Черный фотограф

16

Уже в воскресенье утром, раскрыв рюкзак, Леня спешно бросал в него свои вещи. Бабка Чичипалиха недовольно шаркала ногами около печки, нарочито громко гремела печной заслонкой и что-то ворчала себе под нос. Причина ее дурного настроения объяснялась просто: квартирант, не дожив целую неделю до обещанного срока, объявил, что съезжает.

— Говорил, что две недели, а сам чуть пробыл и бежать, — бормотала расстроенная потерей заработка бабка. — Я, конечно, понимаю, молодому тут скучно, девок у нас на деревне мало. Так смотрел бы телевизор, чем по лесам шляться…

— На работу вызывают, — оправдывался квартирант, довольный, что может уже уезжать. Он торопился в Москву.

Результаты ночных бдений были неутешительны. Вернувшись под утро в избу, сыщик, основательно продрогший в холодном доме, первым делом просмотрел в камере отснятый материал. Материал был из рук вон плох. Расстояние до снимаемых объектов было слишком велико, и любительская камера не могла достаточно качественно его уменьшить. Мешали пышные занавеси на окнах, интимный полусвет в комнате тоже не способствовал съемке. В кадре были видны только светлые прямоугольники окон на черном фоне кирпичной стены, да еще и размазанные мятущимся снегом. В них копошились какие-то зыбкие, плохо различимые тени.

Сам Леня, вооруженный еще и биноклем, конечно, хорошо представлял, что происходит в комнатах, но этого было явно недостаточно для высококлассного шантажа. С такого расстояния лица невозможно было различить. Существовала еще одна трудность — как искать участников этих ночных оргий, если неизвестно ни кто они, ни чем занимаются, если они недоступны, почти как боги, ездят только на машинах и находятся под постоянной защитой своих крепкоголовых ребят.

Но чем сложнее была поставленная задача, тем сильнее Соколовскому хотелось ее решить. Его азарт рос по мере увеличения трудностей, он подхлестывался самолюбием, ущемленным прошлой неудачей с шантажом Феофанова.

Сейчас все надежды были на то, что, может, что-то получилось при съемке фотоаппаратом. Но, как достаточно опытный фотограф, он понимал, что шансы получить удачные снимки в таких условиях слишком невелики. И все равно оставалась микроскопическая надежда на то, что хотя бы один кадрик вышел удачным. Поэтому Леня так рвался в Москву: основная часть работы была худо-бедно выполнена.

Расплатившись с бабкой и взяв под мышку осточертевшие за неделю деревенской жизни лыжи, Соколовский быстрым шагом шел на станцию. Подойдя к железной дороге, он отвернул лицо от мчавшегося на всех парах скорого поезда, который вздымал колесами вихри снежной пыли, и взгляд его упал на городок, темневший бурым пятном на краю бесконечного поля. Из городка по прямой дороге, как нож перерезавшей снежную гладь, медленно — одна за другой — ползли машины: это, наверное, гости благополучно отбывали домой.

Дома Соколовского ждал неприятный сюрприз: Елены не оказалось дома, квартира, идеально убранная, была абсолютно пуста, исчезли все ее вещи. Леня заглянул в ванную. Женские причиндалы, которые порой так его раздражали, все эти баночки, скляночки с кремами, шпильки, краски, щипцы для завивки волос бесследно исчезли. Ни одна мельчайшая деталь не напоминала о том, что в этой квартире еще недавно обитала женщина.

«Что случилось? — недоумевал Леня. — Неужели обиделась на то, что я уехал, не попрощавшись?»

Он сел на диван и задумался. Этого он не ожидал. Когда он спешил домой, его воображению представлялось, как его встретит ласковая девушка с янтарными глазами и с вечной полуулыбкой, играющей на тонких губах. За три месяца, которые они провели вместе бок о бок, он легко привык к тому, что его ждут в любое время дня и ночи, что его готовы утешить и успокоить в любой неудаче, к тому, что можно принимать любые дозы нежности и ласки, расплачиваясь только снисходительным вниманием.

Когда же трехмесячная идиллия совместной жизни внезапно прервалась, оказалось, что все как бы существующее само собой вовсе не обязательно незыблемо и прочно. Построенный песочный домик был легко разрушен первой же набежавшей на берег волной и нуждался в капитальном ремонте.

Леня почувствовал запоздалые укоры совести. Наверное, он все-таки плохо сделал, что отделался только прощальной запиской, испугавшись собственного вранья по телефону. Такие мелочи обычно не прощаются женщинами. Надо было срочно разыскать Елену и выпросить у нее прощения.

Оказывается, без нее было плохо. Еще трясясь в электричке, разморенный жарким воздухом хорошо протопленного вагона, Леня сквозь дрему подумывал о том, что, может быть, не стоит рассказывать самому близкому человеку о том, чем он занимается. Ведь эта работа в последнее время стала чуть ли не главной частью его бытия.

В ней было все, что так привлекало его в жизни, — азарт, погони, хитроумные логические задачи, риск и деньги. Без всего этого существование его оказалось бы скучным и обыденным, лишенным привкуса соли и перца. Леня чувствовал, что не создан для того, чтобы ежедневно тянуть лямку обычного среднестатистического служащего. Ему как воздух нужен был миг триумфа, миг, когда весь мир, кажется, застывает в восхищении у ног удачливого авантюриста.

Все это трудно объяснить женщине. Ей, как считал Леня, помешали бы его понять ненужные, давно устаревшие моральные установки. Но, если Елена его любит (он чувствовал это без объяснений и клятв), она должна все же его понять и принять без всяких «но».

Он собирался позвонить ей и объяснить все с самого начала и до конца. Однако в глубине своего существа в данный момент он не ощущал обычной всепоглощающей уверенности в своей правоте — смущала и сомнительная полезность его поездки, и следующие одна за другой неудачи.

«Позвоню вечером, вдруг ее сейчас нет дома, все-таки воскресенье, — оправдывался он перед самим собой, распаковывая вещи, набирая в ванну воды. — Конечно, я свинья, что и говорить, но кто без греха?..»

Проявленные пленки Леня в бешенстве швырнул в мусорное ведро. За ними последовали и только что отпечатанные фотографии. В серо-черной мути, расплывавшейся по фотобумаге, плавали какие-то хвостатые головастики, в которых невозможно было угадать людей. Все попытки увеличить изображение и сделать его более четким не удались.

Неделя черной неблагодарной работы, лазания по деревьям и лыжных прогулок на свежем воздухе пошла насмарку. Деньги, полученные еще два месяца назад от трусливого эксгибициониста, подходили к концу. Любимая исчезла в неизвестном направлении. Чего еще можно было ждать от жизни? Каких пинков, каких пакостей, каких подвохов и толчков в спину? Некоторая доля неуверенности в себе уже разрасталась в Ленином сознании в глобальную неудовлетворенность самим собой.

Может быть, зря он, обнадеженный двумя случайными удачами, приманкой судьбы, возгордился и посчитал себя великим шантажистом, способным держать жизни и благополучие людей в своих руках? Разве не доказал ли ему хитроумный Феофанов, что это не так? Может быть, он, позарившись на крупный куш, самонадеянно решил, что работа будет легкой? Может быть, не по зубам ему разгрызать такие орешки?

«Не надо падать духом, — уговаривал сам себя Леня. — Плохой результат — все-таки тоже результат. Ну и что, что снимки не получились, зато я разузнал всю систему приема и обслуживания гостей. Это просто очередная черная полоса в жизни. Даже если бы и удалось кого-нибудь снять, как бы я нашел этого человека, чтобы получить с него деньги? Нет, нужно придумать что-нибудь кардинально иное, чем съемка через окна. Этот раз не последний…»

Так, утешаясь и обнадеживая себя мифическими планами, Леня решил для начала прояснить свои дела на любовном фронте.

— Леночка, милая, я вернулся, ты где пропала?! — закричал он как ни в чем не бывало в трубку. — Что случилось, почему ты ушла?

Дальнейший разговор не принес ничего хорошего. Леня убедился еще раз в том, что его вина столь велика, что не поддается прощению, хотя в чем она состоит — для него было покрыто мраком неизвестности.

— Ну давай хотя бы поговорим, я, конечно, смертельно виноват, но поговорить-то можно? — уговаривал он девушку. Договорились встретиться в понедельник на обычном месте их свиданий.

В назначенный час Леня стоял с огромным букетом около памятника Пушкину. Увидев знакомую фигурку с развевающимися на ветру волосами, он почувствовал такой приступ щемящей нежности и любви, что полетел со счастливой улыбкой навстречу, но, натолкнувшись на холодный взгляд и поджатые губы, остановился как вкопанный.

Между ними пропастью пролегло тягостное молчание. Еще совсем недавно они были так близки, а сейчас два человека шли, не касаясь ни руками, ни плечами, не глядя друг другу в глаза.

— Ты обиделась на то, что я уехал не попрощавшись? — наконец, набравшись храбрости, спросил Леня. — Ну извини, так получилось.

— И это тоже…

— А что еще?

— Я поняла, чем ты занимаешься.

Леня потрясенно молчал.

— Я, может быть, зря полезла в твои вещи. Если бы ничего не знала, мне было бы гораздо легче… Но зачем ты врал? Ты постоянно мне врал…

— Боялся, что ты не поймешь.

— Я не понимаю только вранья. Мне казалось, что мы так близки друг другу, что между нами не должно быть недоговоренности. А ты прикрывался благородными целями — и врал, непрерывно врал, врал каждый день, каждую секунду. А я, как дура, еще соглашалась тебе помогать… Торчала с этим противным старикашкой, потому что, мол, ты хочешь отомстить за отца…

— Я…

— Когда я нашла черновик твоего письма с угрозами ему, все сразу стало ясным как Божий день. Деньги — вот была твоя основная цель… А все благородные мотивы мести за разрушенную жизнь отца — вранье, как и все остальное.

— Послушай, — стал оправдываться Леня. — Деньги были только предлог, чтобы его напугать. Я не получил с него ни копейки, все материалы отослал его жене и даже не знаю, что с ним сейчас.

Он не стал уточнять, почему он не взял с Феофанова деньги. Глупо было говорить, что тот просто их не дал.

— А сколько ты взял с того несчастного мужчины, как его там звали? А я, наивная, думала, что твои средства — это гонорары за работу фотокорреспондента.

Леня шел, чувствуя себя абсолютно уничтоженным.

— Я никак не могу оправдаться перед тобой. Мне даже нечего сказать. Да, я занимаюсь этим. Это дело не только источник моих доходов, но оно мне еще и интересно. Я не шантажирую нормальных людей. Нормальные люди не занимаются неблаговидными делами. Я не шантажирую бедных людей и не забираю у них последнее. Так что у меня есть своеобразный моральный кодекс.

— А, понятно, Робин Гуд конца двадцатого века, — насмешливо сказала Елена. — Рыцарь без страха и упрека. Дон-Кихот, защитник обездоленных и обиженных.

— Ну, не совсем так, но в этом тоже есть доля правды. Я, конечно, виноват, и единственное, что сейчас могу сделать в этом положении, — это попросить у тебя прощения и умолять вернуться.

Они шли по сырой улице, под ногами чавкала снежная серая масса. С крыш домов капало, сосульки грозно нависали над тротуарами. Чувствовалось скорое приближение мартовского тепла.

— Что ты мне на это ответишь? — спросил тихим голосом Леня. — Я давно понял, что мне без тебя плохо. Я хочу, чтобы ты вернулась.

— Бог подаст… — строгим голосом сказала Елена и впрыгнула в троллейбус, подкативший к остановке.

Леня остался стоять, печально подметая тротуар пышным букетом длинных хризантем.

На автобусе, дребезжащем всеми своими частями, Соколовский ехал к Женьке Васюхину. На душе у него было пасмурно. Он не отрываясь смотрел в окно на сочащийся водой город, на серые расплывчатые фигуры прохожих. Чтобы забыть неудачи, Елену, все свое нерадостное житье-бытье, он решил все-таки добить дело с загородным пансионатом.

Если бы Елена простила его и вернулась, может быть, Леня на время угомонился бы, попритих и стал бы вести добропорядочную жизнь среднего гражданина. Но теперь ему ничего не оставалось, как ради самоутверждения, самоуважения долбить и долбить стену, которая встала за последние несколько дней между ним и удачей.

Поднявшись по лестнице, он застал Женьку, уже закрывавшего ключом квартиру.

— Ну, поехали? — спросил Васюхин, поднимая огромную и, по-видимому, тяжелую сетку, в которой просматривался автомобильный аккумулятор.

— А зачем ты его тащишь? — поинтересовался Леня, перехватывая одну ручку сетки.

— Заряжал дома, после зимы он разряжен.

Приятели долго тащились на перекладных на окраину Москвы, где низкие ряды бетонных гаражей опоясывали белые микрорайоны новостроек. Женька, кряхтя, распахнул скрипящие ворота и пригласил:

— Заходи, сейчас будем ее расконсервировать.

В гараже стоял красивый, серебристого цвета «Форд», вывезенный Женькиным отцом из Германии, где он служил несколько лет. «Фордик» был не новый, но в хорошем состоянии и вообще какой-то презентабельный. Неоценимым его достоинством были тонированные стекла, придававшие машине вид загадочный и очень солидный. Для Лени это было особенно важно, потому что такие стекла не позволяли разглядеть, кто находится внутри.

Через полчаса «Форд» уже пыхтел и фырчал, выпуская в воздух синеватую струйку выхлопных газов.

— Чтоб в воскресенье вечером стоял на месте, — предупредил Женька, вручая другу ключи и техпаспорт. — Там моя доверенность лежит, гаишники обычно фамилию на ней не читают, но и светиться тебе особо не стоит. И чтоб ни царапинки! Отец мне голову снимет, если что-нибудь с машиной случится. Он каждую черточку на кузове замечает.

— Будь спок, — заверил Леня и сел за руль.