Черная Ганьча. Вьюга

12

Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза — человек и зверь. Два ярко-желтых, с зеленоватым отливом зрачка глядели на Сурова со страхом и злым любопытством. И вдруг исчезли так же внезапно, как перед этим вспыхнули в зарослях олешника близ дозорной тропы.

Потом, когда рассвело и Суров возвращался с поверки, он увидел на контрольно-вспаханной полосе цепочку лисьих следов. Рыжая ступала по-хозяйски неторопливо, испятнав мягкую пахоть глубокими отпечатками лап.

Цвет лисьих глаз напомнил о Вере — в день отъезда у нее были точь-в-точь такого цвета зрачки. Одетая подорожному в старенькую, когда-то синюю, теперь выгоревшую, в пятнах, болонью и поношенные, тоже некогда модные туфли на каблучках-шпильках, она держала в одной руке чемодан, в другой — Мишкин игрушечный автомат. У крыльца, урча мотором, подрагивал газик, а Мишка, усевшись рядом с шофером, канючил:

— Вот еще!.. Тоже мне!.. Едем, мамка. Ну, мамочка!

Вера сделала шаг к двери, остановилась. На ее припудренном лице остались следы недавних слез. И слезы звенели в голосе, когда она подняла к Сурову глаза с ярко-желтыми в ту минуту зрачками:

— Неужели тебе безразлично? Мы же сейчас уедем… Совсем. Навсегда!

На нее было жалко смотреть. Она ждала увещеваний, просьб, надеялась, что он станет отговаривать, как, послушавшись генерала Михеева, сделал это на первых порах их совместной жизни.

— Ты сама этого хотела, — сказал он коротко.

— Но я здесь жить не могу… Не могу! Поймешь ты когда-нибудь?

— Тысячи других могут… Впрочем, зачем повторяться? Мы с тобою много говорили на эту тему.

У Веры насмешливо выгнулась левая бровь, криво дернулись небрежно подкрашенные губы:

— И это все, что ты нам можешь сказать?

— Кому — нам?

— Хотя бы мне. И твоему сыну.

Он ответил не сразу. Протянул руку, чтобы взять у нее чемодан, и ровным голосом, каким разговаривал, сдерживая гнев, произнес, глядя поверх ее головы, повязанной белой косынкой:

— Оставайся.

Сначала дрогнули углы косынки под подбородком. Сурову показалось, а может, в самом деле в глазах Веры мелькнул настоящий испуг. Потом в искреннем недоумении взлетели и сразу опустились обе брови. Лицо ее в злости стало тусклым и некрасивым.

— Вот как!.. — сказала глухим голосом. — Он нам делает одолжение, благодетель. — И вдруг истерически прокричала: — Ненавижу! Все: проклятую дыру, дурацкую романтику. И твоего Голова. Можешь ему передать. Не-на-ви-жу!

Выскочила на крыльцо. Газик плавно тронулся.

Обычно в запальчивости — а с Верой в последнее время это часто случалось — она упрекала его, что дружит с начальником пограничного отряда Головым, упрекала таким тоном, словно общение с подполковником порочило Сурова, а заодно и ее, Веру.

С Головым Сурова связывало давнишнее знакомство: он, тогда еще курсант-выпускник пограничного училища, проводил последнюю свою стажировку на заставе, которой командовал старший лейтенант Голов.

Перед отъездом на стажировку командир дивизиона намекнул Сурову, что его, вероятно, откомандируют на заставу, где от бандитской пули погиб старший лейтенант Суров, отец.

И Суров тяготился бесцельным, как он полагал, пребыванием здесь, на юге. В подразделении Голова, охранявшем участок побережья, слово «граница» воспринималось условно. Узкая полоса галечника среди нагромождения ноздреватых ракушечных скал — какая это граница!

В его представлении настоящий рубеж проходил далеко отсюда, в Туркмении, по вершинам и ущельям Копет-Дага, среди безмолвия гор, где тишина часто взрывалась грохотом выстрелов и горы на них откликались сердитым, долго не смолкающим эхом. Оно, как артиллерийская канонада, перекатывалось с вершины на вершину, по каменным осыпям сбегало в ущелья и стремительно взлетало, чтобы потом замереть далеко внизу, в предгорьях, откуда за узкой равнинной полосой начинались горячие Каракумы.

Юрий однажды слышал и на всю жизнь запомнил, как горы умеют сердиться, стонать и плакать: в тот ненастный осенний день отец не возвратился с границы домой.

К Туркмении Суров был очень привязан, и эта его привязанность объяснялась просто: там он родился и рос, в пограничном поселке с поэтическим названием Сахарден до сих пор живет его мать, из Сахардена же она проводила его в училище и ждала возвращения…

Застава, на которой Суров проходил стажировку, располагалась за городом, в курортном районе с нерусским названием. Первые дни Суров ловил себя на том, что мысленно повторяет это название. Оно ему нравилось и вызывало причудливые ассоциации: акрополь, Карфаген, Парфенон… Стоило смежить веки, как начинало казаться, что тот реальный мир, мир настоящего, в котором он живет, мечтает и учится жить, — плод буйной фантазии. Но опять же запах цветущей акации напоминал ему совершенно незнакомый запах олив, а плеск волн манил в дальние дали.

Юрий не умел долго предаваться мечтаниям. Открывал глаза и видел пляж в мозаике тел — загоревшие до черноты, шоколадные и белые, еще не тронутые солнцем, тонкие, грациозные парни и девчонки, располневшие женщины. С утра до поздней ночи людской шум глушил рокот моря.

В бинокль с вышки можно было рассмотреть далекий горизонт и далекие, казавшиеся игрушечными, белые корабли — даль их окрашивала в один цвет. Те, что уходили к берегам Крыма и дальше, к Босфору, исчезали за чертой горизонта, словно проваливались. Другие, что шли в порт, постепенно вырастали в размерах, меняли окраску. И тогда исчезало очарование дали, сужался нарисованный воображением круг — были просто пляж и просто гавань. Юрий отнимал бинокль, переводил взгляд влево, открывалась панорама порта. Там гремели лебедки, весело кричали маневровые паровозики, у причалов отфыркивались океанские лайнеры, толпились люди.

Много интересного повидал Юрий на юге. И тем не менее все увиденное представлялось ему экзотикой, яркой и пестрой, но отнюдь не границей. Настоящее виделось в суровых и скромных тонах, на заставе, куда он стремился с нетерпением влюбленного.

Однажды выдался свободный от занятий воскресный день. На спортивной площадке только начался волейбольный поединок, когда за Юрием пришел дежурный.

— Старший лейтенант вызывает.

В канцелярии Голов встретил Юрия кивком головы, кинул быстрый и цепкий взгляд поверх очков, сразу как бы став значительно старше.

— Подходяще, — сказал он, видимо, для себя. Отпустил дежурного, но вернул с полпути: — Сейчас ровно тринадцать. Передайте заместителю, что вернусь к двадцати одному. — Подумав, добавил: — Выходной возьму. Искать в Черноморке.

Дежурный ушел. Голов открыл дверцу сейфа, достал несколько трехрублевок, одну протянул Сурову:

— Возьми, стажер. На всякий пожарный.

Юрий вспыхнул:

— Зачем?.. Что вы, товарищ старший лейтенант!

— Дают — бери, бьют — беги. Я не бью, даю. Отдыхать поедем. Пошли стажер. Раз к Голову приехал, он тебе все покажет. На том стоим. — Стоял, протянув руку с трехрублевкой между пальцев.

— Мне не нужно, товарищ…

— Характер показываешь? У меня у самого характер. Не хочешь, как хочешь. Была бы честь предложена.

— Не возьму.

Голов, не сердясь, спрятал деньги.

— Уважаю твердость, амбицию — нет. Ладно, время дорого. Жена заждалась. — Захлопнул дверцу сейфа. — Поехали.

За воротами заставы Голова встретила жена, миловидная женщина с завитыми волосами и ярко накрашенным ртом.

— Заждалась! — воскликнула она, побежав мужу навстречу и беря его под руку. — Грандиёзное невнимание к даме.

Голов отнял руку, похлопал жену по спине:

— Надо говорить «грандиозно». Поняла, Фросечка?

— А я что — разве не так сказала?

Он взял ее под руку, она не успела обидеться.

— Вот чудненько! Мировой денечек. И стажер с нами? Вот чудненько!

Поначалу ехали в пустом и громыхающем трамвае через длинный бульвар, мимо санаториев, скрытых в гуще деревьев за оградами, добрались до вокзала, пересели в другой, теперь уже до отказа набитый вагон, в котором и стоять было трудно. Минут сорок спустя, потные и уставшие, высадились у дальнего пляжа, где тоже негде было приткнуться.

Юрий подумал, что не стоило тащиться в такую даль, с равным успехом можно было провести несколько часов близ заставы, у моря.

Стоило Голову появиться в своей зеленой фуражке, и сразу его окликнуло несколько голосов:

— Голов!..

— Алексей…

— Леша… К нам давай. Сюда-а-а!

Ему махали руками, кричали.

— Башку за друга клади, — довольно произнес Голов, обернувшись к Сурову и глядя на него с превосходством. — Дошло, как нужно с народом жить? — Полез в карман и быстро, не спрашивая, сунул Юрию трехрублевку: — Без разговоров.

Юрий не успел ни возразить, ни отдать: Голов, улыбаясь и лавируя между лежащими на пляже, уверенно вел Фросю на голоса, положив ей руку на плечо.

Предоставленный самому себе, Юрий разделся, полежал на песке, непривычно белый среди дочерна загоревших людей. Друзья Голова, люди среднего возраста, видно, тоже военные с женами, расположились кружком, достали снедь, звали Юрия, но он отказался.

— Оригинал, — сказал о нем Голов. — Поди-ка лучше к ребятам, разомнись, — покровительственно предложил он. — С нами, стариками, скучища.

Юрий присоединился к группе ребят, играющих в мяч, и вскоре со всеми перезнакомился. Из всех имен запомнил имя черненькой, коротко остриженной девушки, несколько хмуроватой на вид, — ее звали Верой — и парня, Аркадия, значительно старше ее и оказывавшего ей знаки внимания…

Когда на исходе ночи возвращаешься с границы домой, чуточку гудят уставшие ноги, самую малость кружится голова, в ней шумит и позванивает, а сам ты, хмельной от густого настоя трав, напитавших прохладный воздух, дышишь во всю грудь и никак не надышишься. Перед рассветом запахи трав слабеют. И тогда тебя обволакивает другой запах, запах росы — тонкий, едва уловимый, его разве только и услышишь в неподвижной тишине пограничья, потому что весь ты в росе, будто природа щедро искупала тебя в награду за нелегкую службу.

Идешь и в такие минуты думаешь о кружке горячего чаю, предвкушаешь сладость короткого перекура в продымленной сушилке, где от развешанных плащей и курток пахнет лесом, табаком и солдатским потом, слышишь хруст матраца, на котором вытянешься во всю длину уставшего тела и мгновенно, едва прислонясь головой к твердой подушке, провалишься, невесомый, в бездонную пропасть.

Но иной раз, случается, непослушная память такое подсунет, что и курить не захочешь, и сон отлетит.

…Тогда, рассердясь, он не подумал о возможных последствиях. Изо всей силы ударил Аркадия под ложечку приемом, какому его научил Голов. Вера стояла в стороне, за камнями, всхлипывала, придерживая рукой изорванное на груди платье. Было еще светло, приглушенно долетал гомон многолюдного пляжа. Здесь, среди камней, тишину нарушали Верины всхлипывания.

— Попомнишь у меня, хлюст этакий, — пригрозил Аркадий, вытирая с разбитого лица кровь. — Мы еще встретимся!..

Юрий не оглянулся, достал из фуражки нитку с иголкой, протянул Вере.

— Что вы! — Вера, не поняв жеста, испуганно отстранилась, словно защищаясь, вытянула вперед обе руки, забыв о разорванном платье.

Юрий увидел ее маленькую грудь.

— Извините, — пробормотал он, отойдя в сторону.

Провожая Веру, послушно шел за ней через похожие один на другой городские дворики с темными подворотнями, дворики, мощеные гладкими каменными плитами, где непонятно как пышно рос виноград и ярко рдели цветы. Играли дети, переговаривались старухи, сидя каждая у своей двери на низкой скамеечке; пахло жареными бычками, арбузами. Вера избегала многолюдных улиц.

Юрий думал, что, если обратно придется идти одному, он непременно заплутается в лабиринтах дворов, спусков и узких каменных лестниц, каскадом спускающихся к приморью.

В квартире у Веры пахло цветами и свежевыкрашенным полом. В полутемной комнате на круглом столе, покрытом зеленой плюшевой скатертью, стоял букет ярко-красных роз. Вера, не задерживаясь, провела Юрия в другую, светлую, пустоватую комнату, где вся мебель состояла из узкого диванчика, этажерки с книгами, одного стула и маленького столика, тоже заваленного книгами. Зато стены здесь пестрели множеством красок.

— Пробы, — небрежно сказала Вера. И добавила: — Так, пустяки: этюды, наброски. — Предложила Юрию стул, вышла.

На стул Юрий положил фуражку. Пока не было Веры, принялся рассматривать рисунки. Одни ему нравились главным образом простотой и неприхотливостью красок, другие — нет. Среди нескольких набросков выделялся писанный маслом, почти законченный портрет старика.

Странный портрет. Старик с копной нечесаных волос, безбородый, с короткими усами под крупным горбатым носом. Небольшие острые глаза прищурены, будто в них затаилось ехидство. Всего две краски, два цвета грязно-белый и темно-коричневый, а в них отблеск близкого пламени. Присмотревшись, можно было разглядеть контуры рук, оранжевые пятна в кузнечном горне и фиолетовую наковальню.

Юрий неотрывно смотрел на портрет и не мог понять, что в нем привлекает внимание. Он не заметил, как Вера, возвратившись в комнату, наблюдает за ним, ждет, что он скажет.

— Хорошо, — произнес погодя. — Просто здорово!

— Правда?

Он обернулся на ее голос, немного смутился.

— Я, конечно, не ценитель. Но старик силен. Ваш отец?

Вера рассмеялась, даже руками всплеснула:

— Что вы, Юра! Это мой дедушка. Я его нарисовала, когда еще была вот такой. — Она подняла руку на уровне столика. — Еще в седьмой класс ходила. Посмотрела Юрию в глаза и вздохнула: — Дедушка давно умер. Под Одессой, в Дофиновке, у него был свой домик. Туда на лето мой папа уезжает. Он тоже художник. В следующий раз придете, я вас познакомлю.

Хотелось ответить, что следующего раза не будет, потому что до возвращения в училище осталось три дня, там — производство в офицеры и назначение к новому месту службы. И еще хотелось сказать о многом, что вдруг нахлынуло на него в один сегодняшний день. Но как скажешь? Это же не мяч перебросить через волейбольную сетку.

Вера, не замечая смущения своего гостя, без умолку рассказывала об отце, о подружках, жалела, что окончена учеба в художественном училище и теперь просто придется работать.

— Правда, это скучно — просто работать? — Она рассмеялась: Зарабатывать на пропитание. Какое дурацкое слово, правда? И оставаться в пыльном городе на все время — скучно. Правда?

Он не знал, на какую из ее «правд» ответить, а Вера, по всей вероятности, не ждала разъяснений — ей хорошо было с ним, сильным и мужественным, каким она, очевидно, нарисовала его в своем воображении, когда он защитил ее от домогательств подвыпившего Аркадия. Она опомнилась лишь тогда, когда он собрался уходить. Вскочила с диванчика, одернула на себе платье.

— Заговорила я вас. Извините. — Вера притронулась к его руке.

— Нет, почему же… Было очень хорошо, — пробормотал он, вспыхнув от ее мимолетного прикосновения.

— Приходите завтра. — Вера поправила волосы. — Наверное, папа приедет. Буду ждать.

— Право, не знаю. Вряд ли.

— Служба? — Вера грустновато улыбнулась.

Он подумал, нужно ей сказать правду: девушка так доверчиво смотрела ему прямо в глаза, в наступивших сумерках они будто светились.

— Послезавтра уезжаю.

— Надолго?

— Совсем. Сначала в училище, потом на границу.

— И больше никогда, никогда сюда не приедете? — Потупив глаза, Вера теребила пряжку пояса на своем платье. Он видел ее нервные пальцы, и ему захотелось взять их в свою ладонь, легонько сжать…

— Вам хочется, чтобы я снова приехал?..

Через три месяца они поженились…