна, неестественно напряженный, опершись на неширокий, крашенный белилами подоконник. Перед ним вытянулся высокий солдат с несколько бледным лицом и щеголеватыми усиками.

«Шерстнев», — догадался Михеев, садясь в сторонке, у несгораемого шкафа. И вспомнил члена-корреспондента Академии наук Иннокентия Егоровича Шерстнева, маленького, округлого, с тугим животом, прикрытым полами добротно сшитого пиджака.

Сын не походил на отца ни ростом, ни обликом. Интересно, о чем они тут?

— Продолжайте, пожалуйста, — сказал он Голову. — Не смущайтесь, подбодрил солдата.

Голову это и нужно было:

— Нашли скромника! Этот засмущается! Почему на рожон лезете, я вас спрашиваю? Наказания не боитесь?

— Боюсь, товарищ подполковник. — Муха уселась Шерстневу на скулу, он подергивал кожей, силясь согнать ее.

— Мы предупреждали вас: еще одно происшествие, и дисциплинарным взысканием не отделаетесь. Что, прикажете и сейчас простить?

— Несколько месяцев осталось… Я как-нибудь по-пластунски… Если… без суда…

— Что по-пластунски? — Голов поморщился.

— Дослужу.

Плутовское выражение не сходило с лица Шерстнева, и Михеев, наблюдая за ним со своего места в углу, думал: парень-орех, о такого зубы искрошишь. Но решил до конца не вмешиваться — со стороны любопытнее. Вот он, оказывается, какой, сынок Иннокентия Егоровича, с которым встречались на партийных пленумах! Отец не сахар, а этот и вовсе полынь.

Голов усмехнулся в рыжые усики:

— Образно изъясняетесь. Но пластуны, к вашему сведению, были гордостью русской армии, чего о вас сказать нельзя. То, что вы называете «по-пластунски», имеет другое значение, к вам оно ближе, — по лягушачьи.

— Устав запрещает оскорблять подчиненных. — Шерстнев побледнел.

— Устав предписывает нормы поведения военнослужащих. Вы много себе позволяете. И вот что я скажу вам, Шерстнев: вы себя сами вытолкали на край обрыва. А за ним — пропасть!

— А вы тоже образно изъясняетесь! — любезно заметил Шерстнев.

«Норовист, — подумал о Шерстневе Михеев. — Закусил удила и несется, не разбирая дороги. Так и разбиться недолго — Голов-то крут, сейчас вспылит».

Но Голов не вспылил, сдержался и сказал, что, пожалуй, и на этот раз ограничится предоставленными ему правами в пределах Дисциплинарного устава.

Шерстнев, введенный в заблуждение добросердечным тоном, скривил губы, усики выгнулись скобочкой вниз:

— Зачем наказывать солдата гауптвахтой или еще хуже?.. Вы меня, товарищ подполковник, по методу А.Макаренко. Помните «Педагогическую поэму?» Доверие, помноженное на доверие… Безотказная метода. — Произнося дерзкие эти слова, он стоял, вытянув руки вдоль тела, в почтительной позе и ел глазами начальство.

«Он с выдержкой, Голов, — с невольным уважением констатировал Михеев. Не всякий офицер найдет в себе силы промолчать на откровенную издевку, секанул бы с плеча».

Голов знал, что за ним внимательно наблюдают, и с решением не торопился. Присутствие генерала сдерживало и обязывало не выказывать слабости.

Вошел Суров.

Михеев больше молчать не мог. Поднялся и пошел неторопливым коротким шагом на середину комнаты. Голов вопрошающе следил за ним, понимая, что генерал неспроста поднялся. Конечно, не знал, какое решение тот сейчас примет, но что примет — не сомневался. С самого начала его появления в канцелярии Голов всем своим существом ощущал скованность от присутствия этого пожилого человека с умным наблюдательным взглядом, видел его упрямый, гладковыбритый подбородок с ямочкой посредине. И почему-то подумал, что в ямочке всегда остается седая щетина, ее трудно выбрить.

— Вы себе кажетесь большим умником. — Михеев остановился перед Шерстневым. — А ведь вы, молодой человек, стопроцентный балбес.

— Товарищ генерал, разрешите…

— Не разрешаю! — Рука Михеева со сжатой в кулак ладонью взлетела и опустилась: — Идите. Как вас дальше воспитывать, подумаем, а покамест — на гауптвахту отправитесь.

Шерстнев побелел лицом, но виду не подал, что испугался. Четко повернулся через плечо, пошел к дверям.

— Ваше воспитание? — спросил Михеев у Сурова.

— Теперь уже мое, товарищ генерал.

— С марта этого года, — уточнил Голов. — Такого только строжайшее наказание может исправить.

Он замолчал под изучающим взглядом Михеева, повременил и вышел во двор.