Честь воеводы. Алексей Басманов

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ВОЗНЕСЕНИЕ

Согласившись с церковным клиром, царь Иван, однако, не спешил слать гонцов на Соловецкие острова за Филиппом. Он и сомневался в выборе клира, и боялся того боголюбца. И после долгих колебаний он надумал возложить всю тяжесть ноши на россиян: дескать, вы заварили кашу, вы её и расхлёбывайте. И родилось повеление царя собрать Земский собор. А как церковники согласились на его проведение, так и ушли гонцы на Соловецкие острова. Стояла майская благодатная пора для всяких начинаний, в московских садах благоухала сирень, цвели яблони, по берегам рек в зарослях ивняка ночи напролёт заливались соловьи. И в эти дни торжества природы в Кремле собрался Земский собор всей державы. На него съехались более трёхсот человек всякого звания и чина. И от боярского рода Колычевых вновь было двенадцать его представителей. Но самого Филиппа в Москве ещё не было: он не мог расстаться с Соловецкой обителью. Да, похоже, и не хотел, надеясь, что без него выберут кого-то другого. Однако игумен ошибался. Несмотря на его отсутствие, Земский собор вольно и единогласно избрал игумена Филиппа Колычева митрополитом всея Руси.

Царь Иван Грозный согласился с выбором Земского собора лишь после долгой беседы с конюшим Иваном Петровичем Фёдоровым, коего считал умнейшим и благоразумным царедворцем, к тому же провидцем. Конюший Фёдоров, по мнению царя, один имел обыкновение судить праведно. Знал Грозный, что Фёдоровы и Колычевы своими корнями прорастали от одного древнего боярского рода. И сие для царя сыграло более важную роль, чем голос Земского собора.

Земцы ещё продолжали работу, решалось, быть ли замирению с Польшей. Царь Иван Грозный тогда хотел мира с королём Сигизмундом Вторым. Да была у него к тому личная причина. Он страдал от измены князя Андрея Курбского, который, как считал царь Иван, сбежал из войска в самый трудный час войны России с Ливонией. Будучи знатным воеводой и начальствуя в покорённом Дерпте, он оставил рать и ночью с верным слугой исчез из крепости и, умчав в Вольмар, явился к королю Сигизмунду. Примирение с Польшей вселяло надежду в Грозного на то, что Сигизмунд выдаст изменника. И тогда бы... Царь Иван уже придумал Курбскому самую жестокую казнь. Он зашил бы его своими руками в медвежью шкуру и отдал бы на растерзание свирепым псам Федяши Басманова.

Однако переговоры с Польшей затянулись: Сигизмунд рассчитывал получить при замирении свои выгоды. А гонец той порой добрался до Соловецкого монастыря и вручил Филиппу царскую грамоту. Прочитав её, Филипп сильно загоревал и даже подумал о том, чтобы скрыться на острове Анзерский в Голгофо-Распятском скиту. Знал Филипп, что там его царские слуги не достали бы. Ведал он и то, что ожидало его в Москве. В монастыре он жил в покое и в движении к святости. В стольном граде ему предстояло окунуться в котёл с кипящими страстями, надо было вступать в непримиримую схватку со злом опричнины. И он, смертный человек, испытывал страх перед теми испытаниями, кои сулила ему Москва.

Но в грамоте из стольного града было не только повеление царя Ивана Грозного, но ещё и воля Земского собора, воля всей земли русской. И Филипп не нашёл в себе силы преступить волеизъявление россиян. Он счёл, что так угодно судьбе и Всевышнему, и смирился с неизбежностью. Да, он блаженствовал в Соловецкой обители. Он отдал ей тридцать лет жизни и здесь сложился как муж разумный и твёрдый, обогащённый знаниями Божественного писания, догм и канонов православия. В эту пору он не уступал многим мужам, владевшим вершинами богословия. Истинный боголюбец, он был правдив и мудр. И потому невозможным оказалось уйти от долга христианина, от долга перед православными россиянами и не отдать им себя на служение.

Отметив с братией своё шестидесятилетие, простившись с каждым иноком, выслушав советы досточтимых соборных старцев, Филипп Колычев выехал в Москву. С берегов Белого моря он взял путь на Новгород. Его тянуло побывать в граде достойных россиян, отслужить в Софийском соборе молебен, встретиться с архиереями, посмотреть на церковное устройство в Новгородской земле, в коей христианство процветало со времён великого князя Владимира Святого.

Однако в Новгороде Филиппа меньше всего ждало приятное времяпровождение. На подъезде к городу его встретили с иконами избранные жители Новгорода. Филипп остановил дорожный возок, вышел навстречу новгородцам.

— Дети мои, благочестивые христиане, что скажете? — спросил он.

Избранные поклонились митрополиту, и старший из них боярин Путята, муж одних лет с Филиппом, молвил:

— Знали мы тебя игуменом и чтили. Отныне ты владыка всея Руси. Потому просим всей Новгородской землёй защитить нас от неправедных вольностей и порадеть пред царём-самодержцем. Уже слышно, как царь гнев держит на град сей.

— Верю вам, новгородцы, и помню подобный гнев от матери царя Елены Глинской. Ноне он наследством перешёл к её сыну, царю венценосному. Постою за вас, елико сил хватит. Постойте и вы за себя. Сила ваша в бережении веры православной, в опасении от клевретов, — ответил новгородцам Филипп.

Не одну версту он прошёл пешком с избранными горожанами. И многое узнал о российской жизни. Вольнолюбивые новгородцы сетовали на то, что волею Ивана Грозного родилась не только сатанинская рать с мётлами и собачьими головами у седел, но и опричная дума. Филиппу от этой вести было горько вдвойне, потому как одним из вождей сей думы был его двоюродный брат боярин Фёдор Умной-Колычев.

— Ноне опричники подминают под себя княжескую и боярскую знать, — продолжал рассказывать боярин Путята. — А в семибоярское правление не вошёл никто из бывших удельных князей, ни Шуйские, ни Патрикеевы, ни иные.

Пребывание Филиппа в Новгороде принесло ему одну печаль. Лишь молебен в Святой Софии согрел душу. Священнослужители и горожане жили в страхе и тревоге за будущее. Торговля и ремесла замирали. Никто не знал, что принесёт им день грядущий. А они, эти грядущие дни, уже проявлялись всё зловещее.

За два дня до въезда в Москву вновь избранного митрополита Иван Грозный учинил новое злодеяние. Многие участники Земского собора сразу же после его роспуска написали на имя царя челобитную, явились во дворец, взмолились в поклонами:

— Ты, государь-батюшка, не зори нас и повели не быть опричнине. Все мы верно тебе служим и проливаем кровь за тебя. Ты же приставил к нашим шеям обидчиков с ножами. Они хватают братьев кровных, чинят обиды, тянут в пыточные и убивают. Останови разбойников, батюшка-царь.

Иван Грозный, слушая челобитчиков, ходил по гостевой палате с мрачным лицом и зорко всматривался в верноподданных вельмож. Когда они выговорились, он крикнул:

— Григорий, где ты?

Тотчас вышел из тайного места Малюта Скуратов, и царь повелел ему:

— Видишь сию чёртову дюжину? Они пришли жаловаться на царя, а ему то в урон. Чтобы я их больше не видел! Всех загони в земляную сидельницу!

— Исполню, царь-батюшка, родимый! — отозвался Малюта.

Челобитчики только ахнули от страха да со слезами на глазах упали на колени, моля о пощаде. Но было уже поздно: царь ушёл. Появились подручные Малюты Скуратова и погнали земцев в земляную тюрьму, совсем недавно построенную по воле Ивана Грозного на склоне кремлёвского холма.

В тот же день вместе с челобитчиками оказался в земляной тюрьме и чтимый Иваном Грозным конюший Фёдоров. Его оклеветал перед царём кравчий Фёдор Басманов. Явившись в царскую опочивальню во время полуденной дрёмы Грозного, нашептал ему:

— Царь-батюшка, ты и Ивана Фёдорова опали гневом. Он есть зачинщик у челобитчиков. И по его науськиванию они вломились во дворец.

Царь Иван ответил на навет Басманова кратко:

— Иди и упрячь его моим именем туда же, в земляную.

В такие тяжкие для россиян дни лета 1566 года и въехал в стольный град бывший соловецкий игумен, а ноне волею народа митрополит всея Руси Филипп. Царь принял его не сразу. Дворецкий Василий Данилов прислал на подворье боярина Михаила Колычева, у которого, как всегда, остановился Филипп, посыльного. Тот сказал:

— Быть тебе, владыка, у царя-батюшки в полдень июля двенадцатого.

— Явлюсь в назначенный час, сын мой, — ответил Филипп. Он был доволен, что у него появились четыре дня, чтобы оглядеться и разобраться в той сумятице, коя царила в Москве.

Прежде всего Филипп попытался уяснить себе суть опричнины. Будучи просвещённым россиянином с пытливым умом, он поискал истоки опричнины, потому как и в прежние времена при государях было нечто подобное. Он пришёл в знакомый ему Чудов монастырь, и там иноки-летописцы помогли ему найти в летописных сводах то, что он искал. Филипп выяснил, что слово «опричнина» происходило от старославянского слова «опричь» — кроме. Отсюда пошло и то, почему опричников называли ещё и кромешниками. Но в Древней Руси, когда стольный град был во Владимире, опричниками именовали ту часть русичей, которым после смерти князя выделяли земли «опричь всех уделов». Ни тьмы, ни зла за этими понятиями не скрывалось. Иван Грозный, как счёл Филипп, вывернул то понимание наизнанку. В своей державе он совершил некий бунт и отобрал у россиян в опричнину, кроме личного государева удела, огромные области, десятки городов, уездов, волостей, считая, что самодержцу дозволено всё. Он поставил над этими областями и землями своё правительство, свой суд. Была избрана в государевом уделе и Боярская дума. Филипп не понимал, зачем в центре России царю понадобилось вогнать в опричнину девятнадцать городов. Не миновала дележа и Москва. В ней Иван Грозный взял себе улицу Арбат с Сивцевым Вражком и слободами, Никитскую и Чертольскую улицы. Объявив пространство своих владений, Иван Грозный приступил к насильственному изгнанию всех бояр, князей, дворян, не пожелавших вступить в опричнину. Их вывозили с семьями и нередко без имущества в глухие, заболоченные места Тверской, Костромской и Ярославской земель. В это же время царь повелел строить новые дворцовые палаты за рекой Неглинной, между Арбатом и Никитской улицей. Места эти в бумагах были обрисованы крепостными стенами мощнее кремлёвских стен. Переустройством российской жизни волею Ивана Грозного занимался Опричный приказ, в котором денно и нощно трудились сотни дьяков, взятых царём из земских приказов.

Распутывая сложную вязь опричнины, Филипп Колычев пришёл к выводу, что по причуде Ивана Грозного Россия поделена на два государства. Одно государство, где Иван Грозный ввёл опричнину, называлось государевым уделом, другое — земщиной. При этом царь оставался единственным властителем, но более жестоким к земщине.

Иван Грозный не скупился в трате денег. Создавая опричную державу, он потребовал от земщины баснословную сумму — сто тысяч рублей золотом — и опустошил до копейки земскую казну. Но этих денег царю оказалось мало. Ему потребовалось не меньше на создание своего нового войска. Оно называлось Особым, и в нём через год после введения опричнины было более пяти тысяч ратников. Кроме того, царь в десять раз увеличил личную охрану и держал в ней более тысячи отборных воинов. Выросли до тысячи воинов и отряды при сыске, коими ведал Малюта Скуратов.

Отбором опричных ратников Иван Грозный занимался сам, принимая их в Большой палате своего дворца. Их приводил Малюта, выстраивал. Царь выходил к ним в сопровождении свиты. Каждого будущего опричника строго опрашивали, осматривали, словно лошадь на торгу, отбирали самых сильных, крепкой стати, без изъянов. Потом царь Иван брал с них клятву верности. И они клялись служить царю не щадя живота, искоренять крамолу и доносить обо всех, кто замышлял против него заговоры. Ещё они клялись отречься от своих родных и близких и выдавать их сыску, ежели те изменяли царю или кому-либо из царской семьи. Ко всему прочему они давали слово не садиться с земцами за стол, не иметь с ними никаких дел, не вступать в любовные и семейные связи. Каждый, кто вступал в опричнину, получал от царя в дар палаты, имения, земли из тех, кои отбирались у земцев.

Вникнув во все тонкости государева переустроения России, митрополит Филипп Колычев пришёл в ужас. Помня историю Великой Руси до Мономаховых времён, Филипп не нашёл в ней ни одного подобного перелома. И он понял, что опричнина грозит России большим разорением, нежели трёхвековое татаро-монгольское иго.

В разгорающемся костре опричного пожара пострадали и отрадные сердцу Филиппа Старицы. Иван Грозный, ненавидя и побаиваясь Владимира Старицкого, считал его главным своим противником, якобы способным при желании отнять у него престол. Но, чтобы расправиться с Владимиром, у Ивана Грозного не было пока причин и повода. Старицкий князь жил в своём бывшем уделе тихо и мирно, ни в каких страстях участия не принимал, жил заботами о благе своих подданных. Многие московские вельможи любили князя Старицкого и, если случалось быть в Покровском монастыре на богомолье, наведывались к князю для благостных бесед и ради дружеской чары вина. Но когда царю Ивану доносили о тех, кто бывал в Старицах, и о том, что они там делали, Грозный всё равно впадал в ярость и кричал:

— Я тебе покажу, старицкая ехидна, как пиры устраивать! Ради Христа пойдёшь на паперти!

И Грозный отобрал у Владимира в опричнину половину удела. Взамен же дал земли бесплодные и пригнал туда на поселение опальных земцев. Многих же именитых старицких горожан царь вызвал в Москву и принудил вступить в опричнину. Однако царю поддавались не все. Сын князя Юрия Оболенского-Большого, Алексей, достойный отца воин, не ведающий страха, когда принуждали его вступить в опричнину, сказал Ивану Грозному:

— Ты, великий государь, зовёшь меня в пёсью шкуру вырядиться да велишь отречься от родимой матушки, от любезных мне сестёр и друзей, так уж лучше сразу вели меня на плаху тащить за Русь и за други своя.

Иван Грозный от дерзости молодого князя чуть не потерял дар речи и конюшему Алексею Басманову велел постучать по спине, дабы икотой не изойти. А как прошла икота, прошипел:

— На береговой службе животом истечёшь, дерзкий! Ноне же отправляйся за Серпухов к воеводе Игнату Вяземскому!

И чем больше узнавал Филипп о сути опричнины, о делах кромешников, о том, как правил державой Иван Грозный, тем глубже ощущал в себе пустоту. Яма в груди становилась бездонной. А всё, что он раньше носил из верноподданнических чувств, — всё выветрилось и развеялось, как дым. Пустота была пугающей, она ослабляла дух и тело. Сильный, волевой Филипп впал в растерянность. Он не знал, как вести себя с царём. Каноны православной церкви повелевали верховному пастырю быть духовным отцом государя, но как можно им быть, ежели в душе ни Любви, ни почтительности, ни простого уважения к государю нет? «Да ведь тут и до ненависти один шаг!» — восклицал в душе митрополит. Он не находил себе места. Ночами, когда в палатах Колычевых все спали, он вставал на колени перед образом Вседержителя и молил вразумить его на дела праведные. Наконец, накануне встречи с царём, Филипп не вынес душевных мук и во всём признался брату Михаилу. Был поздний вечер, боярин Михаил в эту пору обычно выходил в сад погулять перед сном. В саду и нашёл его Филипп.

— Любезный брат, выслушай меня и помоги мне советом, — присев рядом на скамью в глубине сада, начал Филипп. — Ты земский думный боярин и далёк от опричнины. Я тоже её не жалую. А царь-батюшка есть опричник. Как же мне вести себя, ежели я встану на престол церкви?

Боярин выслушал Филиппа внимательно, но утешения и совета не нашёл. Он долго молчал, а потом с горечью сказал:

— Ах, Федяша, ты задал мне вопрос, на который у меня нет ответа.

— Но как быть? Завтра встреча с царём. Сегодня меня звали на беседу с архиепископом Пименом. Я отказался: не по чину зовущий, к тому же Пимен ревностный пособник государя. Но я бы хотел избежать раздора с Пименом.

— И Пимен и другие царские ласкатели будут искать тебя и тоже льстить. С тем надо смириться.

— Господи, мне на ордынцев было легче ходить, чем здесь единожды подняться во весь рост! Ах брат, я так надеялся на твой совет и помощь! — в отчаянии воскликнул Филипп.

И тут боярин Михаил строго, как некогда отец Филиппа Степан, сказал мудрое:

— Выслушав совет, ты совершишь чужую ошибку. А мы, Колычевы, всегда на свой ум полагались и оставались самими собой. В том и сила рода Колычевых.

— Поди так, — согласился Филипп и повторил: — В том и сила наша.

Они долго молчали. Летний вечер был тёплый, благостный, по саду гулял лёгкий ветерок. Он остудил пылающую грудь Филиппа. Поразмыслив над словами брата, он пришёл к выводу, что лучшего совета Михаил дать не может, как остаться самим собой. И Филипп вздохнул полной грудью, как перед схваткой с ордынцами. Пустоты в груди как не бывало. На своём месте билось его отважное сердце. Филипп обнял Михаила.

— Спасибо, брат, за сильное слово. — И лихо добавил: — Э-эх, сабли наголо и — в сечу!

Боярин Михаил засмеялся.

— Вот и хорошо, вот и славно! Вижу Колычева, а не мокрую курицу! — И Михаил от души постучал по спине Филиппа. — С сабелькой наголо — это славно!

На другой день, как прийти митрополиту в Кремль, царский ласкатель архиепископ Пимен перехватил-таки Филиппа на Соборной площади. Старый, сухонький, с лисьим лицом, Пимен повёл Филиппа в придел Благовещенского храма и там сказал ему довольно жёстко:

— В тебе, вчерашний игумен, много гордыни. Зачем не пришёл, как позвал? Теперь идёшь к венценосному с той же гордыней. Оставь её на пороге храма, иди к помазаннику Божьему с покорной головой, не перечь великому государю. Тогда быть тебе на престоле церкви. Владыка из тебя знатный прорастёт. Ишь, богатырь какой! И ликом сподобился, — частил Пимен.

У Филиппа было что ответить царскому угоднику, хотя бы то, что его избрал митрополитом Земский собор. Но он сдержался. Почтительно поклонившись старцу, Филипп сказал:

— Спасибо тебе, отче, за вразумление. — И ушёл, шагая крупно и гордо неся голову.

Царь Иван принял Филиппа в малой Голубой палате. В ней было светло, прохладно и тихо. Филипп не видел царя несколько лет и удивился переменам в его облике. В свои тридцать шесть лет он выглядел более старым, нежели шестидесятилетний Филипп. На худые плечи ниспадали редкие с сильной проседью чёрные волосы. Длинный клин бороды был неопрятен, морщины, словно глубокие борозды, изрезали худое лицо, орлиный нос заострился ещё больше, а чёрные глаза горели нездоровым огнём. Филипп понял, что царь не простит и малой толики непокорства, тем паче — заносчивости. Потому Филиппу не хотелось в первый же день идти царю встречь, и он собрался с духом, чтобы быть почтительным и внимательным ко всему тому, что царь найдёт нужным сказать.

Так оно и было. Но Иван Грозный, оставаясь непредсказуемым, с первых же слов сильно озадачил митрополита и поставил его в довольно трудное положение.

— Говори, прошлый боярин, правду. Зачем отошёл от Москвы и верно служил князю Андрею Старицкому? Я всё помню.

— Но ты, милосердный царь, сменил гнев на милость в день венчания на царство. Тобою любима обитель Соловецкая, а я прощён за службу князю Андрею. Нужно ли ворошить прошлое?

— Хорошо. Говоришь ты верно и смело. И там, в обители, ты показал себя рачительным игуменом и всё творил во благо державы. Будешь ли и впредь служить державе и царю без порухи?

Царь Иван сидел в тронном кресле. Напротив него неподалёку стояло ещё одно, но царь не предложил избранному народом митрополиту всея Руси сесть. Сие уязвило самолюбие Филиппа, но он наложил на себя смирение и вёл подобающе тому. Колычев счёл, что царь даёт ему понять величие государя и видеть пропасть, отделяющую его, вчерашнего игумена, от царствующей особы. Не так ли поступали византийские императоры со своими подданными? Иван Грозный хотел видеть в митрополите послушного угодника. Но тут Филипп сказал себе вопреки обету смирения: «Тому не бывать!» И царю ответил как должно:

— Ты, великий государь, знаешь, что Колычевы во все времена служили отечеству верой и правдой. Тако же и я буду служить.

Ответ царю Ивану не понравился. Он взъярился:

— Зачем гору обходишь? Отечество и государь едины. Вот и отвечай без каверз!

Филипп согласно склонил голову, но прежде, чем дать ответ, сел в кресло. Царь тому удивился. «Ишь, какой своенравный и дерзкий. До него никто не садился в сие кресло без моей воли. Такой не будет ласкателем. Эко обмишулюсь, ежели дам ему церковь», — подумал царь Иван.

А Филипп, опустившись близ царя в кресло, как и положено владыке, обрёл уверенность, спокойствие и ясность ума, потому беседу повёл откровенно:

— Богочтимый царь-батюшка, я есть слуга и раб Божий. И всё, что заповедано им, я чту и исполняю.

— Хорошо, — отозвался царь. — А потому как я помазанник Божий, надлежит тебе и мои повеления исполнять. Вот мы поставили тебя митрополитом. Будешь ли ты моим верным соратником?

«Господи, вот и кончилось моё смирение. Да, видно, у Колычевых стезя такая — идти по правде, как по лезвию меча», — подумал Филипп. И ответ его был первым шагом к схватке с царём вплотную.

— Буду, благочестивый царь, ежели ты исправишь своё правление.

— Чем же оно тебе не по нраву?

Филипп встал, повернулся к иконам, перекрестился и ответил:

— Вот положил на себя крест и говорю: чтобы ты, царь и великий князь всея Руси, развеял опричнину. Тебе, мудрому, виден её вред для россиян. А не оставишь опричнины, и мне в митрополитах быть невозможно.

Своей прямотой, страстью, смелостью речения Филипп Колычев озадачил Ивана Грозного. Он вспомнил резкие речи митрополита Афанасия, протест Германа Казанского, всё сличил и пришёл к выводу, что мира с духовенством у него не будет. «Они все одержимые, все ненавидят меня, — со злостью подумал царь Иван. — Да и я не прост. Посмотрю, посмотрю, да и под корень всех...» И спросил:

— Ещё что потребуешь?

— Будь, государь, великим до конца, а к сему без милосердия не придёшь. Отпусти с миром земских челобитчиков, коих неделю назад в земляную тюрьму убрал.

Иван встал с трона, приблизился к Филиппу, сказал гневно:

— Озлил ты меня, игумен соловецкий. Теперь и не знаю, ставить тебя или нет.

Филипп упорно добивался своего:

— Не ставь, государь-батюшка. Вернусь к своим братьям, кои печалуются по мне. А вот челобитную от покорного тебе Новгорода прими. — И Филипп достал из нагрудного кармана бумагу, подал царю.

— Яви к новгородцам милость, великий государь, и то сторицей тебе обернётся.

Царь Иван принял грамоту, повертел её в руках.

— Ишь, прыткий какой, за всю державу радеешь? Иди и жди свою судьбу. — Царь отвернулся от Филиппа и ушёл из Голубой залы.

Филипп ещё постоял, посмотрел царю вслед, покачал головой. Улыбка проскользнула на его мужественном лице. И он пошёл восвояси.

На другой день за Филиппом пришли соборные старцы Филимон и Фаллей. Оба преклонных лет, но бойкие и словоохотливые.

— Иди в Благовещенский собор, игумен, — зачастил Филимон, — ждут тебя иереи, силе твоей дивятся. Царь-государь милость проявил, выпустил челобитчиков земских. Да сказано твоим братцем боярином Фёдором Умным-Колычевым, что сие уступка тебе, а прочего не будет.

Филипп знал, что иереи позовут его. О том сообщил ему брат Михаил. Их же побудил к тому сам Иван Грозный. Передавая весть, боярин Михаил молвил:

—Ты, Федяша, пока уступи царю. Помни, что ты нам в первую голову нужен. С тобой земцы выстоят перед опричной тьмой.

Филипп запомнил сказанное братом. Уж коль зовёт он постоять за други своя, куда денешься.

В Благовещенском храме собралось всё московское духовенство. А разговор с Филиппом начал опять-таки царский угодник Пимен, потому как он, будучи новгородским архиепископом, по чину стоял выше прочих архиереев:

— Великий князь всея Руси, самодержец и царь Иоанн Васильевич милостью одарил тебя за радение челобитчиков. Они на волюшке. И многие в соборе. Теперь и ты отплати царю-батюшке послушанием: яви согласие встать на престол церкви.

Филипп поднялся на амвон, строго спросил архиереев:

— И мы опричнине будем хвалу возносить?

Никто из клира в ответ не вымолвил ни слова. И уж было сорвался с уст Филиппа протест, ан вовремя вспомнил он просьбу брата «постоять за други своя». И задумался: хотел понять, на что обрекал себя, по каким терниям проляжет его жизненный путь. Он вспомнил, как тридцать лет назад шёл по раскалённым углям пожарища, и уверовал, что и ноне способен проделать тот же путь. И тут услышал, как более сотни христиан, менее слабых духом и телом, молили его принять сан митрополита. То было слёзное моление. И понял Филипп, что клир архиереев молит его о том же, о чём просил брат Михаил. И Филипп поднял руку, а когда в храме воцарилась тишина, сказал:

— Братья во Христе, я покоряюсь вашей воле и постою за вас, понесу тяжкий крест, пока достанет сил. — Филипп поклонился архиереям, поднял крест, осенил им всех. — Аминь!

И в тот же миг на клиросах два хора запели хвалебный канон. А из ризницы появился конюший Алексей Басманов. Филипп узнал его, но засомневался: он ли? Перед ним стоял матёрый муж, словно вытесанный из чёрного камня. Живинка в нём просматривалась только в движении. Застыл и — камень. И глаза Алексея, некогда наполненные огнём жизни, застекленели. «Господи, нет, это не ты, Алёша-побратим. Тот бы мне улыбнулся, обнял бы, по спине бы похлопал, — пролетело у Филиппа в голове птицей. — Камень это с Железной горы».

Посмотрел и Алексей на Филиппа. Но взгляд его был мгновенный. Он всё уже знал о Филиппе, о его горькой участи. Потому и принял он личину камня, дабы не подпустить к себе этого святого отца, самому не упасть близ него. Знал Алексей, что Филипп встал на лезвие меча. Царь Иван уже давно сгорал от гнева после первой же встречи с ним. И готов был опалить его огнём уничтожаюшим. Как тут проявить повязанному клятвой добрые чувства к царскому врагу? Ему, человеку, раздираемому противоречиями, такая любезность к Филиппу смерти подобна. Алексей, однако, не хотел умирать от царской руки. Он всё ещё оставался воином, и уж ежели отдать жизнь, так в ратном бою. Потому Алексей и надел на себя каменную личину. В руках он держал бумагу. Когда певчие умолкли, сказал:

— Сие запись царская. — Басманов поднял бумагу. — В ней два условия от государя. Ежели ты, Филипп, и вы, архиереи, согласны принять сии условия, вам дано возвести соловецкого игумена в сан митрополита.

— Возгласи, — ответил от имени клира Пимен.

— Слушайте все! — призвал Басманов и прочитал: «Писано мною, царём. В опричнину ему — митрополиту — ив царский домовый обиход не вступатися. А по супротивничеству из-за опричнины и из-за царского домового обихода митрополита не оставливати. И чтобы митрополит советовался бы с царём и великим князем». — Прочитав запись, Басманов спросил: — Все ли слышали?

— Воистину слышали! — прозвучало хором.

И тогда Алексей подал запись Филиппу, а служитель — перо, обмакнув его в ярославские орешковые чернила.

— Приложи свою руку, владыка, — попросил Басманов.

Гусиное перо легко, а показалось оно соловецкому игумену и бывшему воеводе тяжелее палицы. Знал он, что подписанная его рукой запись приобретала силу клятвы и нарушение её по законам Ивана Грозного было чревато, грозило смертной казнью. Но Филипп подписал бумагу твёрдо, загодя ведая, что нарушит сию запись, порождённую не волей Всевышнего, а сатанинской силой.

Ещё через день при стечении тысяч россиян в Архангельском соборе Кремля состоялись Божественная литургия и поставление игумена Филиппа Колычева на престол Русской православной церкви. Ему желали благополучного стояния и долгих лет жизни. Он ведал, однако, что ни того, ни другого не будет. Провидческим взором он видел, что в грядущие дни и недели его ждут сеча за сечей. Он был готов к тем сечам, потому как знал крепость своей руки, силу своего духа и ясность ума. Ведома была ему и сила венценосного противника. Одного он, как честный воин, не знал — коварства царствующего Иоанна.