Честь воеводы. Алексей Басманов

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ПОТРЯСЕНИЯ

Так уж повелось на Руси: когда умирали государи — великие князья, — то россияне повергались в уныние. И то сказать, начиная от Дмитрия Донского и кончая истинным царём именем грозный Иван Третий Васильевич, Русь не испытывала жестокостей от своих государей. Целых полтора века. Иван Васильевич, отец здравствующего великого князя Василия, был грозным только для врагов. Россией же правил именем закона, правды и милосердия. Иван Васильевич был царь-созидатель. Он вознёс над Москвой её лучшие храмы. И сказали о нём достойные летописцы-историки так: «Время долгого правления Ивана Третьего ознаменовалось событием всемирно-исторического значения. Перед глазами современников Русь, раздробленная ранее на множество земель и княжеств, предстала государством, объединённым под властью великого князя Ивана Васильевича, государственной мудрости и решительности которого современники единодушно отдавали дань уважения».

Того не скажут летописцы о личности великого князя Василия Ивановича, который в первые же годы великого княжения обагрил руки родственной кровью. И позже многие россияне пострадали от него, были уничтожены родные братья. Вероломный и честолюбивый государь подминал под себя всех, кто шёл ему встречь. С такими размышлениями о князе Василии возвращался в Москву Фёдор Колычев. Волею судьбы находясь на государевой службе и выполняя поручения великого князя, Фёдор Колычев не раз испытывал душевные муки, особенно когда отвозил опальных россиян в места отдалённые и безотрадные. После ранения на Угре Фёдор недолго пребывал в покое. Как приехал в Москву, великий князь вызвал его к себе и за заслуги в схватках с татарами пожаловал ему село и деревню в Тверской земле. Сказал ему при этом:

— Ты славно бился с басурманами, за то мною и награждён. Да от службы при дворе тебе не уйти. Ты недельку отдохни, а там я тебя найду для важной справы.

Великий князь мог бы в сей же час поручить Фёдору государево дело, да пока и сам сомневался в необходимости его исполнения. Хотя и подрастал у Василия Ивановича наследник княжич Иван, оставалась у него жажда узнать-увидеть первенца своего, рождённого Соломонией. Знал он, что дитя в младенческом возрасте не умерло, а пребывало где-то в глухих местах Рязанской земли.

На дворе уже гуляло бабье лето. Деревья оделись в золотой наряд. В Москву на торжище съехалось полдержавы — продать-купить дары минувшего щедрого лета. По этой поре и пришёл на подворье бояр Колычевых доверенный дьяк государя Третьяк Раков. Фёдор делами занимался, дрова колол. Вроде бы дело холопское, ан нет, Фёдор отрицал то, потому как видел в работе и для себя великую пользу.

Третьяк, худой, пронырливый и важный, молвил коротко:

— Боярин, государь зовёт.

Фёдор не спросил зачем, дьяк не сказал — так уж повелось.

В великокняжеском дворце Фёдора встретил дюжий и красивый, как амур, государев рында Дмитрий Курлятев.

— Иди за мной, — велел он Фёдору и повёл его в покой, где князь Василий принимал своих подданных.

Великий князь полулежал в просторном византийском кресле. Вид у него был болезненный, глаза тусклые. Фёдор низко поклонился Василию:

— Государь-батюшка, боярский сын Колычев готов служить тебе.

— Верно. На службу и позвал. Да жду от тебя радения. Но прежде вот о чём поведай. Ты князя Ивана Шигону встречал в Диком поле?

— Пришлось, государь-батюшка. Да та встреча была ночью, мимолётно. Он-то меня, поди, и не узнал, — ответил Фёдор.

— А стрелы ты пускал в него?

Стрелу, которая сразила Шигону, выпустил ратник Касьян. Однако сию тайну Фёдор сохранил для себя.

— Было и так. Токмо когда я стрелял, то не ведал, кто уходил в орду из русского стана. Узнал, что беглец есть князь Шигона, когда стрела достала его и он упал с коня. Он ещё был жив, и его увезли в монастырь под Козельском, там и оставили. Иного о нём не ведаю.

— Мне ведомо: преставился князь, — глухо заметил князь Василий и, помолчав с минуту, продолжал: — Помню, ты был верным слугой Соломонии. Послужи ещё ради неё. — Государь говорил тихо, и Фёдор осмелился подойти совсем близко. — Дошло до меня слово, будто князь Михайло Тучков послал своего послужника на поиски дитяти Соломонии, коего из монастыря украли чёрные и корыстные люди. Так ли сие, мне неведомо, но ведаю другое: тот послужник именем Андрей, ушёл в Рязанскую землю под Зарайск или далее. Да неспроста. Сходи и ты туда. Найди дитя, и того холопа приведи моим именем в Москву.

— Исполню, государь-батюшка, — ответил Фёдор. — Но дозволь мне взять в помощь дворянина Алексея Басманова. Вдвоём-то сподручнее.

— И дозволил бы, да из него славный воевода растёт, по стопам батюшки пошёл. Потому не взыщи. А людишек возьми, но не из Кремля, а со своего подворья. Тут верить никому нельзя. Ещё и Москвы не покинешь, а корыстные люди в Рязани окажутся.

— Всё, как велишь, государь-батюшка, исполню.

— И помни: сказанное здесь — наше с тобой.

— Наше, батюшка. — Фёдор поклонился и тихо добавил: — Не болей, государь-батюшка, не сироти матушку Русь. — С тем и ушёл.

Сборы в дальний путь были недолгими. Фёдор попросил у братьев в помощь себе и Донату двух холопов: умного и бывалого воина Никиту и удалого сорвиголову Антипа. Москву Фёдор и его воины покинули ночью, когда по улицам лишь сторожа с колотушками несли бдение. На заставе их пропустили государевым словом. В пути Фёдор пытался найти ответ загадочному исчезновению дитяти Соломонии. Его удивляло то, что тати ушли из Суздаля в южную сторону. Было резонно идти в северные земли. Там уж наверняка можно было спрятать-затаить великокняжеского отпрыска. Пытался Фёдор разгадать и другое: кто мог умыкнуть княжича, тем более из монастыря? «Сие было сделать не так просто. Разве что Глинским, людям рисковым, удалось. Но и Глинским не имелось вовсе надобности уносить куда-то далеко наследника престола. Им сподручнее было умертвить его где-нибудь близ Суздаля, — размышлял Фёдор. — Сгинуло бы дитя, и делу конец. Оставался князь Михаил Тучков. Но он мог унести дитя из монастыря только в угоду Соломонии. Но тогда зачем же в Рязанскую землю, тем более в Зарайск? Там же татары всё лето разбойничали». Неразгаданные вопросы вконец замучили Фёдора. За долгий день он устал, словно сто вёрст пешком прошёл.

Ночевали Фёдор и его воины в Коломне. А на другой день, опять же до света, ушли на Зарайск. На добрых конях — полдня пути, ежели не повстречается на дороге ордынская разбойничья ватажка. Да Бог миловал: не встретились басурманы. Но Зарайская земля была разорена. И случилось сие совсем недавно. Деревни перед Зарайском ещё дымились от пепелищ сожжённых хат. Вокруг них ходили-бродили старики и старухи. И ни души из молодых россиян. В одном полувыгоревшем селении Фёдор спросил согбенного старика, сидевшего близ пожарища на колоде:

— Дедушка, кто тут зверем погулял?

— То Ислам-Гирей вольничал, супостат. В Луков день, сынок, — ответил дед.

Фёдор вспомнил, что Луков день был седьмого сентября. Ноне десятое. Вновь спросил деда:

— И в полон всех угнали? Да не было ли у твоих сродников в эти дни пришлых?

— Кому быть? Я уже с лета одинок, словно перст. Горе затуманило глаза. И почему это меня пощадили? На муки разве...

Зарайск тоже лежал в пепелищах. Многие жилища ещё пламенели, потому как ливень помешал им сгореть в одночасье. В центре Зарайска сохранилось десятка два домов, стоявших особняком и окружённых высоким частоколом. Было ещё светло и солнечно. И Фёдор подумал, что у него есть время расспросить уцелевших горожан о том, что его интересовало. Он обошёл дом за домом и спрашивал, кого встречал:

— Не было ли у вас кого из пришлых с малым дитём?

Чаще всего ответ был один:

— Не было, да и не помним. Уж такая беда свалилась...

Два дня Фёдор, Донат, Никита и Антип бродили по Зарайску, обошли все дома, землянки, омшаники, расспрашивали всех, кто остался в городе, но впустую. И Фёдор подумывал уже о том, чтобы покинуть спалённый город. Только не знал, куда двинуться: то ли на Серебряные Пруды, то ли на Переяславль-Рязанский. «И они, пожалуй, разорены татарами», — решил он.

Наступила третья ночь, кою они проводили в Зарайске. Воины спали в уцелевшем овине на окраине города с его восточной стороны. Фёдор, укрывшись попоной, сидел на жердях за овином, смотрел на отдалённую рощу. Её освещала полная луна, и роща трепетала берёзовой пожелтевшей листвой. Зрелище зачаровало Фёдора. Но вдруг он увидел не менее интересное: под кронами деревьев вспыхнул огонёк, разгорелся и там запылал костёр. Фёдора потянуло на этот огонь, и, оставив попону, он направился через поле к роще. Вскоре он увидел, что возле костра сидели двое. Чтобы не напугать их, Фёдор запел:

У костра услышали Фёдора. Кто-то встал, шагнул навстречу. Фёдор уже был рядом, сказал:

— Мир вам, селяне.

Перед Фёдором стоял дед, ещё крепкий, кряжистый, в нагольном кожушке, в шапке. В руках — топор на длинном топорище.

— Коль сам с миром, иди к огню, — отозвался дед сурово.

Фёдор подошёл к костру, возле которого сидела старая женщина и пододвигала, прилаживала к огню горшок с репой.

— Бедуете, матушка?

— Бедуем, сынок. — Она посмотрела на Фёдора очень внимательно. — Вижу — не нашенский. Ищешь кого?

— Ищу, матушка. — Фёдор присел на корточки.

— Ноне никого не сыщешь. Всех басурманы угнали в полон, — разговаривая, она не спускала чёрных глаз с лица Фёдора и, казалось, заглядывала ему в душу. — И нас бы тут не было, да по орехи ходили в лес.

— Я суздальских ищу, — тихо сказал Фёдор.

— Вон что! И сам суздальский? — спросила старуха.

— Из тех мест, — ответил Фёдор.

— Прохор, — позвала она деда, — наши-то чьи были?

— Чего раны бередишь, Ефросинья? Что проку, чьи? Ноне их всех в татарву гонят. — Прохор сел к костру, уставился в огонь, явно не желая вести разговор.

Фёдор почувствовал в том некий умысел. Не хотел дед делиться с чужим человеком чем-то сокровенным. И Фёдор подумал, что ежели не внушить доверия, то уйдёт ни с чем. И рискнул открыться:

— Беда с моими близкими случилась, дитя-сыночка тати скрыли. И сказали мне люди добрые, что они на Зарайск ушли.

— Эка поруха, — отозвался дед и повернулся к Фёдору, задетый за живое и готовый уличить его во лжи: — Токмо Маняша с Андрейшей того не сделали. Ихнее дитя было. Они и хату тут поставили, а тати гнезда не вьют. Вон их пепелище за рощей. — Большим заскорузлым пальцем дед показал за спину. — И приветливы были.

— Ты, Проша, правду сказывай, — заметила Ефросинья. — Маняша-то сухостойной показалась нам, грудью дитя не кормила. Дам ей молока, она разведёт на нём толокна, в тряпицу положит, малец и сосёт.

Фёдор тяжело вздохнул. Понял он, что дитя у той пары было чужое. Да что толку теперь, коль оно в татарщине. Но допытывал своё:

— Матушка, а сколько тому мальцу времени?

Она ответила бойко, потому как бабьим опытом знала:

— Вот у нас корова на великую пятницу отелилась, ещё и молозиво не сошло, они и явились в ночь. Мальцу и недельки не было, пуповинка ещё не подсохла. Ноне мой денёк — преподобной Ефросиньи. Тут и отмеряй времечко.

Фёдор праздники и счёт хорошо знал. Выходило, что дитяти всего пять месяцев.

— А как Маняша звала сынка?

— Всё про Гришаню ворковала.

Фёдор почесал затылок, головой помотал.

— Нет, не нашенский. И право, ваши знакомцы не были татями, — согласился Фёдор. Сам же подумал: «Он, княгинюшка-то о Грише бредила». Фёдор снял с пояса кису, достал серебряный рубль, подал Прохору:

— Возьми на хозяйство, дедушка. — Ефросинье же поклонился: — Спасибо, матушка, сняла маету. — С тем и удалился.

Он шёл и думал, что вернётся в Москву с печальной для великого князя вестью. А через многие годы Фёдор услышит немало скорбного и невероятного о делах и подвигах благородного разбойника Кудеяра. О том Фёдору поведает паломник в Соловецком монастыре. Андрейша — так звали паломника — скажет, что тот Кудеяр есть истинный наследник русского престола, Рюрикович, князь Григорий, сын Соломонии.

Вернувшись в стольный град, Колычев не скоро увидел государя. Великий князь и великая княгиня совершали поездку по дальним монастырям Тверской земли. Неделю-другую Фёдор пребывал на подворье у братьев и заскучал без дела. Ульяша чуть ли не каждую ночь снилась. Днём и вечером думы о ней одолевали, любовь-тоска сердце точили. Да и матушку с батюшкой хотелось повидать. И отправился Фёдор в Разрядный приказ, дабы отпроситься у главы приказа боярина Бориса Горбатого в Старицы. Он же сказал:

— Иди к конюшему Фёдору Васильевичу. Ты в его власти.

Конюший Фёдор Овчина-Телепнёв — высокий, дородный, борода грудь закрывает, глаза карие, с хитрецой — прищурив один глаз, спросил:

— Какая нужда приспела? Вот вернётся государь и решит, быть ли тебе свободным. Ты по его воле где-то пропадал.

— Мне бы в Старицах только денёк побыть, матушку проведать.

— А я за тебя в немилость? Уволь, батюшка.

Фёдор не хотел обострять отношения с конюшим, знал, что себе в урон.

— Спасибо, боярин, вразумил. — И, поклонившись, покинул дворец.

Осень уже набрала силу. Фёдор вышел на Соборную площадь под моросящий с утра дождь. Всё вокруг было серое, неприветливое. Он и подумал, что надо бы заглянуть к Алексею Басманову на Пречистенку, но вспомнил, что Алексей на Оке, в сторожевом полку, и опять добавилось досады. Хмурые москвитяне шли в соборы к обедне. И Фёдора потянуло в храм. Но вспомнил, что многажды пытался увидеть старца Вассиана Патрикеева, и отправился в Чудов монастырь. По поручению митрополита Даниила Вассиан и богослов Максим Грек в эту пору переводили и переписывали православные книги греческого закона. Да вскоре же случилась большая свара. Архиереи, коим митрополит поручил прочитать и проверить переводы, нашли в них исправления текста, запрещённые законами церкви. Вассиана и Максима обвинили в ереси, им грозил церковный суд. Для Даниила это был большой повод взять в хомут гордого и независимого Вассиана, а с ним и вольнолюбивого Максима, которые совращали с праведного пути верующих. Оба «еретика» стояли во главе нестяжателей и потому были ненавистны Даниилу, ярому стороннику и покровителю иосифлян. К тому же в душе у Даниила таилась к Вассиану жгучая ревность. Был прежний князь Василий Патрикеев всё ещё близок к великому князю, приходил, когда вздумается. И даже в опочивальню по ночам наведывался. Поучал его во многом, науськивал на то, чтобы государь своим указом повелел отобрать у церквей и монастырей земли, где трудились смерды, а не монахи и не церковнослужители. Государь, однако, пока ничего не отнял ни у церквей, ни у монастырей. «Да кто может предвидеть его будущие побуждения», — размышлял Даниил и потому торопился упрятать ненавистных нестяжателей в монастырские каморы, под присмотр строгих игуменов, а по правде — бросить их в зловонные хлевины, из коих ещё не удавалось выбраться живым ни одному достойному россиянину.

Вассиан встретил Фёдора приветливо и порадовался его приходу.

— Сын мой, ты светел ликом, зреть тебя — отрада и канон хвалебный звучит в душе.

Фёдор и раньше замечал, что бывший красавец князь любил говорить, вознося словеса. Однако он поклонился Вассиану.

— Спасибо, святой отец, за теплоту. — И спросил: — Правда ли, что над тобой, батюшка, и над византийцем гроза собирается? Устоите ли?

— Наша правда от Святой Ольги[26], потому и жить ей многие века. Нас же страстями не остановишь: на чём стояли, на том и будем стоять. Тебе скажу: иосифляне — враги россиян. Знаем, что суд уже близок. Даниил назначил собор, клевретов-лжесвидетелей нашёл. А ещё государя смутил. Ты приди на тот суд. Тебе, молодому воеводе, важно знать подноготную.

В просторной келье Вассиана было светло, чисто, не по-монастырски уютно. Получив от бывшего князя большой вклад, монастырь позволил ему некоторые вольности в быту. Что ж, Вассиан был не просто монах, а учёный муж. Он писал сочинения, которые несли поучительную мудрость. Случалось, сам государь искал у Вассиана совета по делам посольским. И всякий раз сказанное учёным-богословом было весомее и умнее, чем то, что говорили дьяки Посольского приказа.

— Святой отец, но почему великий князь не защитит тебя от неправедного суда и от митрополита? — спросил Фёдор.

— Даниил сильнее Василия, потому государь и не может меня оградить. Да не страдаю, что будут судить неправедно. Молю Всевышнего об одном: чтобы не лишили языка и дали возвысить голос. Моя правда сильнее Даниила, она переживёт сего лжемудреца. Я глаголю о том, чтобы все блага человек добывал своим трудом, но не отнимал их у ближнего. Чего же бояться мне неправедных угроз? Вот и ты, светлоликий, живи по правде. Ведомо мне, что ждёт тебя в грядущем, да не буду смущать твой покой. Помни и знай одно: Колычевы испокон веку жили и живут на острие меча.

Вассиан и Фёдор провели в душевной беседе не один час, говорили о многом, словно предвидели, что сии речи последние.

В предзимье, уже после Покрова дня 1533 года, в просторной Средней палате великокняжеского дворца Даниил открывал церковный собор. Долго ждали великого князя Василия. Даниил знал, почему он задерживался. Государь был против суда над Вассианом и Максимом Греком. Но митрополит вначале осудил византийца, пока великий князь был в отлучке. Максима приговорили к шести годам заточения в Волоцком монастыре. Теперь настал час Вассиана. Однако Даниил всё-таки остерегался судить Вассиана: знал, что он любим великим князем. Но, одолев страх, пришёл к Василию и проявил твёрдость, даже укорил его за мягкосердие к еретикам.

— Ты, христолюбивый государь, превыше всего должен защищать православие от дьявола и его слуг. Потому не противься воле церкви изгонять сатанинские силы.

Василий сдался, сказал с безразличием:

— Верши свой суд, коль правда за тобой. Я же скоро приду, — пообещал он.

Великий князь не пришёл в палату, где учинили расправу над его прежним другом и мудрым советником. Но спустя не так-то уж много времени, на пути к смертному одру, Василий возникнет, как тень, в монастырской зловонной каморе, куда заточили Вассиана, и станет молить узника о том, чтобы простил ему грехи и принял покаяние. Но милости государю от Вассиана не будет.

В палате уже сошлись все, кого митрополит позвал на собор. За большим полукруглым столом расселись архиереи, на скамьях вдоль стен — многие сановники, вельможи. Среди них нашёл своё место и боярин Фёдор Колычев. Вблизи великокняжеского трона, но ниже его, на скамье сидел подсудимый Вассиан Патрикеев. Напротив .Вассиана рядком жались друг к другу шесть видоков и послухов. Потом их назовут лжесвидетелями. В среде послухов были ведомые всей Москве клеветники по прозвищу Рогатая Вошь и Исаак Собака.

«Господи, что же они могут сказать, эти Вошь и Собака? — размышлял Фёдор. — Оговорить облыжно — вот их удел».

Неожиданно для всех в палату привели измождённого Максима Грека, посадили неподалёку от Вассиана.

Наконец вместо великого князя пришёл конюший Фёдор Овчина-Телепнёв и сообщил, что государь недомогает и просит без него открывать собор. Митрополит остался доволен тем, потому как Василий развязал ему руки. Он начал заседание собора и произнёс обвинительные слова:

— Прежде мы обличали инока Максима в ереси и он был судим за вольности перевода церковных писаний, ещё за то, что высказывался против поставления митрополита, минуя патриарха. Он же вступал в сношения с турецким султаном и подбивал его на войну с нашей державой. Наказание не идёт ему впрок. Ныне он пуще прежнего несёт ложь на божественные писания, перекладывая их с греческого. Вместо «бесстрашно божественное» он пишет «нестрашно божественное». Ещё клеймит государя за жестокосердие к подданным христианам и в трапезной Волоцкого монастыря при братии глаголил: «Наш государь есть немазанник Божий». От сего еретика несть числа поношениям великому князю. — Голос Даниила звучал грозно. Вот он сорвался на крик: — Токмо смерть погрязшего в ереси и крамоле спасёт державу от зловонного тления еретика! Теперь же слово за вами, соборяне, — закончил свою речь Даниил.

Соборяне, однако, молчали. Лишь суздальский епископ Феофил отозвался:

— Мы осудим его, владыка. Тебя же просим обличить Вассиана Парикеева.

— Я ждал государя, чтобы сказать своё слово при нём. Но он занемог, и теперь мы вольны судить Вассиана, — продолжил Даниил. — Сей грешный сын из рода Гедиминовичей заявляет, что монастыри и храмы великой Руси не должны иметь кабальных смердов, кабальных сел и деревень. Ещё требует милости к еретикам — не казнить их. Вассиан утверждает, что государь должен править державой грозою правды, закона и милосердия. Он же считает, что государь всё это попирает. Не есть ли Вассиан вольнодумец, не почитающий не только государя, но и Спасителя Иисуса Христа? Он утверждает, что сын Всевышнего и Спаситель православных не вознёсся на небеса, но почил в пустынях Египетских.

Трубный голос митрополита властно давил на разум собравшихся в палате. Архиереи и бояре потели, бледнели, ахали. Внутри у них что-то ухало и опускалось вниз чрева. Их страх имел корни, все они были грешниками, и ересь прочно покоилась в них.

Закончив обвинение, митрополит дал слово лжесвидетелям. Он велел старцу Тихону Ленкову зачитать своё «искреннее» письмо. Но старец Тихон оказался некнижен. Он стоял согбенный и трясущийся, голову не поднимал и в глаза собравшимся ни разу не глянул. Он стал рассказывать о том, чего в подмётной грамоте не было:

— Видел я волхование Вассиана, когда он приезжал в Волоцкий монастырь навестить Максима Грека. Тогда в глазницу к ним влетел злой дух в образе чёрного крылатого кота и они пели ему римские еретические псалмы.

Фёдор Колычев не стерпел наговора на учёных мужей, спросил:

— Старец Ленков, ты не можешь прочитать родное слово, а ведаешь римскую речь! Как же так?

— Не ведает, — ответил за Тихона Даниил, — но снизошла на келейника Божья благодать, и он уразумел чужое слово. Тебе же, раб Божий, укор: где говорят мудрые, там нечего делать недорослю.

— Прости, владыка, грешен, — повинился Фёдор.

В палате возник говор. Митрополит не утихомирил соборян. Он думал о роде Колычевых: «Все они дерзки и чтут себя правдолюбами». Он поднял руку, и в палате наступила тишина.

— Говори, старец Тихон, главное, — повелел митрополит.

— Был же я очевидцем другой встречи Вассиана и Максима. Они же, чернокнижники, блудодействовали, жгли вороньи перья над книгой и чёрный дух вызывали. Он явился сатаною, и под его дланью рушились видимые мне в дыму храмы.

— Слышал ли ты, Вассиан, слово старца Ленкова? — спросил митрополит подсудимого.

Вассиан встал. Высокий, благородный, голову он держал гордо и смотрел на Тихона с презрением. Сказал мало, но все тому поверили, потому как правда была очевидной.

— Как ехал я в Иосифов монастырь навестить Максима, встретился мне келарь Досифей, а с ним рядом на козлах сидел старец Ленков. Они же в Звенигород держали путь. И на другой день, как они возвращались, я встретился с ними. О том и спроси сей час, владыка, у келаря Досифея.

Крепкий, как кряж, келарь Досифей сам поднялся и сказал:

— То так: Ленков при мне был два дня. — И тут же Досифей попытался замять конфуз Тихона. — Токмо не тебя ли, Вассиан, я брал за грудки в Троицын день, когда ты поносил наших чудотворцев Сергия и Варлаама, Пафнутия и Макария, укоряя и хуля их за то, что они держали города и сёла, взимали с них дани и оброки?

— Было сие. Но и ты мою длань познал, иосифлянин!

— Так потому как удержу тебе нет!

В сей миг вмешался в перебранку конюший Фёдор Овчина-Телепнёв:

— Государевым словом: сваре не быть! — И властно сказал митрополиту: — Приговаривай наказание! Ему же быть милосердным! Твои послухи и видоки плохо тебе служат.

Митрополита будто обухом по голове ударили. Понял он, что конюший истинно говорит от имени государя. Понял Даниил и то, что великий князь может встать поперёк дороги и собор споткнётся о ту преграду. Что ж, решил Даниил, он не будет требовать Вассиану лютой смерти, он возьмёт его другим. Конюшему же ответил покорно:

— Передай государю, что всё исполню, как сказано. — И поклонился боярину Овчине, словно великому князю. И обратился к соборянам: — Настал час вкусить пищи. Зову вас в трапезную. — Даниил не хотел вести собор при конюшем и потому прервал заседание раньше времени.

В этот день архиереи больше не собирались. Сошлись лишь через два дня и ещё два дня слушали свидетелей. Вассиан твёрдо и спокойно выводил на чистую воду лжесвидетелей. И у соборян не было повода судить богослова жестоко. Однако приговор вынесли суровый. Его навязал соборянам митрополит. Он же от имени архиереев сказал своё:

— Слушайте волю церковного клира[27]. Еретика и нестяжателя, волхва и чернокнижника Вассиана заточить в Волоцкую обитель под присмотр старцев Гурия, Ионы и Касьяна. Велеть игумену Нифонту держать Вассиана в чёрном теле и крепости безысходной.

Фёдор Колычев не спускал глаз с лица великого книжника Вассиана и видел, что он не дрогнул, выслушав приговор, он взирал на судей гордо и с презрением. Но Фёдор всё-таки жалел Вассиана, молил, чтобы Всевышний проявил милость к судьбе осуждённого. Знал он, что такое «крепость безысходная» и насколько жестоки те старцы, кои по слухам были явными катами. И Фёдор с нетерпением ждал, что вот-вот откроется дверь в Среднюю палату и появится великий князь, скажет в защиту своего бывшего любимца милосердное слово, повелит отправить его в иной монастырь, в Ростов Великий или в Суздаль, где не истязали опальных. Но великий князь не внял мольбе Фёдора и не появился. Осуждённого увели. К Фёдору подошёл конюший Овчина-Телепнёв и проговорил:

— Волею государя тебе, боярин, сопровождать в Волоцкий монастырь Вассиана Патрикеева.

— Не могу, батюшка-конюший. Я же не из числа катов, — решительно ответил Колычев.

— Должен. Велено государем сказать слово игумену Нифонту и грамоту передать о бережении Вассиана.

«Господи, — вздохнул Фёдор с облегчением, — как тут отказаться!»

Но Фёдор не добился у игумена Нифонта милости к узнику, не помогла и грамота государя. Нифонт отдал её на хранение старцу Флегонту и забыл о ней. Вассиана, как было велено митрополитом, бросили в сырую и холодную подвальную камору на гнилую солому. Вскоре Вассиан заболел грудью и истекал кровью до исхода души. А перед тем как ему преставиться, в монастырь приехал великий князь. Василий тоже был безнадёжно болен и просил друга юности о том, чтобы тот простил ему все содеянные злочинства.

— Ты меня прости и помилуй, друг мой Вассиан. Сошёл я с пути милосердия, толкаемый слугами сатаны. Это они заставили лишить тебя княжеского звания, по их воле я отдал тебя в монашество, был послушником, когда судили тебя. Прости меня, грешного, — молил великий князь со слезами.

Лёжа на гнилой соломе под дерюгой, умирающий Вассиан поднял голову и, увидев освещённое свечой лицо Василия, сказал:

— Ты не с тем пришёл. Имеющие власть от Бога так не приходят. Ты пришёл к покаянию от сатаны.

Василий задыхался от смрада нечистот, произнёс с трудом, прикрывая рот рукавом кафтана:

— Я пришёл с миром. Близок исход, боль неизлечимая одолела меня. Потому прими моё покаяние во имя моих малолетних детей, дабы не несли они проклятие за грехи отцов своих. Да не падёт на них твоё проклятие за грехи мои.

— Зачем же не вывел меня из хлевины, прежде чем каяться? Господь давно от тебя отвернулся. Ты окружил себя злодеями и слугами дьявола. Твои Даниил, Досифей, Нифонт и Феогност не есть слуги Божии, но аки звери из геенны огненной и адовой. Потому нет тебе от меня ни милости, ни прощения. — И Вассиан спрятал голову под дерюгу.

Великий князь понял, что уйдёт из подземелья без покаяния. Гнев опалил его грудь. Он хотел пнуть ногой распростёртого на соломе узника, но острая боль под левой лопаткой пронзила его, и он едва нашёл силы крикнуть:

— Эй, хранители, помогите мне!

В камору вбежали Фёдор Колычев и Дмитрий Палецкий, сплели из рук крестовину, усадили на неё великого князя и вынесли из подвала. Стоявший у выхода Феогност ринулся было замкнуть дверь подвала, но Василий грозно остановил его:

— Стой, кат! Отдай ключ! Сам иди в хлевину, там и сгниёшь!

Когда государя уложили на медвежью шкуру в каптане, он повелел Палецкому:

— Иди и замкни Феогноста. — И лишь только Дмитрий ушёл, сказал Фёдору: — Явись к Нифонту с моим повелением: Вассиана перевести в чистую келью, вымыть в бане и чисто одеть. Да останешься здесь, пока жив святой отец.

Больше месяца прожил Фёдор в Волочком монастыре. И все дни его прошли в близком общении со старцем Вассианом. Он медленно угасал, и у него мало осталось сил для беседы с полюбившимся ему молодым боярином. Однако всё поведанное богословом прочно оседало в памяти Фёдора, питало его душу благостью. Однажды, близко к исходу души, Вассиан призвал к себе Фёдора и весь вечер рассказывал ему, как уподобиться быть учеником Нила Сорского[28]. Вассиан говорил так увлечённо и живо, что Фёдору это показалось невероятным. Было похоже на то, что больной пошёл на поправку.

— Не знаю мужа ноне здравствующего, который бы житием своим был выше похвалы святому отцу Нилу Сорскому. С той первой встречи с ним я и живу по его заветам. Он был чист и правдив, как родник, не чтил стяжателей и корыстолюбцев, живущих кривдой, угодничеством, упивающихся властью. Завещаю тебе, Федяша, прикоснуться к его сочинениям, к его слову о жизни и тлении. У него найдёшь защиту от тиранов и врагов, и тебя никогда и ничто не устрашит. «Дым есть житие сие, а исход, завершающий жизнь, подобен сну, который приходит ко всем, кто устал», — сказал Нил мне однажды. Будет час, сходи поклониться Нилу в Кириллов-Белозерский монастырь. То завещаю тебе.

Вассиан говорил всё тише. Слова любви и преклонения перед своим учителем звучали всё глуше, глаза мученика затухали, лицо светлело. И на вечерней заре ноябрьским морозным днём в миру князь Василий Патрикеев, в иночестве Вассиан, покинул сей мир, который без безмерно жесток и несправедлив к этому благородному и умному россиянину. Он ушёл из жизни без покаяния, не подпуская к себе никого из монастырской братии. А священника из ближней деревни игумен Нифонт запретил Фёдору приводить. Он даже не разрешил Колычеву похоронить Вассиана на монастырском кладбище. И Фёдор был вынужден увезти тело покойного из монастыря в деревню. Мужики сделали домовину, помогли выкопать на погосте могилу и вместе с Фёдором победовали, пролили слезу над гробом великомученика.

И пришёл час возвращаться в Москву. На душе у Фёдора было горько от сознания того, что Вассиан умер по воле чтимого им государя. Колычев приехал в стольный град с большой неохотой. Но, ещё не придя в себя от переживаний, он окунулся в новые страсти-потрясения. В Кремле на пятьдесят четвёртом году жизни умирал великий князь всея Руси Василий Третий Иванович, один из последних Рюриковичей. На его долю выпала мученическая смерть. Многие дни и ночи его терзали страшные боли, от которых он не находил спасения. От его ног и тела исходил смрад, не сравнимый ни с чем. И никакие благовония не помогали от него избавиться.

В ночь со второго на третье декабря принявший за несколько часов до смерти монашество, нареченный именем Варлаам, великий князь всея Руси преставился.

Фёдор Колычев счёл себя свободным от государственной службы и через девять дней после кончины Василия Ивановича оставил стольный град. Уезжал он вместе с князем Андреем Старицким и отныне считал себя его служилым человеком. В день выезда из Москвы для Фёдора не было ничего дороже Стариц, ничего он с такой страстью не желал на свете, как только увидеть, прижать к сердцу любимую княжну Ульяну. Он рвался к ней, чтобы как можно скорее привести её в собор и скрепить любовь венчанием. Фёдор шептал в пути: «Ульяша, милая, если бы у меня были крылья...»

Декабрь показал свой нрав жестокими морозами и обжигающими ветрами, но ничто не могло остановить Фёдора, и он готов был покинуть свиту князя Андрея и мчать в Старицы без устали.