Честь воеводы. Алексей Басманов

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ СУПРОТИВНИКИ

Всего лишь один день длилось торжество по случаю посвящения в сан митрополита всея Руси Филиппа Колычева. Чин возведения совершили не как должно. Правда, царь Иван сам вручил Филиппу посох апостола Петра из животворящего древа, сам надел панагию. Иван Грозный хотел казаться ласковым, обходительным и был бы похож на такого человека, если бы не глаза. Не в его силах было погасить в них зловещий блеск. Филипп видел такой взгляд в тайге, когда на него с дерева смотрела рысь. И сказал царь такие слова, кои никак не могли быть приняты за искренние:

— Отныне ты владыка. Вот и радей за Русь Божиим словом. Я же, елико сил хватит, помогу тебе.

Исполнив малую часть обряда посвящения, царь Иван покинул храм, дабы спешно умчать в Кострому, кою решил прибрать в свой удел, сделать в ней ещё одну удельную опричную крепость. Филипп знал чин поставления митрополитов и возмутился поведением царя. Вопреки вековым канонам, царь поступил своенравно. И весь торжественный ритуал наполнился несуразностями, нарушающими чистоту канона. С горечью Филипп не раз подумал: «Со мной ли всё сие происходит, не скоморох ли я? А может, всё это сон?» Горечь в этот день у Филиппа так и не источилась из души. Его отвели в палаты митрополита, где собрались все архиереи и была устроена праздничная трапеза. Застолье не обошлось без здравиц, благих пожеланий и пития хмельного. Но Филипп нутром чувствовал, что все пожелания и здравицы ложные, потому как за столом сидели верные государевы слуги, но только не священнослужители.

Торжество отшумело, как порыв ветра. Пришло время вникать в дела. И Филипп, зная, что митрополия — это большое и мудреное хозяйство, которое в один день не познаешь, охотно и со страстью взялся вникать в церковное строение. В русской церкви была своя дума с боярами и архиереями, свои ратные люди, и немалым числом. Были и приказы. В них служили больше сотни дьяков и подьячих. Кто их подбирал, кому они служили — царю или митрополиту, — Филипп не тотчас выяснил. Но чем глубже он вникал в дела, тем очевиднее было для него то, что рать чиновников митрополии — это всего лишь служилые люди ещё одного царского приказа. «Господи, да какую бы грамоту я ни послал отсюда в епархии, список с неё в сей же миг ляжет на стол царя или попадёт в руки Малюты Скуратова», — не раз подумал Филипп.

Поняв, что среди кремлёвского духовенства и среди служилых чинов в приказах у него окажется мало единомышленников, Филипп отправился в поход по многим московским монастырям. В них игумена Соловецкого монастыря знали все схимники, все настоятели. И митрополит узрел в обителях искреннее к нему радушие. Лишь Симонов монастырь отличался от прочих. И настоятель и монахи смотрели на митрополита без почтительности и чуть ли не с превосходством. Позже Филипп узнал, что Симонов монастырь был опричным и жили здесь не по уставам монашества, а шутовским манером. В том шутовстве сам Иван Грозный был заводилой и ярым его поборником.

Побывал Филипп и в Рождественском женском монастыре, зашёл в храм, вспомнил давнее-предавнее — постриг великой княгини Соломонии, попечаловался о ней и о её сыне Григории, судьба коего могла быть иной, ежели бы не гонения на Соломонию великого князя Василия и князей Глинских.

Шёл десятый день стояния митрополита Филиппа. С утра он намеревался поехать в Донской и Новодевичий монастыри. В женском хотелось ему отслужить панихиду по матушке, кою тоже не довелось проводить в последний путь. Уже запрягли лошадей в каптану, пора ехать, но тут прибежал запыхавшийся служитель и на пороге, встретив Филиппа, уткнулся в него.

— Батюшка-владыка, на Арбате и в Сивцевом Вражке резня! Многих уже живота лишили!

— С чего затеяли? — спросил Филипп худосочного дьячка с выпученными от страха глазами.

— Так глаголют разное.

— Едем туда, и в пути всё расскажешь. — И Филипп покинул палаты, одержимый желанием прекратить братоубийственную бойню.

Дьячок оказался разумным и поведал всё складно.

— Я в храме Спаса на Песках служу. Ещё десять дён назад, как уехать царю-батюшке из Москвы, услышал я на паперти разговор молодых княжат. Они говорили: дескать, царь больше не вернётся в Москву, ибо стольным градом будет Кострома. «Потому нам пора вернуть свои хоромы на Арбате», — говорили они. Да вчера в ночь и собрались по закоулкам Арбата многие мужи, коих волею царя выслали невесть куда. Ноне же чуть свет они вломились в свои хоромы и взялись гнать взашей опричных. Тут и свара пошла, сабли зазвенели, бердыши загуляли.

Возница домчал каптану митрополита до Арбата в один миг. И то, что открылось Филиппу, походило на погром и разорение после набега ордынцев. Мостовую Арбата одну из первых замощённых улиц Москвы, заполонила мятущаяся толпа горожан. Всюду валялась разбитая мебель, перевёрнутые повозки, сани, бочки, кадушки, корыта, всякий иной домашний скарб, и среди всего этого шло настоящее побоище. Сошлись новоиспечённые опричные вельможи, кои заняли чужие дома и палаты, и выселенные из них бояре, дворяне, князья — земцы. И тем и другим помогали в драке холопы, челядинцы. Все были вооружены чем пришлось. Одни держали сабли, мечи, другие — оглобли, колья, вилы, заступы, топоры и всё другое, чем можно было убить, ранить, покалечить. И уже были убитые и раненые. И лилась на мостовую кровь. Над побоищем стоял гвалт; крики, гнев и отчаяние возносились в небо.

Филипп велел вознице гнать лошадей в самую гущу драки, сам встал рядом с ним. Люди шарахались от коней, расступались. В центре жаркой схватки Филипп остановил коней и громовым голосом крикнул, вскинув ввысь крест:

— Дети неразумные, зачем Бога гневите?! Остановитесь и разойдитесь! Вы не разбойники, но честные россияне!

Супротивники разошлись по разные стороны улицы. Земцы закричали:

— Они у нас кров отняли! Они наше имущество забрали! Смерть татям!

— То за вашу крамолу нам царь жаловал! С него и спросите! — отвечали опричные.

— Нас упрятали в болота! Там только смрад и дышать нечем! — вновь отозвались земцы.

— Всё встанет на круги своя, россияне! — обращаясь к земцам, возвысил голос митрополит. — Наберитесь терпения. Всевышний воздаст всем по делам их. И опричные уйдут из ваших домов!

— Владыка, за что нам угрожаешь? — К Филиппу подступил детина в чёрном кафтане опричника. — Не мешай нашей управе! — То был худородный дворянин Илья Кобылин, отец двух братьев-опричников.

Митрополит поднял посох и, уставив его в грудь дерзкого опричника, сказал с гневом:

— Ты смутился чужим добром! Кто же тебе судия, ежели не Господь Бог, защитник сирых? Нишкни, тать!

— Сам нишкни! — сдерзил Кобылин. — Тебе ещё будет от моих сынов!

И он направился к воротам «своего» дома.

— Владыка, пошли им, кромешникам, анафему! — крикнул молодой князь Василий Курлятев.

— Кричите, крамольники! Мы видим, что владыка вкупе с вами стоит против батюшки-царя! — рвал горло сын Кобылина, Степан. — Да вместе с вами быть ему на дыбе!

— Не бери грех на душу, не грозись владыке, ежели ты христианин, — упрекнул Степана Филипп. — И все вы разойдитесь миром, — обратился он к земцам и опричным. — Приедет государь Иван Васильевич, и будем вместе мыслить, где кому жить.

Тут же подбежал к митрополиту ещё один опричник, черноликий, словно грач, городской дворянин Посадов.

— Владыка, мы снесём тебя в Земляную, ежели вольно не уйдёшь отсель. Изыди, изыди, крамольный поп!

Филипп глянул в глаза озверевшего опричника, и ему стало не по себе. Из-под чёрного шлыка смотрел на него человек, как две капли воды похожий на Ивана Грозного. «Господи, глаза-то по-волчьи горят», — мелькнуло у митрополита. И хотя он был за земцев, всё-таки понял, что здесь, на Арбате, сила не на их стороне. Те, кто стоял против земцев, кто польстился на добро честных россиян, знали, что за их спиной могучий и грозный государь с войском. Это он дал им добро неугодных ему россиян, и за это он требует от них верной службы, даже если они должны убивать невинных, грабить их дома, сгонять с доброй земли в болота. Они, эти злобные люди в чёрных кафтанах — верные слуги царя. Ему же, митрополиту, не дано было встревать в опричные дела, не дано остановить произвол. Ему оставалось одно: возносить слова убеждения к страдальцам, уговаривать их не идти на кровопролитие ради тленного имущества. И он приник душою к земцам.

— Дети разумные, оставьте ненависть и злобу врагам вашим, идите с миром в места, назначенные вам. Живите с надеждой на избавление от мук, в трудах праведных обретёте радость бытия. И Господь наградит вас за терпение.

Ничего другого, более утешительного, Филипп не мог сказать несчастным. Знал он, что Иван Грозный не пойдёт ни на какие уступки, не вернёт земцам ни домов, ни палат, ни рухляди. Да и своё положение Филипп понимал. Крестная запись, к коей он приложил руку, веригами висела у него на шее. И ещё один шаг, ещё одно гневное слово против царя — и Грозный обвинит его в клятвопреступлении. Стиснув зубы, дабы не закричать во гневе, Филипп велел вознице развернуть коней и медленно поехал с Арбата, побуждая земцев покинуть проклятое место. В пути он заметил не только уходивших от своих домов москвитян, но и знакомые, с особыми отметинами лица людей Малюты Скуратова. Видоки, послухи, шиши всё брали себе на зубок, дабы в нужный час их свидетельства дали самодержцу волю чинить «праведный» суд над неугодным ему митрополитом.

Филипп велел вознице свернуть в Сивцев Вражек. Он проехал его с горестным лицом. Всюду — в домах, на дворах, на улице — царило разорение. Владельцы домов, то ли земцы, то ли опричники, ходили по дворам словно тени. Обернувшись, Филипп отметил, что за его спиной нет доглядчиков. Он вздохнул с облегчением. Сказал дьячку, который всё ещё сидел в каптане:

— Иди, сын мой, ко храму. Спасибо за службу. Да хранит тебя Господь Бог.

Дьячок вышмыгнул из каптаны и, озираясь, скрылся в проулке между разорёнными домами.

В Новодевичью обитель митрополит приехал к обедне. Едва появился во дворе монастыря, как его окружила чинность и благость женского общежития. Здесь не бушевали страсти и жизнь текла в молитвах и послушании. Филиппа проводили на могилу матери, он погоревал над мраморной плитой, помолился, монахини исполнили канон, цветы положили. Отстояв в храме обедню, митрополит побеседовал с сёстрами во Христе и понял, что в этой обители никаких потрясений не произойдёт, даже если бы вся Москва раскололась на две враждующие ватаги. Филипп пожелал сёстрам благости и долгих лет жизни и уехал в Донской монастырь. Здесь монашеское, мужское житие протекало по бурному руслу. На Филиппа дохнуло чем-то близким, словно оказался в Соловецкой обители. Братья возводили вокруг монастыря каменные стены. Иноки сами добывали глину, месили, формировали в кирпичи, обжигали их в напольной печи — все знакомые, отрадные сердцу Филиппа работы. Правда, обитель была в два раза меньше Соловецкой, проживало в ней около сотни монахов, большая часть которых были выходцами из именитых российских опальных фамилий.

Иноки встретили митрополита приветливо. И он понял по их лицам, что государя Ивана Грозного здесь не чтят. На то было у них основание. Среди братии пребывали насильственно постриженные бояре Сабуровы, Сицкие, Шеины, которых совсем недавно привезли из Казанского края, где они отбывали ссылку по опале. Постригли их за старые грехи, якобы за стояние в Дмитрове вместе с князем Юрием Дмитровским против Глинских. Узнав об этих иноках, Филипп попросил игумена Паисия собрать опальных россиян, дабы узнать их вину.

— Мне потребно в глаза их посмотреть, преподобный Пенсий, — произнёс митрополит.

Когда собрались в просторной келье игумена ещё крепкие мужи, Филипп попросил их рассказать о Казанском крае.

— Не довелось мне побывать в былом татарском ханстве. Говорят, там щедрая земля, богатые леса, реки. Так ли сие?

— Верно говорят, — ответил опальный боярин Шеин, кряжистый, средних лет россиянин. — Токмо мы ту землю видели сквозь железы.

— А я вот тридцать лет на Соловецких островах провёл. Небо там словно купол храма земного.

— Сказывали, и там опричные воеводы передел учинили. Верно ли сие? — спросил усталый измождённый князь Сицкий.

— Пока сия беда соловчан миновала. Иноки блюдут уставы и порядок. С чего бы их притеснять? Там мы вольно жили. Край земли однако же, — заметил Филипп.

Разговор шёл полунамёками, недомолвками. Но видел Филипп по лицам опальных вельмож одно: нелюбовь к царю Ивану Грозному. Ещё жажду перемен. В их лицах жила надежда на лучшие времена.

Посетив за три недели все московские монастыри и многие храмы, Филипп отправился за пределы стольного града. Он побывал в Троице-Сергиевой лавре, в Ростове Великом, в Переяславле-Залесском, всюду встречаясь с братией, игуменами, архимандритами и главами епархий. И Филипп уяснил себе, что чёрное духовенство не ждёт от опричнины ни благ для себя, ни мира, а только гонений и грабежей. Худая слава московского Симонова монастыря и Александровой слободы, а также отторжение в опричнину суздальских монастырей показали монашеству истинное лицо кромешников. Инокам было ведомо о злочинствах опричников больше, чем мирянам. Они знали, что во всех монастырях, кои попали в хомут опричнины, пролито немало невинной крови. Потому, считал Филипп, на монашество можно будет положиться, ежели придёт час встать против государя и его опричной тьмы, ежели церковь потребует отмены опричнины.

Но священнослужители церкви не раскрывались перед митрополитом, не хотели вести никаких разговоров об опричнине. Даже самые смелые ростовские архиереи прятали глаза, когда Филипп спрашивал, что они думают о новых порядках. На вопрос Филиппа ростовскому епископу Кириллу, что он скажет царю, если тот надумает сделать Ростовскую епархию вотчиной опричников, архиерей ответил откровенно:

— Я стар, потому мирские страсти мною забыты. Ежели быть Ростову Великому вотчиной опричнины, то сие угодно Всевышнему.

Каждый раз Филипп расставался со священнослужителями с грустью. Они жили под гнетом страха. Ему не удалось заручиться в своих деяниях и поддержкой думы. Выходило, что боярин Михаил Колычев ошибался в её силе. Да и откуда быть той силе, ежели царь Иван выкачал её из земцев? Они были неспособны защитить даже самих себя.

Пока митрополит ездил по епархиям, Иван Грозный прислал из Костромы в Москву Алексея Басманова с сотней опричников. Они ворвались в палаты бояр Фёдоровых, и глава Земской думы Иван Петрович Фёдоров был взят под стражу. А когда Филипп вернулся в Кремль, конюшего Фёдорова уже отправили на воеводство в Полоцк. Там, в Полоцке, по задумке Ивана Грозного события развивались так стремительно, что Фёдоров и опомниться не успел, как вновь оказался в кремлёвской Земляной тюрьме. В первый же-день его пребывания в Полоцке к нему явился «тайный» гонец с предложением литовских князей и самого короля покинуть Россию и принять убежище в Литве.

— Тебе, князь-батюшка, — таинственно начал гонец, — царь Иван готовится кровопролитие учинить.

— Я тому не верю, — ответил Фёдоров. — Тебе же совет дам: поезжай в Москву и спроси у царя-батюшки, так ли это?

И Фёдоров велел взять гонца под стражу и отправил его в Москву по знакомой тому дороге. Но и сам воевода пробыл в Полоцке всего несколько дней. Его якобы вызвали на очную ставку с гонцом. Появившись в Москве, Фёдоров попытался встретиться с царём: ведь раньше он, конюший, был вхож во дворец днём и ночью. Ему сказали, что царь его примет, надо только подождать. И воеводу отвели отдыхать в малую камору без окон.

— Ты сосни с дороги. Тут есть лавка и солома, — посоветовал Фёдорову боярин Василий Грязной. — И царь пока почивает.

На самом деле Ивана Грозного в эту пору в Москве не было. А его именем творили свои дела вожди опричнины Алексей Басманов, Василий Грязной и Малюта Скуратов. Они взяли Ивана Фёдорова под стражу и обвинили в клятвопреступлении и измене государю.

В царском дворце были и истинные сыны отечества. Они знали боярина Фёдорова как достойного россиянина и поздним вечером того же сентябрьского дня уведомили митрополита обо всём, что случилось в государевых палатах. Филипп поспешил во дворец на выручку любезного ему Ивана Петровича. Митрополита встретили бояре Алексей Басманов и Василий Грязной. Оба были хмельны, неопрятны и дерзки.

— Какие страсти, владыка, почивать мешают? — спросил без почтительности Грязной.

— Где боярин Иван Фёдоров? Видеть и слышать его должен: исповедь его нужная, — властно сказал Филипп.

— Ты видел боярина Ивана сегодня? — спросил Басманов Грязного.

— Нет боярина в царских покоях, — ложно ответил Грязной.

— Не греши, сын Василий. Ведаю, что он здесь, и веди к нему. Не то клятву наложу! — возвысил голос митрополит.

Василий Грязной был изворотлив и умён. Он знал, чем остудить гнев митрополита. Сказал, коснувшись плеча:

— Ты, владыка, не пекись об Иване Фёдорове. Он продал отчину Литве. И свидетель того есть. Потому он изменник и суд над ним вершить царю-батюшке. Тебе же в царёвы опричные дела не входить, ибо сам клятву нарушишь и преступишь.

— А ты что скажешь, бывший побратим Фёдора Колычева? — нацелив на Басманова палец, спросил Филипп.

— Василий правду изрёк. И ты бы, владыка, поостерёгся ломать царские уставы, вторгаться в домовый и опричный обиход. Ну зачем тебе преступать крестное целование? — Басманов в этот раз смотрел Филиппу в глаза, но что с того: хмельной сраму не имеет.

В груди у Филиппа всё клокотало от гнева. Но вериги клятвы неодолимо сгибали его гордую голову. И он покинул царский дворец, но не отступил от мысли вырвать боярина Фёдорова из рук опричников. Он шёл через Соборную площадь в горьких размышлениях. Считал Филипп, что если Иван Грозный предаст Фёдорова казни, то держава потеряет крепкую опору в борьбе с опричниной. Конечно же, наговор на Ивана Петровича в измене грозит ему плахой и он уже стоял «среди смерть пред очами имущих».

Царь Иван в это время, как Филиппу стало ведомо, пребывал в селе Тайнинском. Там, в прекрасном и уютном дворце, построенном ещё Иваном Третьим, Грозный предавался увеселениям. Зная крутые повороты царя в хотениях, Филипп велел служителям тотчас запрягать лошадей. Он разбудил спавшего в своём покое уставщика Иону Шилина, инока способного к подвигу, и сказал ему:

— Прости, брат мой, что в полночь сон прервал. К царю нам ехать следует. Готов ли?

Пятидесятилетний Иона Шилин только глазами сверкнул, поднялся с ложа, шустрый, рукодельный, вмиг готов был в путь.

— Готов, батюшка-владыка, — бодро ответил он.

Ещё Филипп взял с собой семерых конных — личную охрану и, когда время уже перевалило за полночь, покинул свои палаты и Кремль. Знал Филипп, что царь Иван вставал с первыми петухами, потому надеялся застать его на ногах, а не в постели.

На выезде из Москвы Филипп разминулся с всадником. То был опричный воин-гонец. Он мчал в Москву к Басманову с повелением царя Ивана, в коем решалась судьба боярина и конюшего Ивана Фёдорова. Велено было тайно вывезти его в Коломну и там заточить в крепостной каземат под суровый надзор. Филипп ещё не ведал того, что там, в Коломне, по воле Ивана Грозного вовсю зверствовала опричная сотня Григория Ловчикова. И в тот час, когда Фёдорова повезли из Москвы, в его вотчине были схвачены и заключены в казематы крепости кравчий Тимофей Собакин, дьяк Семён Антонов, конюх татарин Янтуган Бахмет и более двадцати челядинцев боярина. Заточили в казематы и сродников Фёдорова: боярина Александра Колина и дьяка Кузьму Владыкина. Все они были обречены Иваном Грозным на лютую казнь.

В четыре часа утра в Тайнинском уже никто не спал. Дымились трубы в поварне, повара готовили трапезу, конюхи чистили царских лошадей, Фёдор Басманов с молодыми псарями травили гусем голодного медведя — всё шло заведённым порядком. Сам царь с думным дьяком Посольского приказа Иваном Висковатым писал литовскому королю Сигизмунду Августу грамоту, в коей уличал его в пособничестве заговору против царского престола России.

Раннее появление митрополита в Тайнинском озадачило Ивана Грозного.

— Что там в Москве случилось, коль прыткий так рано примчал? — спросил царь думного дьяка.

— Да, может, по пустякам себя тешит. Иного-то ему и не дано, — ответил Висковатый.

— Поди так, — молвил царь и лишь через час принял митрополита.

Филипп вошёл в царский покой с уставщиком Ионой Шилиным. Иван Грозный уставился на него с удивлением и, забыв получить от митрополита благословение, зло крикнул:

— Зачем козла-послуха привёл? В шею его выгони!

Иона не дрогнул, смотрел на царя без страха. Филипп же сказал:

— Не обессудь, великий государь. Мы поговорим, а он запомнит, потому как разговор вельми важный. И думный дьяк пусть побудет с нами. Ему тоже суть беседы важно знать.

— Со своим уставом пришёл, владыка. Ан в чужой монастырь так не ходят.

— Владыке, государь, все монастыри подвластны.

— Остер! Говори же, что привело. — Царь нервно ходил из угла в угол покоя и смотрел под ноги, словно что-то искал на персидском ковре.

— Говорю, великий государь. Ведомо мне, что вчера к полуночи взят под стражу в другой раз глава Земской думы, конюший, воевода, боярин Иван Петрович Фёдоров. Он же аки чистый родник, не замутнён крамолой, он верный слуга отечества.

— Но не царя и великого князя всея Руси! — крикнул Иван Грозный.

— Он верный слуга россиян и служит во благо царя и отечества, — твёрдо повторил Филипп. — Потому, государь-батюшка, сын мой, повели своим людям отпустить его с миром. — Митрополит говорил сдержанно и тихо. Но царю всё равно не понравилась речь Филиппа.

— Ты говоришь «чистый родник»? А мне ведомо другое. Он в сговоре с любезным тебе князем Владимиром Старицким и готовил с ним против меня бунт. Потому расправы ни ему, ни всем заговорщикам не миновать. И тебе — тоже! Вижу, ты готов содеять клятвопреступление! Зачем вмешиваешься в мой домовый обиход и дела опричнины?

— Казнь Фёдорова во благо токмо опричникам, но не тебе, великий государь, и не России, — ответил Филипп.

Митрополит лишь значительно позже узнает, какую иезуитскую уловку измыслил Иван Грозный, дабы одним махом избавиться от многих своих явных, а больше мнимых врагов.

Как-то в конце лета Иван Грозный примчал в Старицы, дабы закончить передел Старицкого удела в пользу опричнины. Князь Владимир тому сопротивлялся, но царь был ласков с братом, одарил его волостью под Тверью, сделал богатый вклад в Покровский монастырь и сам попросил князя Владимира отпустить с ним в Москву великосхимника Иова. Потом слёзно пожаловался на горькую судьбу:

— На Руси меня поедом едят бояре. Посему был я, братец Владимир, в Кирилло-Белозерском монастыре и думаю в близкое время уйти от мира да в той славной обители бренные дни дожить. А ежели и там покоя не найду, братец любезный, попрошу королеву аглицкую Елисавету приют мне и чадам моим дать.

— Полно, царь-батюшка, брат мой любезный, печаловаться. Царство под тобой крепко стоит.

— Как же оно может стоять, ежели благожелателей у меня нет? Да и ты не устоишь без них, как оставлю тебе трон.

Так или иначе шёл тот разговор с глазу на глаз, мало кому ведомо. Но в те же дни князь Владимир донёс его суть до жены, княгини Авдотьи и других близких людей. Да тогда же Владимир исполнил просьбу царствующего брата: составил список всех своих благожелателей. Сказывали потом, будто бы и Иван Фёдоров принимал участие в сочинении того списка, многих вельмож назвал, на коих князь Старицкий мог рассчитывать в становлении на трон. Однако Иван Фёдоров к тому списку руки не мог приложить, ибо в Старицах он вовсе не бывал. Да это мало волновало Ивана Грозного. Рассуждали позже россияне, что никто из государей до Ивана Грозного не придумывал такого подвоха. Окрестив честных россиян заговорщиками, царь поручил провести розыск по списку Малюте Скуратову, Алексею Басманову и Афанасию Вяземскому. Сие для них оказалось проще простого, вроде детской забавы. И полетели головы неповинных россиян, и упрятали десятки их в тюрьмы, сослали сотни в глухие места. Потому, чувствуя свою силу, Иван Грозный продолжал увещевать митрополита:

— Говорю тебе, владыка: остудись и не мешай мне выводить крамолу в державе и крепить царскую власть, кою готовлю для сыновей.

А Филипп всё хотел заглянуть в глаза Ивана, прочитать в них помыслы тайные и выведать душевное состояние. Но царь так ни разу и не глянул на митрополита. Однако и такое поведение царя дало повод Филиппу сказать последние жёсткие слова. Он тоже знал, что царь тайно посещал Кирилло-Белозерский монастырь, и причину ведал. Оттого, не думая о последствиях, твёрдо произнёс:

— Твой недуг подозрительности и недоверия к своим подданным, великий государь, нужно лечить не мешкая. И ежели ты надумал в молении очистить себя и принять постриг, исполни сие. Кирилло-Белозерская обитель достойно примет тебя в иноки. И тогда держава избавится от опричнины, вздохнёт вольно.

Проговорив эти слова без сомнения в своей правоте, митрополит покинул царский покой. Он ушёл с гордо поднятой головой, твёрдо зная, что быть ему отныне в опале и не избежать судьбы славного россиянина Ивана Петровича Фёдорова. То была печальная, но провидческая мысль.