Честь воеводы. Алексей Басманов

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ В БЕГАХ

Вечерело. Стояла теплынь. По пыльной дороге на усталых конях медленно ехали два всадника. К ночи они добрались до опустевших Стариц, встретив на пути лишь трёх монахов из Покровского монастыря. По улицам города бродили бездомные собаки и кошки. На дворах всюду виднелось разорение. Похоже, что нашлись ночные тати и вольно погуляли в брошенных в спешке жилищах. Там было чем поживиться.

Воины ехали по улицам молча. Фёдор даже стиснул зубы, дабы не зарычать от злости и гнева на тех, кто заставил горожан покинуть родные стены. Он спешил к родным палатам, его влекло туда неодолимо, хотя разумом и понимал, что там его ждут пустота и отчаяние. И в какую же радость, в восторг он окунулся, когда увидел, что его родители не покинули Стариц, что они всей семьёй дома, а с ними и его Ульяша с малым сынком! Встречать путников выбежали все до последнего челядинца. Отец и мать обнимали его и разом целовали, матушка плакала, причитала: «Родимый, цел, живёхонек!» Наконец к Фёдору подошла Ульяша, прижалась к его груди и замерла, подняв к его лицу счастливые, полные любви, нежности и слёз глаза.

— Как вы тут, родимые? — спросил Фёдор. — Почему не ушли?

Боярин Степан, опустив голову, ответил:

— Болями маялись, оттого повременили покидать родное гнездо. Да и надобности не видели в том.

Фёдор принял сказанное отцом за полуправду: болеть ни матушка, ни батюшка не думали. Вот и ложь, да малая. А суть в том, что боярин Степан, хотя и не любил Глинских, но присягал на верность великому князю и не хотел ему изменять. И чтобы не ворошить «сухое сено», он торопливо сказал:

— Я сей миг баньку велю истопить. Грязь дорожную смоете. — С тем и ушёл.

И у матушки нашлись дела.

— Накормить вас надо, родимые. Поди, аки волки голодные, — засуетилась Варвара и поспешила на кухню.

Фёдор попросил Доната отвести коней на конюшню, остался вдвоём с Ульяшей. Да не желая стоять во дворе, повёл её в палаты.

— Говори, любая, как тут маялась?

— Да никакой маеты, мой сокол. Мы со Стёпушкой не хвораем, растём, сил набираемся. Спит он, да посмотри на богатыря — дитя крепкого корня. — И Ульяна повела Фёдора в детскую опочивальню.

Отец склонился над кроваткой. Сынишка правда поднимался богатырём лобастеньким. Фёдор ощутил в груди нежность. Шептал: «Ну есть Аника-воин!» Погладил мягкие, как чистый лён, волосы. Хотелось взять дитя на руки, прижать к груди, излить отцовскую ласку-любовь. Но сдержался. Да и Ульяшу не терпелось приласкать, окунуться в тепло её души, в близость.

Однако Фёдору не удалось в эту ночь погреться возле любимой жены. Едва он смыл дорожную пыль-грязь, попарился в жаркой бане, квасу вволю напился, как в предбаннике появился отец. Он был без меры обеспокоен.

— Федяша, ещё не ведаю, но, побуждаем опасениями, скажу: новая беда в Старицы ползёт.

Фёдор поспешил одеться. Широкогрудый, мускулы на руках и на груди, словно голыши-катыши. Да рана на правом боку от татарской сабли так и осталась синей. И напомнила она Степану, как близко от смерти был его сын. Теперь вот новая угроза впереди, может, более жестокая и неотвратимая.

— Говори, батюшка, что за беда? — поторопил отца Фёдор.

— С московской дороги примчал мой человек, сказывает, что вёрстах в тридцати встали на отдых ратники. Их не больше сотни. Да с ними дьяки Разбойного приказа. А старший над ними — князь Василий Голубой-Ростовский.

— Эка мерзость! — воскликнул Фёдор. — Выходит, катовать идут.

— Не иначе. Но князь Андрей пришёл в Новгород? — спросил Степан.

— Нет, батюшка. Ему туда путь заказан. Потому мы и вернулись. Думали встретиться на московской дороге с князем, но она оказалась пустынной. Ан видели мы, как сотни три воинов рысью прошли на Старую Руссу. Может, прежде туда и князь Андрей свернул.

— Поди, так. Не пропал же, как игла в стоге сена. Потому, сын мой, с перелётом Васькой тебе нет резону встречаться. Он тебя в хомут возьмёт.

— Да уж как пить дать, когда начнёт в Старицах людишек перебирать, — согласился Фёдор.

— Уходить тебе надо, Федяша.

— Я-то уйду, а как вы, как Ульяша с сыном?

— За меня не бойся, я крестного целования не нарушал. А Ульяшу с тобой спроважу. Сей миг крытый возок обряжу, в нём и уезжайте не мешкая. Как спросят из Разбойного, скажу, что ты на береговой службе, а Ульяша с родителями ушла.

— Дай Бог обвести вокруг пальца ката Ростовского, — молвил Фёдор.

Наступила ночь, а в доме Колычевых всё было в движении. Собирали в дальний путь семью, потому налегке не уедешь. Возка не хватило. Ещё подводу снарядили с парой лошадей. И когда ночь уже перевалила на вторую половину, Фёдор и Ульяна с сыном, а с ними верный побратим воин Донат распрощались со всеми и покинули город.

Обнимая в последний раз сына, боярин Степан наказал:

— Иди на Берново. Там брод. Как Берново пройдёшь, пересеки московскую дорогу. Держи путь на Бежецкий Верх, минуя деревни и починки. То безопасно.

— Так и сделаю, батюшка, — ответил Фёдор, выезжая со двора. Ему суждено будет вернуться на этот двор спустя двадцать с лишним лет. Донат же больше не увидит Стариц. Он сложит голову за други своя.

За остаток ночи Фёдор сумел добраться до Бернова, миновал в рассветной дымке пустынную улицу села, пересёк московскую дорогу и облегчённо вздохнул. Ульяша и Степа мирно спали. Позади иной раз покрикивал на лошадей Донат: «Но, милые!» В душе у Фёдора наступил покой, и он запел на манер заонежских охотников бесконечную песню о том, что чувствовал и видел вокруг:

Путь впереди лежал долгий, но Фёдор верил, что песен, кои рождались в душе, ему хватит на всю дорогу.

Конная сотня князя Голубого-Ростовского появилась в Старицах в полдень. Василий по-хозяйски въехал на подворье палат князя Старицкого, велел сотне располагаться там, где жила дворня, сам с дьяками занял хоромы князя Андрея. В тот же день дьяки с воинами обошли все дома, где оставались горожане, записали их для памяти. Теперь Василию надлежало ждать, когда в город вернутся беженцы. А то, что они вернутся, Василий знал доподлинно от гонца, который мчал из Старой Руссы к государыне Елене.

Там, в Старой Руссе, после отъезда князя Андрея в Москву воевода Иван Воротынский вошёл в город и вместе с князем Юрием Оболенским-Большим распределил всех ратников князя Андрея по своим сотням. Через день московская рать покинула древний город и прямым путём, минуя Москву, ушла на береговую службу. Беженцам из Стариц было сказано Воротынским коротко:

— Вы вольны, где вам быть, куда идти.

Однако старицкие удельщики не враз захотели свободы. Они упросили княгиню Ефросинью встать над ними и вести на родные подворья.

Потому князь Василий Ростовский неторопливо готовился к встрече злочинцев, преступивших крестное целование. И был у него длинный список всех, кого следовало заковать в железа и под стражей доставить в московские сидельницы. И первым в том списке был князь Юрий Оболенский-Меньшой, который по горькой иронии судьбы мог стать его тестем. Не обошёл злой рок и князя Юрия Оболенского-Большого, князей Пронского и Ших-Черятинского, боярина Палецкого и боярина Умного-Колычева. Схвачены будут Андрей и Гавриил Колычевы. За отъезд из Москвы к старицкому князю они будут биты кнутом в Москве, а позже — казнены. И было велено князю Василию Голубому-Ростовскому семьи всех опальных вельмож выселить в дальние пустоши, многих постричь в монашество. Не миновала кара и княгиню Ефросинью. Ей был уготован монастырь, а малолетнему сыну — ссылка в северные земли. В Разбойном приказе не забыли и об имуществе опальных старичан. Всё оно уходило в великокняжескую казну вместе с землями и поместьями.

Степана Колычева злой рок обошёл. Он и жена Варвара проживут в Старицах до преклонных лет, но так и не встретятся со своим старшим сыном. Тот будет уже не Фёдором, а игуменом Филиппом. Однако то случится не скоро.

Пока же Фёдор с женой и сыном, с побратимом Донатом уходили всё дальше от опалы и волею судьбы миновали её. Колычевы и Донат добирались в Заонежье долго. Да и спешить им было не к чему. К тому располагала благостная летняя пора северных земель. Облюбовав где-нибудь в леской глухомани поляну близ реки, они сооружали шалаши и жили в них по нескольку дней. Если было вблизи торговое село, Фёдор отправлял Доната за покупками. Он брал съестные припасы, скобяные изделия, в коих нуждались в любой северной деревне. Так вскоре Фёдор и Донат без помех для себя сходили за торговых людей — коробейников.

На душе у Фёдора, однако, было неспокойно. Другой раз, сидя вечерней порой у костра и наблюдая за Ульяшей, которая готовила кулеш или гречневую кашу, он думал о том, что ждёт его завтра, через месяц, через год. И ничего отрадного не видел в туманном будущем. Знал он, что, уж если кто на Руси попал в немилость к государю, кого предали опале, тому не схорониться и на краю света. Потому как нет в мире более дотошных шишей, доглядчиков, послухов, чем в России. От этих коварных и жестоких проныр спрятаться было невозможно. Но мрачные размышления посещали Фёдора редко и ненадолго. Он умел изгонять их взмахами топора. Встанет от костра, возьмёт топор и убежит в лес, там вырубит острогу, вернётся к костру, вервицу-смолянку сделает, зажжёт её, скажет Ульяше:

— Спроворю рыбки на уху. — И убежит к реке, делая всё искромётно.

И часа не проходит, а он уже возвращается, приносит двух налимов, сазана и отдаёт их Донату.

— Разделайся, любезный, с ними.

— Ну и провора, Федяша, — ласково улыбнётся Ульяна.

От тёплых слов любимой на душе у Фёдора вовсе наступало просветление. «Проживём! Будет у нас праздник души!» — думал Фёдор. И вновь искал себе дело, зная, что за работой любая тоска-печаль прячется в нору, как мерзкое животное.

И пришёл день, когда беглецы ступили на заонежскую таёжную землю, коя раскинулась до самого Белого моря и сама была похожа на безбрежное море. Лесную заимку Игната Субботы путники нашли не враз. Три дня искали её близ Онежского озера. Она же стояла вёрстах в двадцати на берегу небольшого таёжного озерца, очень похожего на зеркало в изумрудной лесной оправе. И называлось то озерцо Кумжевым, потому как в нём было тесно от краснорыбицы кумжи. Игнат Суббота потом скажет: «То мой амбар, и закрома в нём не вычерпаешь».

Игнат встретил гостей радушно. А как узнал, что Фёдор сын Степана Колычева, и вовсе возрадовался:

— Степан Иванович мне за батюшку родимого и спаситель мой и благодетель.

Фёдор не допытывался, за что Игнат называл его отца так лестно. И понравился он Фёдору с первого взгляда: кряжистый, широкоплечий, с опрятной бородой, с голубыми зоркими глазами и улыбчивый. Он расположил к себе не только Фёдора, но и Доната, человека осторожного, и чуткую Ульяну. Навстречу гостям вышла из дома вся большая семья Игната, встала рядом с ним жена-северянка, белолицая и в свои сорок годков статью на девицу, свою старшую дочь, похожая. Ещё возле матушки Ефимьи встала дочь-отроковица, а за ними — четыре отрока-сына, старшему из которых — крепышу, в отца, — минуло четырнадцать лет. Игнат и Ефимья выступили вперёд, поклонились гостям и враз сказали:

— Милости просим в нашу избу, гости желанные.

И гости поклонились хозяевам. Фёдор о главном молвил:

— К тебе, Игнат Суббота, прислан я батюшкой боярином Степаном Ивановичем Колычевым, а со мной семеюшка Ульяна и побратим Донат. Просил мой батюшка порадеть за нас посильно. А мы обузой не будем.

— Истинно порадею, — отозвался без сомнений Игнат. Да глянул на Ефимью, и всё на заимке пришло в движение.

Сыновья тут же лошадей с возами отвели под навес, распрягать взялись, жена и дочери в избу ушли — стол накрывать. Игнат, как радушный хозяин, отдохнуть гостям предложил:

— Умаялись, поди, с дороги, идёмте в покой. А я пока баню спроворю.

— Не спеши, радетель, вместе и затопим баньку. На дом вот смотрю. Не так уж давно и поставил. Славные хоромы.

Фёдору были знакомы заонежские избы. Ничем они не походили на хатёнки средней полосы России и справедливее бы величались дворами-усадьбами. У Субботы был шестистенный дом на высоком подклете, с тёплым жильём для большой семьи, с каморами, амбаром, погребом, поветью, хлевом для скота и конюшней — все под одной крышей, всё для блага северянина. Налюбовавшись домом, Фёдор вместе с Ульяной и Донатом поднялись на высокое крыльцо, вошли в просторные сени, из них в горницу, светлую и чистую.

Миром-ладом началась жизнь беглецов на заонежской заимке. И никто из них, даже княгиня Ульяна, не чурался простой крестьянской работы, всему прилежно учился у рукодельных Игнатовых домочадцев. Ульяна научилась доить коров, сбивать масло, задавать скотине корм, стирать бельё. Всё у неё ладилось. Да и сама она обучила дочерей Игната вышивать узорами парсуны и пелены. Фёдор и Донат каждый день чуть свет уходили в лес вместе с двумя старшими сынами Игната заготавливать дрова, дабы по первому снегу ввезти их. Ещё рыбу вяленую впрок припасали, коров пасли, грибы собирали, сушили, солили. В лесу их было так много — боровиков, груздей, рыжиков, что глаза разбегались. И терялись грибники, каким отдавать предпочтение. Донат увлекался сбором грибов и ягод больше других, а всё потому, что такой же охотницей оказалась старшая дочь Игната Ксения. Молодой воин с первого дня появления на заимке не сводил глаз с пригожей северянки и однажды, в ночной маете, понял, что полюбил Ксению. Завздыхала и она по парню. Глянет на него своими большущими тёмно-синими глазами да и зардеется, как маков цвет.

Кончилась благодатная летняя пора. Леса оделись в багрянец, в тёплые страны улетали перелётные птицы. На Кумжевом озере на ночь собирались тысячи гусей, уток да и лебеди, случалось, ночевали. Игнат не охотился на отлётную птицу. Убьёшь ненароком вожака — вся стая погибнет, считал он.

На Покров Пресвятой Богородицы выпал первый снег. Порадовались ему, а он день-другой полежал да и сошёл, оставив слякоть и неуютность. Игнат в эту пору начал готовиться к зимней охоте. По своим приметам он знал, что в нынешнем году у всех пушных зверей большой помёт вышел, потому быть богатой охоте на белку, на соболя и куницу.

Фёдор тоже загорелся желанием поохотиться, ещё ближнюю тайгу посмотреть, выбрать себе место для своей заимки. Не век же вековать на чужом подворье. Спросил Игната:

— Ты меня возьмёшь на охоту?

Суббота стоял за верстаком, готовил стрелы. Ответил после долгой паузы:

— Я ухожу в тайгу на месяц-на полтора. Охота удачна в самую стужу. Есть у меня избушка, да больше при костре ночи коротаю. Выдюжишь — пойдём.

— Обузой не буду.

— Коль так, готовься.

А перед тем как Игнату и Фёдору уйти в тайгу, появился на заимке торговый человек из Новгорода, юркий, пронырливый приказчик Аким. Он приехал, чтобы загодя договориться с Игнатом о купле-продаже пушной рухляди. И всё было, казалось, понятным, да лисьи глаза его бегали по горнице с каким-то злым умыслом. Он то присматривался к Фёдору, то в Доната стрелял зенками. Да и Ульяну обшарил глазами, как появилась со Стёпой на руках.

— Гости-то дальние у тебя, Игнатушка.

Игнат заметил проныре:

— Ты охолонись и не зыркай на моих сродников. Мог бы и раньше увидеть, ежели бы по весне приехал.

— И то, и то, — согласился Аким. — Да я, батюшка Игнат, как в прежние годы торги вели, хочу твоим словом заручиться на сию зиму. Времена ой как перекосились, — частил он.

— Так ведь в прошлом-то году ты, Аким, в обман пустился. За оставшуюся у меня рухлядь псковитяне полторы твоей цены дали.

— Торг он разный бывает, а коль обмишулился, так ноне покрою. Важно, чтобы рухлядь была достойная.

— То моя забота.

После ночёвки Аким уехал на другие заимки. А у Фёдора появилось в душе смутное предчувствие беды. Аким показался ему вовсе не торговым человеком, а шишом-пронырой, доглядчиком. Потому как с лисьей мордой в торговом ряду долго не проживёшь, размышлял Фёдор, и идут такие на службу к приставам.

Но прошёл месяц, в течение которого Фёдор спал вполглаза, ловил ночные шорохи, а жизнь на заимке шла своим чередом. Фёдор с Донатом вывезли из леса дрова, заготовили брёвен на амбар, начали ставить его. Дни пролетали в трудах и заботах, и незаметно наступило Рождество Христово. Отпраздновали его чинно. Зажгли лампады перед образами, помолились иконам, за столом посидели, хмельного пригубили. А как ушла Рождественская неделя, Ефимья взялась укладывать охотничьи торбы. И вот уже их уложили в лёгкие сани и сборы закончены, колчаны полны стрел, лыжи натёрты воском. Две лайки нетерпеливо рвались в лес. Пора в путь. Но Фёдор вот-вот готов был признаться, что у него пропал охотничий пыл, что он хотел бы остаться на заимке, дабы защитить своих близких от беды, которая, как ему казалось, приближалась к лесному гнезду. Да как сознаться в своих предчувствиях, коль сие стыдом обернётся? И Фёдор зажал душевное смятение в кулак. Лишь прощаясь с Ульяшей, горячо прижал её к груди, многажды целовал и шептал:

— Ты поберегись, и Стёпушку защити, и Доната от дому не отпускай.

— Мы побережёмся, родимый, побережёмся, — отвечала Ульяна.

— А мы, может, и раньше вернёмся, после Крещения и прилетим.

С тем и покинул Фёдор заимку. А вскоре рядом со спокойным Игнатом развеялись у него все страхи-опасения. Сказочно красивый и таинственный лес бодрил дух, вливал силы. Охота началась удачно. С утра до сумерек били белку. Собаки то и дело оглашали лес призывным лаем. И летели в цель меткие стрелы, и падали на снег пушистые зверьки. Фёдор лишь поначалу уступал Игнату в меткости стрельбы, да вскоре наловчился, и редкая стрела летела мимо цели за «молоком». Кроме белки, изредка удавалось выманить из дупла горностая. Попадались и соболи, но за этим ловким и хитрым зверьком охотникам приходилось изрядно побегать. Случалось, до десяти вёрст продирались через чащу, и напрасно.

— Ишь какой проныра, — возмущался Игнат и прятал в колчан стрелу.

На исходе третьей недели Фёдор проснулся среди ночи, чего ранее никогда не было. Он увидел кошмарный сон. На лбу у него выступил холодный пот, щемило сердце. Будто наяву он узрел, как на заимке горит баня, а в ней мечется от окна к двери Ульяна с сыном на руках. Пламя вдруг вырвалось из-под тесовой кровли, объяло всю баню, она превратилась в восковую свечу и быстро догорела. Поднялся ветер и разнёс пепелище. Фёдор громко застонал, схватился за голову. Он поверил, что сон вещий.

Проснулся Игнат, спросил:

— Чем маешься?

Фёдор поделился с ним тем, что увидел во сне, и воскликнул:

— Господи милосердный, пусть это будет лишь адово сновидение!

Игнат, однако, сказал:

— Иди на заимку. Возьми Грая, он доведёт тебя.

И Фёдор суетливо, но всё-таки быстро собрался в путь. Игнат вышел из зимника следом и наказал собаке:

— Беги к Ефимье, Грай! К Ефимье!

Умный пёс повилял хвостом и, как только Фёдор встал на лыжи, натянул поводок. Фёдор оттолкнулся палкой, заскрипел под лыжами снег, и вскоре горемыка пропал между деревьями. Грай и Фёдор бежали без устали до полудня, потом упали в изнеможении под елью, немного отдохнули, Фёдор накормил Грая, и они побежали дальше. Впереди была ещё половина пути.

Сон Фёдора оказался вещим.

В минувший полдень на заимке появились две пароконные упряжки. Кони примчались к самому крыльцу, и из крытых саней выскочили пять воинов. Трое, с саблями наголо, ринулись в дом. Они влетели в горницу, где семья Игната собралась на трапезу. Здесь же была и Ульяна с сыном. Женщины в страхе замерли, дети испугались, и старшие попытались убежать.

— Всем сидеть! — крикнул матёрый бородатый воин, похожий обликом на чёрного ворона. — Кто княгиня Ульяна Оболенская? Ко мне!

В простой крестьянской одежде Ульяна мало чем отличалась от Ефимьи и Ксении. Но старший воин отметил её, крикнул:

— Вот ты быстро одевайся!

— Зачем? Что вам надобно? — наконец собралась с духом Ульяна. — Я никуда не пойду без мужа!

— Где боярин Фёдор Колычев? — спросил Ворон.

— Он в Новгороде, — не замешкавшись ответила Ульяна.

— Ложь сие, — возразил Ворон. — Нет его в Новгороде. Мы оттуда по государеву делу. Ты и муж твой — клятвопреступники. Быть вам перед государевым судом. — И Ворон схватил Ульяну за руку, потащил из горницы.

На беду заголосил Степа.

— Пусти, злочинец! — закричала Ульяна и вырвалась из рук Ворона, рванулась к сыну. — Дитятко! — крикнула она и тут же осеклась. «Господи, да они же и сынка изведут!»

Но было уже поздно. Ворон распорядился:

— Тишка, возьми змеёныша! — Сам крепко ухватил Ульяну за руку и заломил её за спину.

Воин, что был моложе Ворона, взял с лавки нагольный тулупчик и накинул его на плачущего Степу. Ефимья кинулась защищать его.

— Это моё дитя! — крикнула она.

Но третий воин встал на её пути и сильно толкнул. Ефимья упала на лавку близ печи.

— Сиди, пока и тебя не увели, — зло бросил он.

Воины наконец выбрались в сени, уводя Ульяну и унося её сына. В это время Донат, который ладил топором корыто в нижней клети, услышал шум-крики наверху и, как был с топором в руках, взбежал по лестнице. Увидел воинов и с криком: «Эй, тати, берегитесь!» — взмахнул топором, опустил его на плечо Ворона, рассёк до груди, и тот упал замертво. И второй воин, что нёс дитя, получил удар обухом по голове, упал. Но в сей миг вбежали те воины, кои оставались у саней, и один из них с ходу вонзил саблю под левую лопатку Доната. Он взмахнул руками, словно пытаясь взлететь, и рухнул на пол.

Воин, что вбежал снизу, по имени Кряж, спросил оставшегося в живых воина Василия:

— Как это вас леший угораздил под топор попасть?

— Чего пустое пытаешь? Княгиню держи! — И он толкнул Ульяну к Кряжу.

Тот подхватил её, вскинул на плечо, словно куль с житом, поспешил вниз, бросил Ульяну в сани, повернулся к Василию, который нёс Степу, спросил его:

— Спалить, что ли, осиное гнездо?

— Я те спалю! Игнат ничего не ведал о своих жильцах. Тащите Ворона и Тишку в сани и убирайтесь. А то и нам здесь лежать, как вернутся Фёдор с Игнатом, — распорядился Василий и добавил: — Меня в пути догоняйте. Близ князя я не задержусь. — Он набросил на Ульяну и Степу овчинную полость, ловко привязал её сыромятными ремнями к саням, вскочил на передок и яростно крикнул: — А ну пошли, каурые! — И кони с места пошли рысью.

Вскоре Кряж и Тишка стащили вниз убитых, уложили их в сани и тоже покинули заимку Субботы. В доме было тихо, лишь в глухих рыданиях исходила болью белолицая Ксюша, потерявшая свою первую любовь.

Рыжая лайка Грай и Фёдор прибежали на заимку спустя сутки после случившегося. Грай забежал в хлев и там нашёл хозяйку. Ефимья доила коров, до которых с утра руки не дошли. Она встала, сделала два шага к Фёдору и уткнулась ему в грудь.

— Горе-то какое, Федяша, — сказала она тихо и, проливая слёзы, поведала обо всём, что случилось на заимке минувшим днём.

Слушая Ефимью, Фёдор чернел на глазах. У него не хватило сил, и он опустился на пол, припорошённый сенной трухой, обхватил голову руками и замер. Сидел долго. Ефимья не утешала его, молча стояла рядом, комкая в руках мокрый от слёз передник.

Фёдор не помнил, когда пришло просветление. Он встал, поднялся в горницу, взял саблю, опоясался, спустился вниз, оседлал в конюшне своего коня и на рысях умчал за государевыми татями. Он шёл по санному следу, который вёрстах в десяти от заимки уходил в сторону от зимника, ведущего к Новгороду. Вёрст через пять санный след привёл его к пепелищу. Фёдор знал это место. Тут стояла охотничья избушка. Он заметил близ пепелища множество следов. Слез с коня и, толкаемый тяжёлым предчувствием, подошёл к сгоревшей избушке, обнажил саблю и стал ворошить золу. Она ещё не остыла. Ворошил долго, старательно, пытаясь отогнать гвоздём сидевшую мысль о том, что здесь нашли свою смерть Ульяна и Степа.

Крыша и потолок избушки рухнули на пол и перемешались с землёй, хвоей и листвой. И всё это толстым слоем прикрыло то, что находилось в избушке и сгорело. Спрятав в ножны саблю, Фёдор опустился на колени и принялся разгребать тёплую землю. Он трудился с остервенением, дабы всё перевернуть на пепелище и убедиться, что жена и сын не погибли в пламени пожара. Он добрался до плах, коими был выложен пол, расчистил его до очага и взялся отгребать землю в том месте, где обычно делали лежак. Он сгорел. И на нём, на этом лежаке, сгорела его Ульяша. Фёдор нашёл сперва обгорелую руку и под нею кусочек сыромятного ремня, коим, очевидно, Ульяша была привязана к плахам лежака. Он стал копать выше, и открылось плечо, потом грудь, шея и череп. Ульяша была распластана на спине, и Фёдор понял, для чего это было сделано. Добывая останки, он плакал и стонал от горя, гнева и ярости. Где должно быть шее, Фёдор нашёл золотой нательный крест на цепочке. И Фёдору показалось, что он потерял рассудок. Он завыл, словно одинокий волк. Обжигая руки, он с яростью продолжал разгребать землю и увидел между очагом и лежаком обгоревшее тельце сына. Под ним были остатки кожушка, в который тати завернули Степу.

Собрав останки в кучу, Фёдор грузно упал на неё и замер. Спустилась ночь, крепчал мороз, а Фёдор всё лежал не шелохнувшись. Он не издавал никаких звуков, и могло показаться, что он уснул. Ан нет, усталость не сломила его, хотя миновали сутки, в течение которых он ни минуты не отдыхал, не принимал пищи.

Лёжа грудью на бренных останках, Фёдор попытался представить себе, как всё произошло в этой избушке. Оно всплывало словно бы само собой. Звери, кои выкрали Ульяну и Степу с заимки, надругались над нею, а позже, исполняя чью-то волю, подожгли избушку, дабы скрыть следы страшного преступления.

Так всё почти и было. Одного Фёдор не мог открыть. Не воины, кои явились на заимку, надругались над Ульяной — сделал это князь Василий Голубой-Ростовский. Получив после расправы над старицкими удельщиками сан окольничего при дворе Елены Глинской, Василий испросил у неё позволения сыскать Фёдора Колычева и наказать его за измену великому князю. В Разбойном приказе через новгородских шишей ему назвали место, где скрывался Фёдор, и Василий не счёл за труд умчать в северные земли, дабы насладиться расправой над своим и государевым, как он считал, врагом. Когда Ворон увёл своих чёрных воинов на заимку, Василий остался в охотничьей избушке и дождался своего часа торжества, хотя и неполного. Жалел он, что не схватили Фёдора, что потерял двух воинов. Надругавшись над Ульяной во второй раз, князь отдал её на утеху воинам. Однако они не тронули притороченную к лежаку княгиню, а бросили из очага на сено лежака горящую головню, припёрли колом дверь и умчали следом за князем в Новгород.

Далеко за полночь, когда сознание Фёдора держалось на волоске, его конь заржал и где-то вдалеке отозвался другой конь. Потом донёсся скрип полозьев и близ сгоревшей избушки остановились сани. С них поднялись Ефимья и её старший сын. Он подошёл к коню Фёдора, а Ефимья подбежала к Фёдору, опустилась на колени и начала трясти его за плечи.

— Боярин, родимый, очнись! Очнись! — кричала она. И позвала сына: — Помоги!

Вдвоём они подняли Фёдора и повели к саням. Он немного пришёл в себя и тихо попросил:

— Соберите там моих...

Его положили на сани, укрыли медвежьей шкурой. Ефимья нашла в санях рогожный куль, вернулась к пепелищу и сложила в куль останки.

Когда Фёдора привезли на заимку, Ефимья напоила его крепкой медовухой, настоянной на целебных травах, уложила на полати, укрыла. Он проспал полночи и весь день. Но сон его был маетным, кошмарным. Ефимья и её дочь Ксения просидели возле Фёдора поочерёдно почти сутки. Когда же наконец он встал и вышел на свет, они ахнули: его буйные русые волосы покрыл мёртвый иней — ни одной живой волосинки.

Спустя ещё сутки вернулся из тайги Игнат. Погоревал с Фёдором и взялся ладить две домовины. Потом всей семьёй долбили мёрзлую землю и выкопали рядом с могилами родителей Игната ещё две могилы, предали земле тело Доната и прах княгини Ульяны и сынка Стёпушки. Ещё девять дней провёл на заимке Фёдор, да больше просиживал близ дорогих ему могил. А как девять дней миновало, стал собираться в путь. Он был молчалив и ни с кем не поделился, куда надумал уйти. Однако Игнат догадывался, что Фёдор отрёкся от мирской жизни и решил скрыться в какую-либо тихую обитель, где бы мог посвятить себя Господу Богу. Он оставил Игнату все деньги, лошадей, всё своё имущество. У Игната же попросил лёгкие санки, лыжи, сухарей и кожух. Ефимья сочла нужным положить в две торбы вяленой и копчёной рыбы, соли, луку, пшена, вяленого мяса, свежего хлеба и, конечно же, положила сухарей, лечебной медовухи. Ещё дала серебряный образок Божьей Матери.

— Обережёт тебя в пути Пресвятая Мать, родимый, — сказала она на прощание.

Перед расставанием Фёдор и вся семья Игната Субботы посидели, поплакали. С тем и ушёл из мира боярин Фёдор Колычев, держа путь на Север, на главную Полярную звезду.