Честь воеводы. Алексей Басманов

ГЛАВА ШЕСТАЯ СОЛОМОНИЯ

После отъезда великого князя Василия из Волока Дамского Соломония провела в шатре ещё полдня. Она лежала в постели и была безучастна ко всему, что её окружало. Она всматривалась в прошлое. Проплывали перед нею годы замужества, словно тяжёлые осенние тучи.

Ах, как мало выпало на её долю светлых погожих дней! Лишь в начале замужества, когда князь Василий выбрал её из пятисот девиц, которых собрали в Кремль на смотрины, и Соломония покорила его своей красотой, жизнелюбием и пытливым, хотя ещё по-детски наивным умом, она, как ей казалось, была счастлива. Бодрило честолюбие: великая княгиня всея Руси. Но уже в ту пору у Соломонии были сложные отношения с супругом. Она и боялась его и боготворила. В её глазах Василий был сказочным богатырём, смелым, суровым и, думалось ей, добрым. Но вскоре её мнение о муже стало меняться. О доброте его она скоро забыла. Она увидела его крутой нрав. Он даже противился своему строгому отцу. Когда Иван-батюшка попытался женить его на датской принцессе Елизавете, Василий показал отцу крепкие зубы и наотрез отказался взять в жёны иноземку. Великого князя Ивана Третьего не зря в народе называли грозным. Он и на самом деле был таким. И не сносить бы Василию головы, когда отец вновь решил женить его на принцессе, но теперь уже на дочери литовского короля. Но вмешался в назревающую свару близкий к великокняжескому двору грек Юрий Трахиниот.

— Ты, великий князь всея Руси, должен знать, что даже византийские императоры не искали невест своим наследникам в чужих землях. Тут ведь недолго и династию порушить.

Соломония узнала о сём разговоре из уст самого Трахиниота, который стал её учителем и сделал пытливую княгиню образованной женщиной той поры.

Великая княгиня верила, что её жизнь с князем Василием была бы другой, если бы с первых лет супружества у них появились дети. Она приняла Василия через год после венчания, когда ей исполнилось шестнадцать, и с первых дней лелеяла надежду, что понесёт. Но миновало несколько месяцев, а у неё всё было, как прежде. И Соломония поняла, что они не зачали дитя. И потекли годы бездетной жизни, и каждый из них становился для Соломонии более несчастным и суровым, чем предыдущие. И всё реже Василий ложился с нею в постель, ласкал её и искал близости.

В первые годы супружества молодую княгиню обуревала ревность. Ей метилось, что в походах, а они случались каждый год, князь согревал других россиянок, что у него уже по многим землям Руси подрастают сыновья и дочери. И Соломония дерзнула пустить по тем городам и весям, где побывал великий князь, своих видоков и послухов, кои проведали бы у кого там из россиянок растут княжеские отпрыски.

Лет пять сабуровские холопы бродили по тем местам, где останавливался великий князь. Но опасения Соломонии так и не подтвердились. Никто из россиян и слыхом не слыхивал, чтобы где-то у кого-то подрастал княжеский прелюбодеич. И вот уже лет десять княгиня Соломония не пускала по следам мужа доглядчиков и вовремя прекратила надзор, потому как у великого князя повсюду были шиши. И они доносили ему о то, чего ищет Соломония, что нужно холопам её отца в городах и весях.

Великий князь Василий ни разу не упрекнул в том жену. А великая княгиня радовалась тому, что князь Василий не нарушал супружеской верности. Но к радости примешивалась и горечь. Было похоже, что Василий не осмеливался выявлять свой порок за стенами супружеской опочивальни.

В последнее время Соломония склонилась к одной мысли и утвердилась в ней: князь Василий не впадал в блуд по той причине, что имел основание обвинять её в бесплодии. И теперь, лёжа в тишине неразорённой природы, под лесной сенью, Соломония уверовала в другое: есть у неё право подвергнуть себя испытанию и либо воочию убедить князя, что ей дано от Бога рожать детей, либо тогда уж в омут головой. Третьего пути она не находила. Да и то сказать, ежели она не преступит целомудрия, то не сможет иным путём смыть с себя пятно бесплодной смоковницы и быть ей брошенной в монастырь. Уж такова судьба всех женщин великокняжеского дома.

— Господи милостивый, прости за греховные побуждения, — поднимаясь с ложа, шептала Соломония, — придёт час, и я преклоню свою грешную голову, дабы судил ты заблудшую по делам её.

Великая княгиня позвала свою тётушку Евдокию и попросила помочь ей одеться. А когда Евдокия облачила княгиню в дорожное платье, она велела найти князя Шигону и передать ему, чтобы собирался в путь на Старицы.

Иван Шигона не внял тётке Соломонии, сам явился в шатёр.

— Матушка-княгиня, куда изволишь ехать? — спросил он.

— Тебе было сказано, что в Старицы. Зачем пытаешь? — неласково ответила Соломония.

Шигона подумал, что желание княгини не расходится с повелением великого князя, внимательно посмотрел на неё и понял, что она в состоянии перенести тяготы короткого пути, откланялся и ушёл распоряжаться. Этот самый скрытный человек великокняжеского двора был предан Василию и служил ему, как пёс. Он и великой княгине верно служил. Но к тому примешивалась досада. Иван Шигона не верил, что Соломония бесплодна, — о том говорили ему вещие сны. В них он часто ласкал прекрасное тело Соломонии, с замиранием сердца гладил её полнеющий живот, в котором таилось его дитя. Какие это были прелестные сны! Но всякий раз пробуждение приносило нестерпимую боль, разочарование и злость, потому как не дано ему было владеть красавицей Соломонией. И чтобы отдалиться от неё, чтобы грешные мысли не жгли душу, он возненавидел Соломонию. Но от службы ей никто, кроме великого князя, освободить его не мог.

Усадив Соломонию и её тётку в каптану[16], он с облегчением вздохнул: «Скоро конец твоему владычеству». Князь поднялся в седло и повёл свой небольшой отряд в Старицы.

Весь день великая княгиня просидела у оконца каптаны и взирала на благостную природу родной земли, украшающую их путь. Бежали мимо берёзовые рощи, пойменные луга, где поднимались уже стога сена, веселили глаз прогретые солнцем сосновые боры. В них терпко пахло хвоей и смолой. На опушках рдели гроздья рябины. Всё это умиляло Соломонию, её настроение возбуждалось и от родного приволья, и от предстоящей встречи с князем Андреем. И она не заметила, как приехали в селение Погорелое Городище, от коего до Стариц было рукой подать.

Князь Шигона остановил отряд на трапезу, да тут же отправил гонца в Старицы, дабы тот предупредил удельного князя о прибытии великой княгини. Не хотелось Шигоне уведомлять князя Андрея, но дворцовый устав без порухи себе не преступить. И потому, когда в сумерках долгого летнего дня Соломония подъезжала к городу, над ним гулял колокольный благовест. На всех церквях, а их было много в Старицах, звонари старались перещеголять друг друга. Но лучших звонарей, чем соловецкие, в Старицах не было. Они же на сей раз величали княгиню Соломонию особенно. На соборной колокольне звонари прямо-таки выговаривали:

Да тут соловецкие созорничали:

Горожане простили им ту благую вольность, потому как Соломонию они почитали не меньше, чем своего князя. И москвитяне такой встрече порадовались. Лишь князь Шигона гневно заметил на ветер:

— Вот ужо будет вам, смутьяны, как час придёт! С чего растрезвонились?

Князь Андрей не ждал Соломонию в теремах и на подворье не задержался, а спустился к самой Волге, ибо княгиня Соломония была для него желаннее князя Василия. От того одни огорчения исходили. А тут солнышко из хмари выплывало.

Соломония покинула каптану, лишь только мост остался позади. Мелькнуло у неё дерзко: «Спалить бы, разметать его и до конца дней в Старицах остаться».

Князь Андрей поклонился и спросил:

— Хорошо ли доехала, государыня? — Глаза князя светились-играли.

— Славно. Да к тебе всегда путь-дорожка скатертью стелется, — ответила Соломония тёплым голосом.

— Речи твои мне приятны, — признался Андрей. — Надолго ли?

— Моя бы воля, тут, на Волге, зимовала бы и летовала до исхода дней, — повторила она вслух сокровенное желание.

Грусть и тоска послышались князю Андрею в этих словах Соломонии. Да как утешить? Они помолчали. Но князь подумал, что только здесь, поднимаясь на долгий крутой берег Волги, они могут поговорить, не боясь, что их подслушают. Вон Шигона уже далеко впереди. Гордый, заносчивый, промчал мимо, едва поклонился. И боярыня Евдокия далеко, но позади. Князь Андрей коснулся руки Соломонии.

— Твоё желание может исполниться. Василий болен, и у него нет наследника не по твоей вине. Знаю, он и до тебя был немощным. Потому прямым наследником будет только твой сын. И ещё скажу. — Князь Андрей оглянулся — по-прежнему они шли в отдалении от всех. — Скажу без страха заслужить твой упрёк. Люба ты мне пуще жизни, потому быть ли у тебя дитяти, сие в твоей воле.

Соломония слушала Андрея жадно, с волнением. Она благодарила Бога, что он дал понять князю её желания. Она же и ехала в Старицы только затем, чтобы избавиться от многолетней боли, вспыхнувшей ещё в родительском саду невесть как давно. Соломония поняла, что нынче у них не будет никаких помех отдать свои судьбы в руки Господа Бога. Великая княгиня посмотрела на князя Андрея с нежностью. Он ей всегда был люб. Да и как не полюбить такого сокола! Соломония окинула Андрея взором с ног до головы: статен, светлолиц, всего на семь лет старше её. Не было в нём лишь богатырской силы, и нравом мягок, твёрдости мало вовсе. Да и то сказать, та твёрдость была с детства подавлена в Андрее старшим братом, коему жестокости и твёрдости не занимать. Знала Соломония, что подданные любили своего князя. Он был заботливым и добрым государем. Подтверждение тому княгиня видела своими глазами: весь берег Волги заполонили горожане, кои вышли следом за князем. Они что-то кричали, их возгласы были радостными. Им казалось, что князь наконец-то обрёл семеюшку. Андрей, однако, отметил для себя другое. Он вспомнил, с каким трудом ему удалось собрать три-четыре десятка горожан, дабы встретить великого князя. И его приезд в Старицы не вызвал у собравшихся на берегу Волги никаких проявлений верноподданности.

Князь Шигона с отрядом воинов ожидал на высоком берегу княгиню с нетерпением и был недоволен тем, что она и князь Андрей чувствовали себя вольно и могли говорить о чём угодно, потому как близ них не было послухов.

— Да ничего, ничего, твоя песенка спета, матушка, — прошептал он, когда Соломония уже шла по площади к княжеским палатам.

Он спрыгнул с коня и пошёл следом за княгиней. У Красного крыльца произнёс:

— Матушка-княгиня, жду твоего повеления.

— Ты, воевода, ещё вчера получил повеление великого князя. Вот и радей, как велено. — Сказано сие было равнодушно и с пренебрежением: ты, дескать, холоп государя, потому и живи по уставу холопов.

Грудь Шигоны обожгло гневом: «Мерзкая! Ты ещё поплатишься, топтанием оскверняя душу!» Ответил же покорно:

— Так и будет, матушка. Утром и уеду вдогон.

В просторных покоях князя Андрея в этот вечер царило оживление. Несмотря на поздний час, в трапезной были накрыты столы и дворецкий Юрий Оболенский-Меньшой принимал гостей. Стольник князя Иван Ших-Черятинский успел позаботиться о том, чтобы достойно угостить москвитян. Пришли поклониться великой княгине князь Фёдор Пронский, бояре Степан Колычев, Борис Пилецкий. Тут же явился крадучись боярский сын Судок Сатин, сам угодливый и скорый в делах, а душонка чёрная и подлая. Иван Шигона посмотрел на него многозначительно, дал понять, что он ему нужен. Шигона присматривался к придворным мужам князя Старицкого, будто примерялся к каждому, как ухватить за шею, когда грянет над ними час опалы. А она неумолимо надвигалась. Но в этот вечер Шигона ничем не поживился, дабы донести крамольное до великого князя. Пока волжане вели разговор о хозяйственных делах, об урожае, об уборке хлебов и всего, чем одарило россиян щедрое лето. Даже о набегах татар не говорили, хотя с каждого двора на Оке бились против ордынцев один-два воина. А как выпили хмельного, так мужи старицкие завели речь об охоте, близком её начале. Докладывали егеря вельможам, что нынче на озёрах богато гусей и уток, да и лебедей можно пострелять, что боровой птицы по лесам в достатке. Князь Старицкий был страстный охотник, и псарня у него не уступала великокняжеской.

Гости разошлись за полночь. А ранним утром князь Андрей проводил в путь князя Шигону. Разговор между ними был короткий.

— Передай великому князю, что Соломонию проводим до Москвы в полном здравии, — сказал князь Андрей.

— Завтра и отправь. Чего её держать здесь? — без всякой почтительности и с вызовом заметил Шигона.

— На то её воля. Тебе же в дорогу пора, — сухо отозвался князь Андрей и, не пожелав доброго пути, ушёл в палаты. Позвав князя Юрия Оболенского, наказал ему: — Ты, Александрович, пошли человека в Покровский монастырь за Иовом. Порадуем его пением великую княгиню. Подобного пения в Москве не сыщешь.

— Верно сказано, батюшка-князь. Сей миг и пошлю Карлушу, — ответил Оболенский и ушёл исполнять повеление князя.

Этот день проходил в Старицах тихо и благостно. Оживление в княжеских палатах наступило к полудню. Соломония вышла к трапезе вся в свечении, словно в пасхальный день. Она была в ожидании чуда. После трапезы князь Андрей повёл великую княгиню на богослужение в кафедральный Благовещенский собор. Там отстояли обедню. Чинность службы и пение хора пришлись ей по душе. Особенно же очаровал Соломонию своим чистым ангельским пением отрок Иов. Он был иконописен.

— Ему бы в стольном Успенском соборе на клиросе петь, — заметила Соломония.

— Придёт час, и позовём, — ответил князь Андрей.

Соломония поняла значение сказанного, посмотрела на Андрея ласково. «Господи милостивый, помоги исполниться благим помыслам», — подумала она.

После обедни великая княгиня в сопровождении князя Андрея и его свиты прошлась по главной Богдановской улице удельного княжества, любуясь тихим, уютным городом, утопающим в зелени садов, его красивыми хоромами, церквами.

— Как боголепно у тебя здесь, Андрей Иванович, не то что в оглашённой Москве.

— Верно, матушка. — Но на чело князя пало облако, сказал о давно наболевшем: — Да вещает сердце, что близок конец той благости. Вот-вот не только Старицы, но и всю Россию опалит огнём, ежели не будем добиваться нового устроения державы.

— Как согласно мы мыслим. И верно, вижу я во всей державе поветрие на грозу. Великий князь Василий изживает себя, в окружение берёт таких поганцев, как князь Иван Шигона. Вот и ваши князья Голубые-Ростовские к нему подстегнулись. — И воскликнула: — Господи, избавь нас от пришествия сатаны!

Старицкие горожане заполонили Богдановскую улицу, всюду плотной стеной стояли на деревянных пешеходках, толпою сопровождали великую княгиню, славили её. А досужие кумушки судачили о своём.

— Лепота, что у княгини-матушки, что у князя-батюшки, от Бога. Им бы и быть семеюшками, — громко размышляла полнолицая горожанка.

Старицы жили в преддверии большого христианского праздника Преображения Господня, до которого оставался один день. Тому празднику суждено быть особенно памятным Соломонии и Андрею. Он наступил для них раньше, чем для всех россиян. Знали князь и княгиня, что в самую полночь, как наступить Преображению Господню, в мире вершатся всякие боголепные чудеса. И теперь Андрей и Соломония нетерпеливо ждали приближения вечера и ночи. Да время удалось скоротать незаметно: то за трапезой, то за осмотром хозяйства княжеского подворья. Князь Андрей показал Соломонии свою псарню — породистых гончих, борзых, волкодавов.

— Одни они утеха у меня, обездоленного злым роком, Соломонеюшка, — пожаловался князь.

— Тебя жалею, светлый князь, лучшей доли желаю, — отозвалась Соломония, когда шли от псарни на конюшню.

— Правда, и здесь есть доброе существо, коему можно попечаловаться в час боли. Вон конь Жемчуг. — Андрей подвёл Соломонию к стойлу, где отдыхал белоснежный жеребец. — Он всё понимает, когда я душу чищу близ его.

— У меня и того нет, князь Андреюшка. Разве что тётушка Евдокия Ивановна. Она у меня молчалива, как рыба. Порой и ей не скажешь того, чем душа болит. Потому я медленно тлею в одиночестве. Одно меня может утешить теперь — дитя. Чрево моё плодородно, сие я знаю, да семя в него некому было положить. Волчицей бы завыла, тогда, может быть, матёрый волчище нашёлся бы.

— Полно, Соломонеюшка, кручиниться, — весело отозвался Андрей. — Близок час чудесам вершиться. И пусть над нами Всевышний чинит суд. А мы совершим чудо.

Князь Андрей смотрел в прекрасные глаза Соломонии, и был его взгляд так откровенен, так правдив, что великая княгиня нисколько не усомнилась в том, что чуду быть. Она ничего не ответила князю на ясно выраженное желание. Да и не нужно было слов. Всем своим существом, и глазами, в коих плескалась радость, и красиво очерченными губами, и движением руки, коей Соломония прикоснулась к Андрею, и ещё многим другим, чего князь не мог объяснить, Соломония дала ему понять, что она готова сотворить с ним чудо.

Они ещё погуляли по княжескому подворью, прошлись садом, где было светло от яблонь, усыпанных плодами. Взошла полная луна, и сад казался волшебным.

— Благостно. Так бы и в мире... — тихо произнёс Андрей. И вдруг его ожёг страх за Соломонию. Спросил: — Ты не боишься, что будет потом?

— Нет. Все страхи мои уже сгорели, и дух их выветрился из груди. Ведаю, что и Бога мне бояться не следует: он меня не осудит.

К Андрею и Соломонии подошла обеспокоенная боярыня Евдокия.

— Матушка, в терем пора бы. Полночь близко, — предупредила она.

— Не тревожь меня, тётушка, дай надышаться волюшкой. Иди и помолись за меня.

Евдокия поклонилась и ушла. Она-то всё понимала, да трепетала душой и телом за свою любимую племянницу. «Ой, над омутом стоит голубушка, да и бросится туда. Теперь уж бросится. Всё на лике светится», — причитала со вздохами боярыня. Но в терем не ушла, а затаилась, спряталась в калине на выходе из сада, готовая жизнь свою отдать, лишь бы не помешал кто-либо великой княгине прыгнуть в омут.

И Соломония знала, что тётушка Евдокия в сей час охраняет её покой, где-то поблизости укрылась. Потому, когда князь Андрей повёл Соломонию к избе садовника, она шла рядом с ним спокойная и счастливая. Они вошли в чистую избу. Князь Андрей заложил в двери дубовый засов, взял Соломонию за руку, и они поднялись в светёлку.

Князь и княгиня горели от страсти. В них накопилось её столько, что и в молодости подобного не испытывали. Однако волю той страсти они дали не сразу, вели себя сдержанно, дабы не сгореть в пламени чувств, не впасть в забвение, а потом не помнить, как всё было. Они творили обряд близости степенно, неторопливо. И это приносило им блаженства больше, нежели необузданность чувств. Они оба были прекрасны во всём: в нежности, в ласке, в узнавании друг друга. Соломония впервые в жизни узнала настоящего мужчину, восхитившего её своей чадородной силой. Князь Андрей впервые познал женщину, с коей мог согрешить многие годы назад, о коей мечтал всю жизнь.

— Господи милостивый, я получил всё, чего жаждал двадцать лет, — шептал он.

— Мать Пресвятая Богородица, ты наградила нас жаждой чадородия. Молюсь тебе, спасительница наша, — вторила Соломония князю. И ласкалась, побуждая Андрея творить чудо ещё и ещё.

Уже наступил день Преображения Господня. Иисус Христос в последний раз сказал своим ученикам: «Среди вас есть некоторые, что до смерти увидят силу Царствия Божьего». Господь взял с собой Иакова, Иоанна, Петра и поднялся с ними на гору Фавор. И преобразился пред ними: просияло лицо Его, как солнце, одежды сделались белыми, как свет. И вот явились им Моисей и Илия, с Ним беседующие. При сем Пётр сказал Иисусу: «Господи, хорошо нам здесь быть, если хочешь, сделаем три куши: Тебе одну, и Моисею одну, и одну Илии». Когда он ещё говорил, светлое облако осенило их и глас из облака глаголющий: «Сей есть Сын мой Возлюбленный, в котором Моё благоволение; Его слушайте!»

Соломония и Андрей вернулись в княжеские палаты, когда в птичнике пропели первые или вторые, а может быть, третьи петухи. Время для них потеряло смысл. Боярыня Евдокия проводила их от сада до чёрного крыльца. Там увела Соломонию в опочивальню.

И никому из них в этот час не было ведомо, что содеянное нынче ночью в светёлке уже не было тайным. Да знали они другое: сам Христос Спаситель говорил, что всё тайное становится явным. Тому свидетельств появится много. И одно из них — возникновение на Руси Кудеяра, снискавшего и добрую и худую славу во времена Ивана Грозного. Сказывали и утверждали по державе многие, что тот Кудеяр был сыном великой княгини Соломонии, именем Григорий.