Черная Ганьча. Вьюга

10

Во дворе заставы, несколько в стороне от вольера, стояла машина Голова. Проходя через калитку, Суров увидел ее и как-то машинально прибавил шаг, однако, достигнув крыльца, принялся неторопливо очищать сапоги от прилипшей к ним грязи, аккуратно, как привык делать любое дело — споро и обстоятельно.

Появлению на заставе начальника погранотряда Суров не больно обрадовался, это сулило мало приятного. Но нет худа без добра, подумал он, приведя сапоги в порядок и поднявшись на первую ступеньку крыльца: Голов усилит заставу людьми, должно быть, и еще один газик подбросит. Да и службист он опытный, поможет организовать службу соответственно сложившейся обстановке. С такими мыслями взялся за дверную скобу. Через неплотно прикрытый ставень увидел усатое лицо старшины, погон с продетой под него портупеей, очки на носу. Холод с кем-то переговаривался по телефону, что-то записывал в служебный журнал, прижав трубку к поднятому кверху плечу. Потом, захлопнув журнал и положив трубку на рычаг аппарата, старшина вскинул очки на лоб, потер переносицу, широко зевнул и похлопал себя по губам короткопалой ладонью, гася зевок и прогоняя сонливость.

«Подполковник лег спать или отправился на границу, — заключил Суров. Иначе старшина не напялил бы очки. Он и меня боится, чудак человек, будто не знаю». Суров потянул на себя дверь, но раньше его кто-то нажал на нее изнутри.

Вышел Холод.

— Товарищ капитан, в ваше отсутствие происшествий не случилось.

— Хорошо, старшина. — Суров прошел в открытую дверь. — Начальник отряда спит?

— У соседа. Не захотели тут ночевать. Обмундирование в порядок привели, хвонарь взяли. Я поесть зготовил, так даже не посмотрели. К чему это, товарищ капитан? Что у нас — не воинское подразделение, чи мы хуже всех в отряде?

Суров сам подумал что-то подобное. Махнул рукой:

— Ладно, старшина, переживем как-нибудь. Большего горя не было б.

Холод с непонятной поспешностью забежал вперед, к столу, где стояли телефонные аппараты и лежала раскрытая бухгалтерская толстая книга, неловко повернулся и как бы невзначай прикрыл газетой очки.

Суров, сделав вид, будто ничего не заметил, прошел к себе, в тесноватую канцелярию.

Первым делом снял поясной ремень, стянул влажную гимнастерку, хотел снять сапоги, но, раздумав, взял со стола портсигар, закурил и, кладя его на прежнее место, увидел письмо от Веры: знакомый почерк — крупный, с наклоном влево.

После того, что произошло, после ее отъезда, письма жены ему были неприятны. Не читая, сунул конверт в боковой карман брюк, несколько раз кряду затянулся и погасил сигарету.

Вошел старшина. По обе стороны его короткого носа синели две вмятины след от очков. Сейчас острее, чем когда-либо раньше, бросалось в глаза то, что скрывала военная форма: старшина постарел. Новый поясной ремень, надетый поверх кителя по случаю приезда начальства, еще рельефнее обозначил вспухший живот, слишком туго затянутый галстук налил лицо нездоровой багровостью. И тем не менее Кондрат Степанович силился показать, что ему ничуть не стало труднее служить, с наигранной бодростью вскинул руку к козырьку впервые надетой сегодня фуражки:

— Ужинать будете?

— Надо. — Суров снял с вешалки сухой китель.

— А вы тут вечеряйте, в канцелярии. За сутки набегались.

— Сколько за обслуживание на дому?

— С начальства не берем, — улыбнулся Холод, обернулся назад: — Бутенко, давайте.

Небольшого росточка, немного смешной в высоком поварском колпаке и короткой белой куртке, Бутенко держал перед собой поднос с тарелками, чайником и эмалированной кружкой.

— Знимить пробу, товарищ капитан, — краснея и запинаясь, попросил солдат.

Садясь к столу, Суров обратил внимание, что чьей-то заботливой рукой койка застелена чистым бельем, угол одеяла отвернут, приоткрывая белую простынь. И еще увидел Суров букет цветов на приемнике, чисто вымытый пол и свежие занавески на окне.

Вот уже полгода, как уехала Вера, полгода жил он в опустевшей квартире. Все это время он проводил большей частью в канцелярии, днюя в ней и ночуя. И как-то ни разу не приходило в голову задуматься над несложными вещами: когда бы он ни пришел в канцелярию, в ней всегда было уютно и чисто, проветрено.

Поев и приказав разбудить себя в три, Суров отправился спать на квартиру. Он не был в ней больше недели и, когда вошел, на него дохнуло застоявшимся воздухом, табаком и, самую малость, «Красной Москвой», любимыми духами Веры. Флакон в красной высокой коробке стоял непочатый на туалетном столике и источал чуть слышный аромат.

Не зажигая света, Суров разделся, сложив одежду на стуле рядом с диваном — кровать не стал разбирать. Открыл окно, и комната стала наполняться свежим воздухом и прохладой.

Должно быть, от чрезмерной усталости долго не приходил сон. Суров лежал на спине, вытянув руки поверх одеяла. Из окна лился приятный холодок.

В одиночестве пришли всякие мысли. «Соломенный вдовец», — подумал о себе. Наедине иногда подтрунивал над собой, хотя было совсем не смешно. Знал, так дальше нельзя — решать нужно раз и навсегда, в ту или иную сторону. И главное — не расслабиться.

О разном думалось Сурову: застава должна не подкачать на инспекторском смотре, за лето хлопцы основательно подтянулись и в службе и в дисциплине. И задержание сегодняшнее зачтется: люди показали отличную натренированность, знание участка. Даже Шерстнев вроде бы изменился. Или притворяется?

— Один пишем, два в уме, — как-то сказал о Шерстневе старшина.

Наверное, он прав, Холод. Опытный человек, добрый служака, а, видать, придется расстаться: взялся за него Голов еще тогда, на весенней…

Незаметно Суров уснул.