Черные Шипы

Глава 29

СЕБАСТЬЯН

Мое колено раздвигает бедра Наоми, а моя грудь расправляет ее спину, когда я прижимаю ее к стене.

Мы оба тяжело дышим. Я не уверен, звук резкого вздоха принадлежит мне или ей, и соответствует ли подъем моей груди ее опущенной спине.

Я вдыхаю сладкий аромат ее духов с лилиями и персиками и запах ее страха.

Черт, как же я люблю ее страх. Он отличается от любого другого. Он осязаем и совершенно уникален. Вероятно, потому, что он смешан с тайным возбуждением.

Наоми не сопротивляется мне.

Ее грудь прислоняется к стене, даже когда она вдыхает и выдыхает в неконтролируемом ритме.

Какое-то мгновение мы стоим так, молча вдыхая густой воздух. Мы в бабушкиной комнате для чаепитий, куда она приглашает других влиятельных жен и целыми днями вытягивает из них информацию.

Однако здесь темно, так что видно только изгиб шеи Наоми и мягкую линию ее подбородка, когда она прислоняется щекой к стене.

Но мне не нужно видеть ее, чтобы почувствовать ее. Как и в чертовой камере, ее теплого тела под моим достаточно, чтобы закрепить ее присутствие в моей чертовой душе.

Я отпускаю ее рот, но обхватываю пальцами ее подбородок, впиваясь ногтями в мягкость ее плоти и чувствуя ее пульс под своей кожей.

— Себастьян… — выдыхает она с облегчением.

Звук посылает прямой удар моему члену, и он напрягает мои штаны и ее ягодицы. Неважно, как сильно я ее ненавижу, неважно, как сильно я планирую уничтожить ее, я не могу перестать хотеть трахнуть ее.

Погубить ее.

Владеть ею.

В этом чертовом порядке.

— Ты ждала своего мужа, моя шлюха?

— Нет, я просто…

— Ты только что вошла в дом моих бабушки и дедушки под его руку, чтобы, черт возьми, уколоть меня?

— Я не хотела приходить сюда.

— Но ты это сделала. Наверняка, ты прекрасно знаешь о последствиях, — резко говорю я ей в ухо, и она вздрагивает, у нее перехватывает дыхание.

Мне нравятся гребаные звуки, которые она издает, когда я пугаю ее до глубины души.

Когда я — единственное, о чем она может думать.

Я хватаю ее за грудь и сжимаю твердый сосок сквозь ткань, и она вздрагивает от прерывистого вздоха и сдавленного стона.

— Нет… — шепчет она. — Не надо…Себастьян…

— Не делать что?

— Не надо…

— Не прикасаться к тебе? Трахать тебя? Не заставлять тебя кончать так сильно, что твой недомуж услышит, как ты выкрикиваешь мое имя? Потому что ты будешь кричать, Наоми. Громко.

— Нет… — слово сдавленное, почти неразборчивое.

Я щипаю, затем скручиваю ее сосок с той же силой, которая бурлит в моих венах с тех пор, как она вошла в дом моих родных.

Или, может быть, с тех пор, как она вернулась после того, как была невидимой в течение многих лет.

— Нет… Себастьян… нет…

— Ты знаешь, как сильно меня заводит это слово, Наоми. Так вот почему ты говоришь это после того, как весь вечер строила мне глазки типа ”трахни меня"?

— Я… не делала этого.

— Да, ты это сделала, моя шлюшка. Ты наблюдала за мной, когда была на руке своего мужа, вероятно, фантазируя о том, как я разорву твою тугую пизду и трахну ее как следует. Должен ли я взять тебя на полу, как грязную шлюху? Или, может быть, я сделаю это на улице, прислонившись к одному из деревьев, и устрою всем представление. Включая твоего гребаного мужа.

У нее вырывается низкий стон, и я понятия не имею, из-за моих слов или из-за того, как я безжалостно мучаю ее соски.

Мне в любом случае все равно.

Потому что я сейчас близок к тому, чтобы сойти с ума.

Превращение в моего зверя может быть лучшим вариантом, но я задерживаюсь на этой фазе между жалким человеком и бесчувственным монстром.

Я прикусываю раковину ее уха, заставляя ее вскрикнуть.

Этот звук наполняет меня потребностью в большем.

Больше насилия.

Больше плотского желания.

Больше ее вкуса.

Вкус, который я не смог забыть, несмотря на все попытки. Вкус, который стал моим афродизиаком и моим гребаным криптонитом.

Я облизываю мочку ее уха, затем снова прикусываю, прежде чем прошептать: — Я начну с того, что прижму тебя к стене.

Ее тело обмякает, каждый раз, когда она удивляется или не находит слов.

Я отпускаю ее сосок, продолжая крепко сжимать ее шею. Затем я задираю ее платье до талии и стягиваю трусики так, что они обвиваются вокруг ее лодыжек.

Ее визг эхом разносится в воздухе, смешиваясь с тихой болтовней и музыкой, играющей снаружи.

Я засовываю два пальца в ее тугое влагалище и визжу, когда ее возбуждение тут же поглощает их. Я добавляю третий и вгоняю их все три внутрь нее, шлепая тыльной стороной ладони по ее набухшему клитору.

Наоми всхлипывает, ее голова откидывается назад, а тело еще сильнее сжимается вокруг моего.

— Оставайся на месте.

— Это… больно… — стонет она.

— Не искушай меня добавить еще один.

— Это действительно больно… Боже… это больно…

— Так и должно быть.

— Себастьян…

— Не произноси мое гребаное имя таким тоном.

— Себастьян… пожалуйста…

— Пожалуйста, что? Еще?

— Пожалуйста…

— Ты любишь, когда тебе больно, не так ли, моя маленькая грязная шлюха?

Она поджимает губы, даже когда ее возбуждение эхом разносится в воздухе с каждым моим диким толчком.

Ее крошечное тело содрогается от удара, а ее стоны становятся хриплыми и глубокими. Я понятия не имею, испытывает ли она удовольствие или боль.

— Скажи это, Наоми. Скажи, что любишь, когда тебе больно.

— Нет…

Я выхожу из нее на одном дыхании, срывая шумный протест с ее губ. Она не двигается даже после того, как я полностью отпускаю ее, оставаясь в таком положении, ее ноги слегка раздвинуты, губы приоткрыты.

Мне требуется мгновение, чтобы расстегнуть ремень, опустить молнию на штанах и освободить свой набухший член.

Капля предэякулята стекает по моей руке, когда я прижимаю ее к стене и раздвигаю ее бедра.

Она вскрикивает, но раскрывает их как можно дальше, обмотав трусики вокруг лодыжек.

Я скольжу своим членом по ее чувствительным складочкам, кряхтя, когда ее соки покрывают меня, притягивая и приглашая пройти весь путь внутрь.

— Скажи, что тебе нравится, когда я причиняю тебе боль, Наоми. Скажи, что ты любишь жало боли и извращенную чудовищность всего этого.

— О, Боже…

— Это не те слова, о которых я просил. Попробуй еще раз.

Она двигает бедрами, когда я короную ее отверстие. Оно поглощает меня, так что я буду трахать его и Наоми, пока ни один из нас не сможет пошевелиться.

И как бы сильно ни хотел мой член, я отказываю ему и себе в удовольствии.

Это может быть связано с сексом, но также и с тем, чтобы доказать ей свою точку зрения.

И меня.

Поэтому я выскальзываю и вместо этого тру свой член о ее складки. — Чувствуешь это, моя шлюха? Это твоя жадная пизда заманивает меня, чтобы разорвать ее и трахать всю ночь напролет.

— Себастьян… — звук моего имени разрывается между разочарованием и мольбой.

— Скажи эти слова, Наоми, или я оставлю тебя неудовлетворенной и страдающей.

— Пожалуйста…

— Я не просил тебя умолять.

— Пожалуйста… пожалуйста…

— Перестань умолять меня и признай это, Наоми. Признайся, что ты любишь боль.

— Я знаю.

— Я этого не слышал. Говори громче.

— Я хочу, — всхлипывает она. — Я люблю эту боль. Я люблю, когда ты выбиваешь из меня волю и заставляешь меня задыхатьс

я от твоей силы, так что, пожалуйста… пожалуйста… Себастьян. Не мучай меня больше.

— Может быть, я в настроении. Может быть, я планирую держать тебя на грани всю ночь, а потом оставить в бессмысленном беспорядке, неспособной освободиться. Ты будешь теребить свою тугую киску в память обо мне всю ночь напролет, но ты не получишь удовлетворения, в котором нуждается твое тело.

— Нет… пожалуйста.

Я провожу своим членом по ее манящим складочкам, вниз к ее отверстию, а затем вверх к ее клитору. Но я не даю ей достаточно трения, чтобы кончить, и хотя это колеблется из-за того, как сильно я хочу владеть ею всю ночь, я сохраняю свой контроль.

Но потребность мучить ее пульсирует во мне волнами. Я хочу, чтобы она продолжала цепляться за мысль обо мне, о нас, даже если это означает, что я тоже буду мучить себя.

— Может быть, я в настроении никогда больше не давать тебе свой член.

Вверх.

Вниз.

Вверх.

Вниз.

— Может быть, я заставлю тебя умолять об этом, а потом откажу тебе в удовольствии.

Вверх.

Вниз.

Тру.

— Может быть, я воспользуюсь твоим ртом, а потом отшвырну тебя в сторону, потому что ты, блядь, ничего не значишь.

Она всхлипывает, низкий, грубый звук, пронзает мою грудь, и по какой-то причине мне не кажется, что это связано с отсутствием сексуального удовлетворения.

— Себастьян… Пожалуйста, прекрати…

— Прекратить что?

— Останови это безумие… пожалуйста.

— Это слово меня не останавливает, и ты это знаешь.

Я жду, что она произнесет слово, которое действительно остановит меня, но она этого не делает.

Даже когда ее всхлипы и рыдания наполняют воздух. Даже когда ее трясет.

На этот раз, когда ее влагалище поглощает меня, я толкаюсь до упора.

Испуганный вздох Наоми смешивается с моим глубоким ворчанием, когда я вхожу в ее тугой жар. Я говорю себе, что на этот раз я буду наслаждаться этим, что я буду делать это медленно и умеренно. Но в тот момент, когда ее влагалище душит меня, я теряю все остатки своего контроля.

Тот факт, что я думал, что буду держаться за это, теперь кажется карикатурным — даже смехотворным.

Я вхожу в нее с силой, которая потрясает нас обоих. Но она принимает все это, ее пульс учащается, а тело дрожит вокруг моего.

— Черт. Посмотри, как твоя мокрая пизда душит мой член, ты, грязная маленькая шлюшка. Ты тоже мочишь член своего мужа? Он трахает тебя грубо, как ты хочешь, или ты потом трогаешь себя пальцами, чтобы кончить?

— Не надо… поднимать это…

— Почему? Задел за живое?

Она ничего не говорит, но образ, который я создал в своей голове, усиливается, и я жестоко беру ее.

Я отпускаю ее шею и накручиваю ее волосы на кулак, затем откидываю ее голову назад, так что ее лицо оказывается на расстоянии одного вдоха от моего. — Расскажи мне.

Она качает головой, в темноте глаза блестят от слез.

Я высовываю язык и слизываю их соленость. Но это еще не все, что я чувствую. Есть также ее извращенность, ее возбуждение и ее капитуляция.

Мне всегда нравились ее чертовы слезы удовольствия. Как будто она не может сдержать все, что происходит у нее внутри, и должна каким-то образом избавиться от этого.

Ее губы приоткрываются, и чем сильнее я толкаюсь, чем глубже впиваюсь пальцами в ее бедра, тем более прерывистыми становятся ее стоны.

Я продолжаю двигаться дальше и дальше, нуждаясь запечатлеть в своей памяти этот момент, когда мы едины.

Ее тело обвивается вокруг меня, как это всегда было задумано. Я могу сказать, что она близка к оргазму, по тому, как ее бедра двигаются назад, и как она прижимается ко мне, впитывая грубость моих движений.

— Скажи это, Наоми, — рычу я ей на ухо. — Он тебя удовлетворяет?

— Нет, — хрипит она, сжимаясь вокруг меня.

Это всего лишь одно слово.

Одно приглушенное слово.

И все же это извергается внутри меня, как гребаный вулкан. Мои мышцы напрягаются, а яйца напрягаются в ожидании удара.

Я кончаю сильнее, чем когда-либо за долгое время, выстреливая в нее порцию за порцией своей спермы.

Оргазм длится так долго, что я думаю, что он никогда не закончится. Чем больше Наоми сжимается вокруг меня, тем ближе я к тому, чтобы начать эту гребаную симфонию заново.

Мой вес падает на ее спину, когда она прислоняется к стене. Я не отпускаю ее, моя рука теряется в ее волосах, а мой член пульсирует внутри нее.

Наши грубые стоны и запах секса наполняют воздух. Это мощное и знакомое чувство.

Точно так же, как в прошлом, когда мы оставались в объятиях друг друга.

Но мы не в прошлом.

Постепенно внешний мир просачивается обратно. Музыка. Болтовня.

Реальность.

Я выскальзываю из нее и не спеша наблюдаю за линией моей спермы, стекающей по внутренней стороне ее бедра к лодыжке. Это одно из моих любимых зрелищ — знак моей собственности на ее тело. Эта сперма означает, что она принадлежит мне, а не кому-либо другому.

В глазах у меня темнеет. Даже несмотря на то, что я только что закончил трахать ее до смерти, этого недостаточно, чтобы отогнать гнев.

Ярость.

Чертова реальность.

Я отпускаю ее и погружаюсь в себя.

Наоми медленно поворачивается и натягивает нижнее белье. Даже при том, что я сосредоточен на том, чтобы застегнуть ремень, я могу разглядеть ее нерешительность. Мне не нужно видеть это, чтобы почувствовать.

Я так чертовски настроен на эту чертову женщину.

И я ненавижу это.

Я хочу, черт возьми, наказать ее за это.

Она протягивает ко мне руку, ее ладонь касается моей щеки, когда она поднимается на цыпочки и прижимается своими губами к моим. Они мягкие и неуверенные, но в то же время полные и убийственные.

Как и семь лет назад.

Только она уже не та Наоми, что была семь гребаных лет назад.

Я хватаю ее за волосы и дергаю назад, заставляя ее вскрикнуть.

— Какого черта ты думаешь, что имеешь право целовать меня?

Она дрожит в моих объятиях, и я отталкиваю ее, пока не передумал и не впился в ее губы, а затем завоевал ее рот.

Пока я не похитил ее нахер отсюда, чтобы нас больше не было в этой реальности.

Но даже это не прогонит ярость.

Даже этого будет недостаточно.

Пронзительный всхлип эхом разносится в воздухе, и Наоми соскальзывает на землю, подтягивая колени к груди.

Ее ладони закрывают лицо, когда она начинает рыдать. Нет другого слова, чтобы описать, как ее грубые всхлипы наполняют воздух.

Я никогда не видел, чтобы она так ломалась, даже в этой чертовой камере.

У меня внутри все переворачивается, и чувство, которого я никогда не хотел бы испытывать снова, вырывается на поверхность.

Беспокойство.

Гребаная потребность обнять и утешить ее. Вытереть ей слезы и сказать, что все будет хорошо.

Но это было бы гребаной ложью.

У нас не все в порядке.

И никогда не будет.

И все же я не могу заставить себя пошевелиться, когда ее глухие, призрачные рыдания наполняют мои уши. Они отличаются от тех случаев, когда она испытывает оргазм или наслаждается приступом боли.

Это для другого типа боли.

Они эмоциональны.

Я протягиваю руку к ее голове, желая прикоснуться к ней, желая просто… быть рядом с ней.

Но она никогда не была рядом с тобой.

Я оттягиваю ее назад, сжимая челюсть. — Приходи завтра ко мне домой.

Ее всхлипывания прекращаются, когда она смотрит на меня заплаканными глазами. — Почему?

— Потому что, если ты этого не сделаешь, я расскажу об этом твоему мужу.

Затем я разворачиваюсь и ухожу, ее всхлипы следуют за мной.

Я закрываю дверь и остаюсь там, следя за тем, чтобы никто больше не слышал и не видел ее в таком виде.

Сломанной.

Уязвимой.

Отчаянной.

Я должен ощутить триумф, но все, что таится в моих костях, это оглушительное гребаное поражение.