Черная Ганьча. Вьюга

4

Если бы тогда не произошло аварии, то знай крути баранку: рейс — туда, рейс — обратно, и кимарь себе потом минуток пятьсот за милую душу. Учеба давалась без особых трудов. За спиной десятилетка, два курса технологического. Как-нибудь политику на «петуха» можно сдать, на четверку определенно. Остальное — что? Немного строевой, немного огневой. Даже иногда интересно. А ребята в автороте — гвозди, штыки ребята, один в одного. Год пролетел как день. И надо же случиться! Нельзя было обгонять лесовоз. Топай теперь своими двоими, ночь в ночь меряй эти самые километры, начиненные романтикой: туда — обратно, туда — обратно, в два конца получается солидненько. Семь часиков отоспал — начинай сначала: строевая, тактическая, противохимическая, противо… Привиделось, что ли? Следы привиделись?..

Шерстнев подсветил фонарем — «елочка». Отчим с самой осени до весны носит теплые, на меху, ботинки с подошвой «в елочку». Драгоценное здоровье бережет товарищ член-корреспондент. Представил себе отчима — грузного животик вперед, голова кверху, — осторожно пробирающегося через границу. Комедия, ей-богу! Как раз на Кабаньих тропах след «в елочку». Кабан в башмачках с узорчатой подошвой! Расскажи ребятам, с хохоту животы надорвут.

На всякий случай, для страховочки, как говорит старшина, посветил вправо, влево, прошел вперед, возвратился назад — ничего, кроме одной этой «елочки». Пошел дальше, к заставе. Мокрый плащ хлестал по резиновым сапогам, роса стекала внутрь голенищ, потому что плащ был короток — чуть пониже колен. В сапогах чавкало. Скорее бы на сухое выйти, на скошенный луг, а там — застава. Каша с салом. Грубоват харч, а ничего, жить можно, калорийный харч. Бутенко шэпэ — швой парень, миску доверху: «Заправляйся, Игорь, добавки дам».

Смешняк парень, наивный селючок, мечтает о нарушителе. Шерстнев представил себя в роли Бутенко: повар, грезящий о подвиге. Прямо смех. Перед Лизкой показаться бы с медалью на груди. С серебряной медалью на зеленой ленточке!.. Который раз на ум приходит Лизка! Ничего особенного, девчонка как девчонка, рыжа, веснушчата, не в меру серьезна. И город не любит. Ей здесь нравится, на границе: дочь старшины. Холодная Лизка — он так ее однажды назвал.

— Неостроумно, — отрезала Лизка.

Поехала Лизка в лесотехнический поступать. Интересно, примут ли. Ганна Сергеевна говорила, во втором потоке сдает. Через пять дней узнают: поступит — не поступит, должна приехать. И еще подумал, что обязательно встретит ее на станции. Вот вытаращится! Думай, парень, чтоб кругом было шестнадцать. Один пишем, два в уме…

Туман, казалось, становился плотнее. Побегай в таком молоке по ямам да колдобинам, среди пней, или скачи по бороздам пахоты как козел. Его внезапно взяла злость на себя: нашел темочку для умственных упражнений! Прибавил шагу. Хотя в сапогах все еще хлюпало, но под ногами уже была сухая земля с песком, шагать стало намного легче. Шерстнев подумал, что пришел на вырубку очень быстро и раньше положенного возвратился со службы — за такое капитан взыщет. Надо дежурному позвонить, включиться в линию связи. На капитана бы не нарваться.

Черт знает что творится после возвращения капитана из города! На прошлой неделе начальник заставы, ездивший в город на какое-то совещание, привез письмо от матери. Ничего не сказав, отдал: на, мол, читай. Известно, какие письма от мамы: полотнище! А тут всего три страницы крупным маминым почерком. Всякие домашние новости, просьбы беречь себя и в конце совершенно немыслимое: «Игорек! Спасибо тебе, сын, порадовал. Хоть раз в жизни. Командир твой, Юрий Васильевич, зашел проведать меня. Уж я-то испугалась: думаю, Игорь набедокурил! Сердце, знаешь, какое у меня — от пустяка замирает. А тут увидела зеленую фуражку, ноги подкосились. «Вы от Игоря?» спрашиваю. «Совершенно верно, я его начальник», — отвечает. Взял меня под руку, на диван усадил. И так хорошо о тебе, так хорошо, что отошло мое сердце. Спасибо ему, хороший он человек…»

Два дня после этого с капитаном играли в жмурки — молчали, делая вид, что ничего особого не случилось. Был, мол, капитан по служебным делам в городе, естественно, зашел проведать родителей своего солдата, передать от него привет, ему привезти весточку, как положено, дескать, так надо.

Первым не выдержал Игорь:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан?

— Обращайтесь, товарищ Шерстнев. Слушаю вас.

— Письмо… ну от матери…

— Не имею привычки чужие письма читать.

— Вы ей там наговорили обо мне.

— Допустим…

— А ведь я самый плохой у вас.

— Авансом, товарищ Шерстнев, наговорил. На будущее… И мать вашу не хотелось огорчать — больна. Вы ж ее не баловали примерным поведением и отличной учебой. А у нее, как и у каждого человека, острая потребность хоть в малых радостях. Вы меня поняли?

— Новый метод воспитания?

Капитан промолчал. Свел в одну линию брови над переносицей:

— Кру-гом! Шагом марш.

Воспитательный приемчик применил капитан. Новенький. Не самый блестящий из ста возможных, а все же с прошлой недели что-то перевернулось в подкорковой части черепка…

В тумане едва не угодил прямо в канаву. Осторожно перешел через кладку, воткнул вилку телефонной трубки в потайную розетку линии связи.

Сердитый голос дежурного резанул по уху:

— Шерстнев, ты?

— Я. Здорово, земеля.

— …Шерстнев, отвечай!..

— Здорово, Сурский.

— Алло… Шерстнев?

— Ну я… Времени сколько?.. Который час?

— Где ты ходишь? Вызываю, вызываю.

— Службу несу. Не знаешь, что ли?

— Проверь тринадцатый быстро! Тринадцатый проверяй… Сигнальный сработал. Понял? Погоди, товарищ старшина хочет…

— Не понял.

— Сейчас товарищ старшина тебе популярно объяснит.

— Чего там старшина! Я проверил тринадцатый. Слышишь, Сурский, я только что с тринадцатого. Нашел там какую-то чертовщину… сам черт без полбутылки…

В трубке загремел бас старшины:

— Гадский бог, што там у вас на тринадцатом, докладывайте. И без хвокусов. Што видели, докладывайте.

— На Кабаньих след, товарищ старшина. «В елочку». Один, к нам в тыл.

— Размер?

— Не мерил.

— Вас, гадский бог, на службу послали или еще куда? Сей момент вертайся назад, на след становись… Проверь все в точности.

— Сейчас возвращаюсь, тут минута ходу.

— Зубами цепляйся!.. Зубами! Покудова не догонишь. Понял?.. Сам к тебе выскочу на подмогу. Только не подведи, Шерстнев! Не дай ему на шоссейку выбраться.

Черт знает что! Он всегда относился к старшине — ну, так себе, не всерьез: блажит старик, пускай себе блажит. А тут вдруг горло перехватило:

— Я мигом, товарищ старшина. Все понял.

Он бежал на своих длинных ногах, во тьме спотыкался и опять бежал, влекомый вперед сознанием вины, и думал теперь об одном: догнать! И еще подумал, что нарушитель прошел на его участке, где он, Игорь Шерстнев, четыре часа подряд нес службу дозора.

После нескольких сотен метров пути с него валил пар, вымокла гимнастерка, а в правый сапог словно набралось песку — жгло пятку, видать, натер подвернувшейся портянкой. На Мокром лугу едва не сорвался в канаву, наполненную до краев болотной водой. Осушительных канав было несколько, он безошибочно находил в темноте переходы — осклизлые от тумана жердевые кладки, одним махом брал их, как конь на скачках. И все же на последней растянулся во всю длину, плашмя. Тут же вскочил: ему послышался шорох раздвигаемых камышей где-то близко, может, в нескольких десятках шагов.

«Кабаны», — подумал он и на всякий случай прижал к боку приклад автомата. Он сделал это неосторожно: звякнул следовой фонарь, ударившись о приклад, и тотчас, вспугнутое металлическим звуком, неподалеку, на Кабаньих тропах, с рохканьем промчалось стадо диких свиней.

Шерстнев прислушивался к шуму и по нему угадывал, куда направились звери. В Дубовую рощу, кормиться, значит, утро недалеко. Не пришло почему-то в голову, что, вспугнутые шумом тревоги, звери просто бросились наутек, покинув лежку.

Небо заволокло темными тучами, и лишь над станцией горели электрические огни. Оттуда слабо слышался размеренный гул — подходил или отправлялся со станции поезд.

Возвратившись на след, Шерстнев обнаружил не только прежний, мимо которого, не разобравшись, прошел, а еще и еще один, рядом, друг за дружкой; через несколько шагов их была цепочка одинаковых «елочек», проложенных в одну линию, по-лисьи. Сорок четвертый размер обуви. Видимо, кеды. Приставил рядом с «елочкой» свой — аккурат сорок четвертый. Снял с себя плащ, накрыл им самые четкие отпечатки и налегке махнул по следу, вдогонку.

«Пижоны, — с насмешкой думал он о ребятах с заставы, что подтрунивали над ним, — несчастные и жалкие романтики. Вот изловлю и доставлю пред ваши прекрасные очи этого самого типчика в кедах. И в позу не стану… Конечно же, будут поздравлять, даже в окружной газете что-нибудь тиснут о бдительном пограничнике Игоре Шерстневе. Очень нужно! Отпуск бы недельки на две, в Минск. Это — дело!»

Он споткнулся о корень, с головы слетела фуражка. Поднял ее, нахлобучил поглубже и побежал; мысли по-прежнему вертелись вокруг нарушителя: «Отпуск неплохо. А если еще и медальку? Как у Колоскова — «За отличие в охране государственной границы?» На зеленой муаровой ленточке. Муаровой! Во-та! Что ж, можно и на муаровой», — подумал с привычной иронией и представил, как он, Игорь Шерстнев, которому служить осталось от силы четыре месяца, возвращается в Минск и однажды вечером приходит к кафе «Весна» на проспекте, где по вечерам прошвыриваются дружки. С муаровой. А медалька до блеска. Колышется на широкой груди и отсвечивает в зеленом свете рекламы. Во таращиться станут длинноволосики!..

У каждого пограничника есть свой нарушитель. Именно «есть» и обязательно «свой», знакомый до мельчайших черточек, изученный настолько подробно, что знаешь, какие слова произнесет он, впервые столкнувшись с тобою и опамятавшись после испуга. От первого до последнего дня пограничной службы ждешь встречи с ним. Постоянно ждешь: «Сегодня!..» Знаешь его повадки. Он — злой, вышколенный. Но тебе не страшно — ты на своей земле.

Игорь Шерстнев полагал, что он являет собой исключение. До сегодняшней ночи так думал, посмеиваясь над теми, кто мечтал задержать нарушителя.

Перед насыпью старой узкоколейки, на сером подзоле, поросшем пыреем, след оборвался. Шерстнев пробовал отыскать знакомую «елочку», кружил поблизости, перемахнул затем через насыпь, возвратился назад, ползал на четвереньках. Пот струился с него: струйки, мерзкие и холодные, сползали с висков, по щекам, на подбородок, к шее.

«Вот тебе, парень, на муаровой. До блеска… Сейчас бы посмотрели длинноволосики, как она достается, на муаровой, «За отличие…»

Следа не было. Пропал след.

Отличился!..

Не будет тебе медальки! Как бы еще взыскание не схлопотать…

В следовом фонаре чуть теплился свет — батарея почти истощилась, села. Тогда Шерстнев стал пускать в небо ракеты, все, какие были при нем, без разбора. Они вспыхивали в высоте, лопались с глухим треском, и разноцветные брызги их падали на темные сосны. Ему заволокло глаза зеленым туманом. В зеленой непроницаемой пелене плясали красные рубчики, наверное, от красной ракеты — она оказалась в сумке последней.

Тьма, казалось, еще больше сгустилась, стала кромешной.

Шерстнев сел на обочину насыпи, на старую истлевшую шпалу, зажал между колен автомат, расстегнул воротник гимнастерки, мокрый от пота и теснивший шею. Усталость сковала руки и ноги — все тело, подняться не было сил. Он знал: надо себя заставить встать на ноги, во что бы то ни стало искать потерянный след.

Сидел опустошенный, слипались веки, под ними в зеленой пелене, все еще закрывавшей глаза, бледнели, становились розовыми красные рубчики. В сыром воздухе пахло гарью сожженных ракет. От леса, как вздох, пришел слитный шум сосен, поколебленных предутренним ветром.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Шерстынов, а Шерстынов?

Шерстнев с трудом разодрал веки.

— Ну, чего тебе?

— Спишь!.. Такой врэмя спишь. Тэбэ матрац, па-душкам нада?

— Не мели чепуху.

Лица Азимова не было видно. Шерстнев представил себе черные, как угли, чуть раскосые глаза первогодка.

— Слэдам идем. Капитан слэд идет, Колосков, Мурашко, все идет слэд. Ты спишь. Капитан сказал: «Азимов, узнайте, зачэм Шерстынов стрыляет ракет?» Пачему стрыляет? Скажи.

— Надо было. Капитан тут?

— Канэшна. Сматрэл, ты спишь, слэд пашел там, другой сторона, ты тоже другой. Он сказал: «Разбуди этот караульщик на бахча».

— Свистишь?

— Что такой — свистишь? Я не свистишь. Мала-мала шуткам пускал. Капитан сказал: «Пускай на переезд пайдет, шлагбаум переверка дакумент изделат».

Под ногами Азимова скрипнул песок. Шерстнев не сразу двинулся, ноги словно приросли к месту. Стало обидно: он, старослужащий, в подчиненные к Азимову! Надо же!.. Значит, Шерстнева капитан не ставит рядом с Азимовым.

— Шерстынов! — Азимов был уже по ту сторону насыпи. — Нада бистра. Капитан сказал: бистра.

Шерстнев нехотя пересек насыпь:

— Где тебя такого быстрого сообразили?

— Талышски гара знаешь? Азербайджан?

— Это где козлы?

— Шалтай-балтай потом. Шерстынов, бегом!

— Кончай!.. Еще мне начальник выискался.

— Шерстынов… — Голос Азимова сорвался: — Иди нада.

— А-а, пошел ты… Салаги тут всякие… командовать…

Азимов бросился напрямик, через осушенное торфянище — кратчайшим путем к переезду.

Шерстнев остался. Стоять было холодно. Близился рассвет. Выше тумана чернело холодное небо с множеством звезд, казалось, оттуда тянет морозцем. Звезды медленно блекли, словно поднимались все выше и выше. От леса вместе с легким дыханием ветра доносился тихий гул.

Азимов, видно, ушел далеко, скоро будет на переезде. Шерстнев тоже побежал ленивой рысцой. Пробовал настроить себя иронически — к Азимову, к происшествию, к самому себе. Медали захотелось. На муаровой ленточке. Отпуска на пару недель. «А почему бы и нет, — возражал изнутри другой Шерстнев. — Ты что, какой-нибудь особенный, из другого теста, не из такого, как все эти парни? Да ты же сам последний пижон».

Торфянище оборвалось. Где-то здесь, в редком березнике, пролегала дорога к шоссе. Весной, знакомя молодых солдат с тылом участка, капитан водил по нему и его, Шерстнева, прибывшего на заставу из автороты. Помнится, капитан показывал переезд, к нему вела именно эта лесная дорога, затравенелая, с чуть заметными, тоже заросшими травой полосами колеи — ее и днем не сразу заметишь. До переезда, скрытого сейчас темнотой и туманом, было километра полтора-два, от силы минут десять быстрой ходьбы.

Туман висел плотно и неподвижно. Шерстнев вглядывался вперед, надеясь увидеть огонь фонаря над шлагбаумом, но разглядеть ничего не удавалось. Тогда он вспомнил, что недалеко от дороги, у самого торфянища, растет старый дуб. В густой кроне его на самой высоте сохранилась площадка, на ней много лет назад наблюдатели несли службу.

Дерево он заметил сразу — дуб высился над туманом темной громадиной. Сразу отыскалась дорога, заросшая пыреем и лозняком. Лозняк почему-то вымахал посредине дороги и больно хлестал по лицу, пока Шерстнев не догадался сойти на обочину. Горела нога, стертая подвернувшейся портянкой. Все было в тягость: автомат, бесполезная теперь ракетница с пустой сумкой, телефонная трубка. И даже поясной ремень, под которым зудело потное тело. От усталости Шерстнев готов был свалиться прямо здесь, на дороге, в росный пырей и лежать, вытянувшись, лежать до бесконечности. Ему вдруг подумалось о минских дружках, подумалось со злостью, чего раньше не случалось. Представил себе Жорку Кривицкого с крашеными — до плеч — иссиня-рыжими волосами, Боба Дрынду с Грушевки. Боб ежевечерне, как на работу, в одно и то же время приходил к «Весне» — ровно в девять — в расклешенных вельветовых брюках синего цвета, окантованных понизу латунной полоской, в длинном, до колен, голубом сюртуке с множеством пуговиц…

— Паразиты! — тихо выругался Шерстнев.

Далеко за переездом, где проходило шоссе, слышался однообразный ноющий звук и слабо светилось небо. Было похоже, идут на подъем груженые автомашины.

Шерстнев не думал, чьи машины, куда направляются, сколько их. Едут, значит, нужно. И от этого стало хорошо: в мглистой ночи он не один, вот и другие бодрствуют…

Казалось, дороге не будет конца — она вела его и вела. Он давно перешел на шаг, бежать не было сил. Думал, вот, рукой подать до шлагбаума, где стоять ему на пару с Азимовым и проверять документы, а тут иди да иди.

Гул машин приближался. Тьму разрезало множество желтых полосок, пока еще стертых туманом и расстоянием, — двигалась автоколонна. В голову не пришло, что свои, отрядные машины. В желтом свете клубился туман.

Машины были недалеко, на скате бугра. Моторы урчали ровно и сильно, без перегрузки, как сдавалось вначале. На перекрестке полосы развернулись в разные стороны — вправо и влево, — пошли параллельно границе.

«Наши! — наконец догадался Шерстнев. — Блокируют район».

У него заныло под ложечкой.

Фары одна за другой гасли в тумане, гул становился тише.

Где-то за мостом через Черную Ганьчу хлопнул газом мотор, как выстрелил.

Над лесом легла тишина.

Ветер принес запах бензиновой гари.

…Лозняк больно сек по лицу, но Шерстнев боли не чувствовал. Только гулко и часто стучало сердце, и жар разливался по телу. Минск, дружки, все другое, что совсем недавно приходило на ум, даже Лизка, — все это отодвинулось далеко-далеко. Он бежал, не разбирая дороги. А рядом будто был старшина и покрикивал, как в первые дни: «Давай-давай! Ноги длинные, чего семенишь!»

Переезд показался, как только он выбежал из березника. Освещенные фонарем, у шлагбаума стояли стрелочник Вишнев и Азимов, глядели на него, бегущего. У Вишнева в руках был фонарь с желтыми и красными стеклами.

Вглядываясь вперед, поднял его над собой.

— А мне сдалось, лось через березник ломится. Шуму, грохоту…

Шерстнев не обиделся: старика Вишнева знали в отряде, не одного нарушителя помог задержать, одним из первых был награжден пограничной медалью. Родом с Тамбовщины, он застрял здесь в сорок пятом, обжился, привык.

— Как тут у вас? — спросил Шерстнев.

— Полны парадка. — Азимов снял с плеча автомат. — Шибко бежал?

— Жарко.

— Ми думал, ты, как буйвол — памала хади.

— В мыле. Как лошадь. — Шерстнев расстегнулся, подставил ветру открытую грудь.

Азимов скинул с себя плащ:

— Вазьми.

— Вот чудак!..

— Ты, парень, не хорохорься, — вмешался Вишнев. — Нынче стали ночки того, значится, со сквознячком. В августе, парень, ночка сентябрит. Не петушись зазря.

От повышенного внимания Шерстневу стало не по себе, как-то неловко, к тому же пришло ощущение вины перед Азимовым, но, привыкнув всегда притворяться, изображать из себя парня без сентиментов, сердито рявкнул:

— Кончайте вы! Тоже мне милосердные сестры!

Азимов набросил ему на плечи плащ:

— Очень ты хитры, таварищ Шерстынов. Так дэла нэ пайдет.

— Чего-о-о?

— Ты санчаст лажись, а за тэбэ граница Азимов ходи, да? — Парень по-детски тоненько рассмеялся. — Бери пылащ, Игар.

— Тоже мне…

Благо, было темно.

И, как во время недавнего разговора по телефону со старшиной Холодом, сжало горло, будто перехватило. Отошел подальше от горящего над шлагбаумом фонаря, в темноту.

— Пошарь в будке, чайник там, — сказал в темноту Вишнев. — Хлебни горяченького.