Черные Шипы

Глава 32

СЕБАСТЬЯН

Быть больным — отстой, как сука. Неопытная, которая, кажется, истощает твое терпение, а не твой член.

Я со стоном открываю глаза, затем замираю, вдыхая аромат лилий. Аромат, которого не должно быть в моей постели.

Мне не требуется много времени, чтобы найти источник. Маленькая фигурка прижимается ко мне в позе эмбриона. Ее руки обернуты вокруг полотенца, а длинные ресницы трепещут на раскрасневшихся щеках.

Синие неоновые цифры на часах на прикроватной тумбочке показывают 3:24 утра.

Она осталась.

Мой разум — сплошное пятно событий и эмоций, но я знаю, что сказал какую-то хрень, которая заставила бы любого сбежать. Особенно с ее привычкой уходить, когда она считает нужным.

Я имел в виду каждое из этих слов, и все же я медленно поворачиваюсь, чтобы лечь на бок лицом к ней.

Она на краю матраса, достаточно далеко, чтобы не касаться меня, но ее тепло все еще обволакивает меня.

Это отличается от лихорадки. Ее тепло сильно, смешано с извращенными эмоциями и плотской потребностью.

Неважно, как сильно я ее огрубляю или как долго я ее терплю. Неважно, что я трахал ее в большем количестве поз, чем могу сосчитать, или что я заполнил каждую ее дырочку своей спермой.

В тот момент, когда я кончаю, я всегда в настроении начать все сначала. Чтобы снова трахнуть. Снова владеть ею. Освободить мои испорченные эмоции снова.

Но в том-то и дело. Та часть, которая касается снятия эмоций, никогда не происходит. Во всяком случае, моя ярость чернела каждый раз, когда она выходила из этой гребаной двери.

Возвращаясь к своей жизни.

К своему проклятому мужу.

Я протягиваю руку и убираю прядь ее чернильных волос с лица. Она выглядит такой умиротворенной, когда спит, как фарфоровая кукла.

И так же, как кукла, она хрупкая.

Тем не менее, открытие того факта, что ее никогда не принуждали к сексу с Реном семь лет назад, принесло облегчение, которое я не думал, что когда-нибудь почувствую.

Все это время я не мог перестать думать о жертвах, которые она принесла в то время, или о том, как она дрожала, когда уходила.

Она высоко держала голову, хотя и тряслась от страха. И последним, что я увидел, была ее спина, когда она выходила за дверь.

Наоми что-то бормочет во сне, прежде чем ее глаза распахиваются. Сначала они расфокусированы, темные от замешательства. Она дважды моргает, и ее губы приоткрываются.

Наверное, снова потеряла дар речи.

Мы остаемся так на мгновение, моя рука в ее волосах, а ее глаза прикованы к моим.

Это кажется интимным в чертовски нормальном смысле этого слова.

Как будто мы просыпались и видели лица друг друга в течение последних семи лет.

— Ты не ушла, — медленно, осторожно говорю я.

— Ты болен, — она протягивает руку, затем останавливается. — Я просто проверю твою температуру.

Она кладет ладонь мне на лоб, и мое дыхание становится глубже от этого прикосновения. Она быстро забирает его. — Я думаю, твоя лихорадка прошла.

Голос у нее легкий, даже радостный. И я не знаю, почему я хочу поймать его и запереть где-нибудь.

Наоми медленно садится на корточки рядом со мной, заставляя меня отпустить ее. — Тебе нужно что-нибудь съесть и принять еще одну дозу лекарства, — она хватает с тумбочки контейнер с едой. — Овсянка, которую я приготовила раньше, еще теплая.

Открыв контейнер, она берет ложку и бутылочку с таблетками. — Вот они.

Я не беру их, а сажусь, прислонившись к изголовью кровати, наблюдая за ее быстрыми, точными движениями. Она из тех людей, которые все делают быстро, как будто соревнуются со временем. Раньше я этого за ней не замечал.

— Ты сказала вторую дозу. Я не помню, чтобы брал первую.

Ее уши горят. — Я помогла тебе.

— Помогла мне как?

— Я высыпала содержимое капсулы на ложку овсянки и…

— И что?

— И просто помогла тебе проглотить это.

— Засунув свой язык мне в глотку?

— Мне не нужно было заходить так далеко… И я не пыталась поцеловать тебя. Мне просто нужно было заставить тебя поесть и проглотить лекарство.

— Я тебе не верю, — я дразню ее, но ничего не могу с собой поделать. Она взволнована, ее дрожащие пальцы снова и снова открывают и закрывают контейнер. Я не думаю, что она даже осознает, что делает это.

— Я не знаю, как заставить тебя поверить в это.

— Сделай это снова.

Ее широко раскрытые глаза встречаются с моими. — Ч-что?

— Повтори то, что ты сделала, и я буду судьей.

— Это просто смешно.

— Мы не узнаем, пока ты не согласишься с этим.

Долгое мгновение она остается неподвижной, затем издает обреченный вздох. Наоми открывает капсулу в контейнере, смешивает лекарство с пищей, затем набирает ложку.

Ее глаза встречаются с моими, когда она кладет овсянку на язык, слегка высовывая его, затем наклоняется и хватает меня за подбородок большим и указательным пальцами.

Мои губы приоткрываются, когда мой член оживает.

Она медленно просовывает свой язык мне в рот, на удивление не проливая много овсянки, и осторожно растирает ее о мой язык.

Посреди еды я пробую ее и ее неуверенные поглаживания. Она подносит его к задней части моего языка, и ее губы касаются моих. Я глотаю овсянку, и она замирает, прежде чем пытается отстраниться.

Я хватаю ее сзади за шею и наслаждаюсь ее языком, посасывая его с открытым ртом, прежде чем облизать ее губы и коснуться неба. Я целую ее яростно и бесконтрольно, так что единственными звуками, которые она издает, являются сдавленные, удивленные стоны.

Я целую ее так, как никогда раньше не целовал. Как будто этот поцелуй будет последним, что у меня есть. Мои ногти впиваются в ее затылок, и я прижимаю ее тело к своему.

Наоми визжит, ее рука сжимает мой бицепс для равновесия, но она открывается мне. Ее язык встречается с моим, ударяя за каждым чертовым ударом, пока мы оба впадаем в безумие.

Я отстраняюсь, неохотно отпуская ее.

Наоми тяжело дышит, ее щеки раскраснелись. — Почему ты это сделал?

— Сделал что?

— Поцеловал меня.

— Я только брал овсянку, — я облизываю губы, и ее глаза следят за движением, прежде чем она качает головой и пихает контейнер мне на колени, а ложку — в пальцы.

— Остальное ты можешь сделать сам, — она встает, и платье задирается вверх по ее бледным бедрам.

Я крепче сжимаю контейнер, чтобы удержаться от того, чтобы не схватить ее и не повторить то, что мы только что сделали.

Или, может быть, сделать еще один шаг.

— Уходишь? — я кажусь невозмутимым, когда едва сохраняю спокойствие.

Она хватает одеяло и накрывает им мои ноги. — Прекрати выгонять меня. Я уеду утром.

— Разве твой муж не спросит о тебе?

— Я уже позвонила ему.

— Какое у тебя оправдание на этот раз? Снова всю ночь в офисе?

Она вздергивает подбородок. — Я остановилась у подруги.

— Мы теперь друзья?

— Мы… были.

— Неужели?

— Раньше мы рассказывали друг другу то, о чем не рассказывали остальному миру. Вот что делают друзья.

— Тогда почему бы тебе не рассказать мне все сейчас?

Я ожидаю, что она отмахнется от меня, но она садится на кровать, на дальний край, так что я не могу до нее дотянуться. — Что ты хочешь знать? Помимо всего, что произошло семь лет назад, потому что я не буду говорить об этом.

— Значит, я могу спрашивать о чем угодно, кроме того, что хочу знать больше всего? Когда ты стала такой жестокой?

— С тебя, — шепчет она.

Я издаю насмешливый звук. — Это дорого слышать от тебя.

— Ты собираешься наносить удары всю ночь или есть что-то, что ты хочешь знать?

— Почему ты вышла за него замуж?

— Это был брак по договоренности между нашими семьями.

Я не знаю, почему от этого мне становится немного легче дышать. Она не выбирала его. Это был брак по расчету.

— Акира — влиятельный человек, и мой отец хотел видеть его в качестве союзника.

— Твой отец?

— Я нашла его, — она улыбается, но ее плечи горбятся, а глаза сияют навязчивой грустью. — Или, скорее, он нашел меня.

— Он такой, каким ты его себе представляла?

— Хуже, — она берет ложку у меня из рук, и я думаю, что ей просто нужно к чему-то прикоснуться, но она наполняет ее овсянкой и подносит к моему рту.

Я могу есть сам, но я открываюсь и позволяю ей кормить меня. Это самая одомашненная женщина, которую я когда-либо видел, и она затрагивает ту часть меня, о существовании которой я даже не подозревал.

— Жаль, что я не поверила маме, когда она сказала, что мне следует держаться подальше. Жаль, что я не ценила ее больше, когда она была жива. Она умерла, чувствуя себя неловко из-за того, что я была с папой.

— Пусть она покоится с миром, — мрачная аура окутывает нас. Мысль о том, что суровая, но добрая Рико мертва, оставляет тяжелый груз у основания моей груди.

Она всегда радовалась, когда я проводил время с Наоми или приезжал за ней. Однажды она сказала мне, что очень рада, что у ее дочери наконец-то сложились прекрасные отношения.

Наоми запихивает мне в рот еще одну ложку и кривит губы, когда влага блестит на ее веках.

— Тебе нравится работать в ее доме моды?

— Не совсем. Я просто храню его как наследство.

— Ты все еще рисуешь?

Ее глаза сияют, и она улыбается. — Всякий раз, когда у меня есть время. Я тебе покажу… если ты хочешь.

— Конечно.

Наоми берет контейнер и ложку и кладет их на тумбочку. Затем она переворачивается на бок, тянется к своей сумке и достает маленький блокнот.

После того, как она на секунду прижимает его к груди, она передает его мне.

Я изучаю ее наброски — люди, лица, какие-то тени. Склонив голову набок, я изучаю узоры и то, как все они кажутся вариациями одного человека. Это намного более зрело, чем в старшей школе, хотя она никогда не была незрелой. Просто немного невинной, и теперь вся эта невинность полностью исчезла.

— Посмейся над ними, и я убью тебя, — говорит она, защищаясь.

Я посмеиваюсь: — Цундэре.

Ее глаза расширяются, и я замолкаю. Бля. Я хотел никогда больше не использовать это прозвище.

— Твоя техника стала намного лучше. И ты все еще делаешь то, что любишь, даже если не профессионально.

— Я передумала. Я не хочу заниматься этим как профессией, потому что это, вероятно, убило бы мой творческий потенциал. Я бы предпочла оставить это как хобби.

— Я понимаю.

Она вынимает блокнот из моих рук, медленно поглаживая его края. — А как насчет тебя? Ты занимаешься тем, что любишь?

— Да. Прилив адреналина, который я получаю, разбивая кого-то в суде, прогоняет порывы. Пусть даже временно.

— Я никогда не представляла тебя юристом, хотя должна была подозревать это, учитывая твою проницательную натуру и извращенное чувство справедливости. И, эй, ты не получаешь минимальную зарплату, как детектив. Вау, ты живешь мечтой.

Она помнит. Однажды мы говорили о том, что у меня есть навыки чтения людей, и она предложила мне стать детективом, чтобы использовать этот дар, но я категорически отказался прикладывать столько усилий за небольшую плату. Чего она не знает, так это того, что я действительно стремился развивать и развивать свои навыки, и именно поэтому я решил заниматься юридической практикой.

Тот факт, что она помнит наши тогдашние разговоры, наполняет меня теплом, которого я не испытывал уже очень давно.

— Я вижу, ты еще не совсем утратила свою циничную натуру.

— Это выходит наружу, когда кто-то вроде тебя провоцирует это.

— Кто-то вроде меня?

— Солдат темного правосудия.

— Ты называешь это темным правосудием, я называю это своей собственной версией. Нет ничего черно-белого, и все можно сделать серым.

— Почему я не удивлена, что это твой девиз?

— Люди на самом деле не меняются.

— Ты — да, — она смотрит в свой альбом для рисования.

— Я?

— Угу.

— Каким образом?

— Твоя квартира, во-первых. Здесь так пусто.

— Мне не нужны вещи, — потому что я не хочу ни к чему привязываться, но я не говорю ей об этом.

— Ты еще холоднее и неприкасаемее. Ты такой же далекий, как ночное небо, и такой же… иногда пугающий.

— Кто сделал меня таким? — это может быть потому, что я болен и не могу фильтровать свои слова, или потому, что я просто чертовски устал от метаний туда-сюда, но я не жалею о словах, когда они выходят.

Если это безумие, я могу себе его позволить.

Наоми крепче сжимает блокнот, и она заметно морщится. Хорошо. По крайней мере, она осознает, к чему привели ее действия. Я надеюсь, что она горит внутри жарче и темнее, чем я, черт возьми.

— Себастьян…

— Что, Наоми? Что ты хочешь сказать?

— Ничего.

— К черту это. Я знаю тьму с шести лет, и я рано научился не бороться с ней, и, в конце концов, я научился сливаться с ней. Быть черным было прекрасно, даже если это казалось пустым. Потом появилась ты, и я, блядь, захотел серого. Теперь я просто бесцветный, так что не сиди здесь и не говори мне, что тебе, блядь, нечего сказать.

Ее губы дрожат. — Мне очень жаль.

— Твои извинения не вернут мне потерянные годы, так что, черт возьми, спаси их.

— Я тоже потеряла эти годы.

— Не похоже, — я показываю на ее безымянный палец. — Ты думала, что, скрыв это, я буду меньше думать о твоем браке?

Она напрягается, ее рука сжимает блокнот, а дискомфорт делает ее кожу болезненно бледной. Я должен остановиться, прогнать ее и воссоединиться с озлобленным мудаком, которым я стал семь лет назад, и начать вечеринку жалости к себе, но я этого не делаю.

Я не могу.

Я уже разорвал швы, так что на этот раз я могу истечь кровью как следует.

— Ты любишь его?

Она снова сглатывает, снова проводит пальцами по блокноту, снова избегает зрительного контакта, черт возьми. — Это… сложно.

— Нет ничего сложного в гребаном вопросе "да" или "нет".

— Он мне нужен, — бормочет она.

— Так что это означает "да".

— Нет! Себастьян, пожалуйста, не влезай туда. Воспринимай это так, как будто я тебя умоляю. Пожалуйста.

Я хочу влезть туда. Я хочу, чтобы она произнесла слова, которые избавят меня от моих гребаных страданий. Независимо от того, убьют они меня или освободят, у меня, по крайней мере, будет какое-то завершение. Это все, что мне было нужно все это время. Это то, что я искал во время всех драк в барах — гребаный финал.

Но, может быть, я не хочу завершения.

Возможно, быть бесцветным не так уж и плохо, в конце концов.

Или, скорее всего, этот холод мешает моему мыслительному процессу.

Я ложусь на спину, и она глубоко вздыхает, шмыгая носом.

Я закрываю глаза, и вскоре после этого она ложится в укромном уголке моего тела, ее рука обвивается вокруг моего плеча.

Ее прикосновение неуверенное, как будто она боится моей реакции. И она должна. Какого черта она продолжает пытаться прикоснуться ко мне так интимно, даже после того, как разорвала нас на куски?

Я напрягаюсь, но не пытаюсь оторвать ее от себя.

Наоми, должно быть, восприняла это по-другому, потому что она зарывается лицом мне в грудь, ее дыхание сбивается на фоне моего учащенного сердцебиения.

— Не прикасайся ко мне, — говорю я, не открывая глаз.

— Пожалуйста, позволь мне. Только в этот раз.

— Я сказал, не прикасайся ко мне, Наоми. Когда ты это делаешь, я представляю эти чертовы руки на нем и твое лицо, уткнувшееся в его грудь. Когда ты это делаешь, я представляю, как твой запах прилипает к нему, а его — к тебе, так что, черт возьми, не прикасайся ко мне теми же руками, которыми ты прикасаешься к нему.

Она качает головой у меня на груди, и я чувствую влагу ее слез на своей футболке, когда ее тихие вздохи наполняют воздух. — Одну минутку…

— Одно условие.

— Что угодно.

— Не возвращайся к нему.

— Ч-что?

— Утром оставайся здесь. Не смей возвращаться к нему, черт возьми.

Ее нога перекидывается через мою, и она прижимается ближе, так что все ее тело обвивается вокруг моего.

Я оборачиваюсь и обнимаю ее.

Впервые за семь лет я сплю без кошмаров о том, как Наоми поворачивается ко мне спиной.