Честь воеводы. Алексей Басманов

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ РАЗЛОМ

В это же время, может быть, чуточку раньше, чем у Филиппа Колычева, ломалась судьба знаменитого воеводы Алексея Басманова. Как благополучно у него всё складывалось в юности! Дядюшка, дворянин Михаил Плещеев, заменил отца, погибшего в польском плену, а его супруга, добродетельная Анна, — матушку, сгоревшую от горя вскоре после гибели мужа. Счастливой порой своей жизни Алексей назвал бы то время, когда познакомился в Старицах с Фёдором Колычевым и приобрёл настоящего друга, когда там же, в Старицах, встретил дворянскую дочь Петра Лыгошина — Ксению. Тогда ведь с первого взгляда, с первого часа Алексей и Ксения полюбили друг друга. Как редко в окружении Алексея встречалось такое, чтобы молодые соединились по любви. Ему повезло. Отец и мать Ксении тоже из любви к своей дочери не искали ей знатного жениха. Она же при красоте своей привлекла бы кого угодно, а ей дали вольно любить дворянского сына.

Вернувшись из Стариц в Москву, Алексей несколько раз встречался с Ксенией во время богослужения в церкви близ Симонова монастыря. Они стояли за спинами её родителей и, забывая молиться, смотрели друг на друга. И при каждой встрече Ксения казалась Алексею всё прекраснее. После седьмого «свидания» Алексей понял, что он не может жить без завораживающей его девицы. И Алексей уговорил дядюшку Михаила и тётушку Анну быть его сватами.

Благословляя на супружество Ксению и Алексея, Пётр Лыгошин строго сказал ему:

— Люби и жалуй наше дитя. Бесценный клад тебе отдаём. Да хранит вас Господь Бог.

Когда состоялось венчание, когда прошло свадебное застолье, на которое Алексей загодя вызвал из Стариц Фёдора, Басманов привёз свою молодую супругу в палаты на Пречистенку. Бездетные Михаил и Анна приняли жену племянника как родную дочь. И началась сладкая жизнь. Так назовёт время медового месяца Алексей уже позже, когда будет лопатить и лопатить короткую, как северное лето, пору жизни с Ксюшей. Их ночи были полны сиянием любви и узнавания друг друга в близости. В черноглазой, со смоляными волосами Ксении таился огонь южанки. Она была неутомима во всём: и в ласках и в страсти. Сильный Алексей любил брать её на руки и нянчил, как дитя, а она, как дитя, играла с ним. И тогда он бежал с нею на ложе, и они впадали в забвение. Они теряли счёт дням, времени. И для них было полной неожиданностью то, что подступило вдруг как гроза, как вихрь, разметавший их. Это было их первое расставание, когда князь Иван Овчина отправил Алексея в Каргополь, якобы спасая его от опалы Ивана Шигоны. Неожиданный отъезд Алексея поразил Ксению, словно стрела птицу в полёте. Алексей был болезненно потрясён тем, как приняла Ксения весть о разлуке. Он утешал её, как мог:

— Я ведь ненадолго, любушка, всего на какой-то месяц. А там, как вернусь, мы продолжим свои сказочные дни и ночи.

Ксения не плакала, не стенала, но все огни в ней погасли и в чёрных глазах поселилась тьма.

— Всё не так, Алёша. Мы с тобой разлучаемся надолго, — шептала она бледными губами. — За князем Шигоной стоят Голубые-Ростовские, и это от них пала на тебя опала. От не враз неё избавишься.

Алексей не возражал. Он чувствовал сердцем, что Ксения права. Он понял, когда разговаривал с князем Иваном Овчиной, что за его ласковыми словами таилась бездна лжи.

— Я поеду с тобой, любый, — заявила Ксения. — Князь Иван Фёдорович не посмеет мне отказать.

— Откажет, голубушка, откажет, потому как всё тайно в моём отъезде. Мне ведь и тебе не велено говорить, куда я еду. Я как в тёмном лесу: ни лучика не проникает через хвою, дабы осветить мой путь в Каргополь.

Расставание с Ксенией было мучительным. Но Алексей не спешил его прерывать. Он хотел страдать вместе с Ксенией, хотя бы день или лишний час побыть с нею. И ещё он жаждал вдохнуть в Ксению веру, что впереди у них всё будет хорошо. И она проводила его в путь уже ободрившись и улыбалась, и чёрные глаза горели живым огнём. Последнюю ночь они провели в утехах, как прежде.

Когда спустя полгода после каргопольского сидения Алексей возвращался через Старицы в Москву, ему довелось побыть дома всего три дня. Да и то лишь потому, что сотни его и Фёдора отдыхали после долгого перехода и ждали повеления великого князя, куда им идти на береговую службу.

Встреча с любимой женой была и радостной и печальной. За три дня они не успели наговориться и насладиться друг другом. Дядюшка Михаил и тётушка Анна беспокоили их только тогда, когда наступал час трапезы.

По ночам Ксения твердила:

— Любый, я хочу понести дитя.

— Давай, любая, давай. Ты уже готова к тому, тебе девятнадцатый годик. Только смотри, без меня не рожай.

На этот раз их расставание было не таким горьким. Русские женщины той поры привыкли провожать мужей в ратное поле спокойно, с верой в то, что их родимый семеюшка обязательно вернётся цел и невредим.

Так и было. Пробыв на береговой службе полгода, побывав в сечах и схватках с ордынцами, отделавшись лёгким ранением, Алексей вернулся на Пречистенку в объятия потяжелевшей Ксюши. Она была на шестом месяце беременности. Ксения похвалялась:

— Вот видишь, Алёша, как мы задумали, так и получилось.

— И впрямь, лапушка. Ты настоящая чародейка. Да скажи мне по секрету, кого ты понесла?

— А того, кто тебе желаннее.

— Выходит, сынка?!

— Его, родимый. Да богатырём будет и красавцем весь в тебя. Ты уж поверь мне.

Радуясь, что обретёт наследника, Алексей пристально вглядывался в лицо Ксении. Оно было спокойно, сдержанно, красиво, но в нём что-то изменилось, но что, Алексей не мог разгадать. В чёрных глазах таилась озабоченность. И он спросил:

— Ксюша, я вижу, тебя что-то угнетает?

— Ноне, Алёша, в Москве все живут в угнетении. Тёмные страсти бушуют в Кремле, и нам оттого покою нет. И тебя прошу, милый сокол, облетай кипение страстей стороной. Хорошо бы нам вовсе из Москвы уехать, хотя бы в батюшкину деревушку Уборы.

Алексей не возражал жене, согласился.

— Вот как осмотрюсь день-другой, с батюшкой твоим посоветуюсь, так и уедем.

— Славно. Втроём и укатим: ты, я и наш сынок. Были у нас месяц назад молодые Захарьины. Они ведь в Хорошеве имение держат. Это от Уборов-то близко. Семён даже сказал: «Как приедете к нам, так мы с Алёшей пойдём сома пудового отловим. Давно высмотрел».

— Ой, любушка, не трави душу. Так по рыбному лову стосковался!

Однако вместе Алексею и Ксюше уехать не удалось. Приболела тётушка Анна, и Ксения не сочла возможным покинуть её. Случилось это на третий день, как обговорили отъезд из Москвы.

— Ты уж прости меня, Алёша. Поезжай к Захарьиным один, там и в Уборы уйдёшь. А я тут за тётушку порадею.

Как в те дни казнил себя Алексей за то, что не взял с собой Ксению! Тётушка простудой помаялась и выздоровела. А ненаглядной Ксении нет. Жестоко обманул его князь Иван Овчина. Забрав в заложники дядю Михаила и Ксению, он не упрятал их в своих палатах, а замкнул в ледяной каменной клети в подвале великокняжеского дворца. И показывал князь ему не Ксению, спящую на ложе, и не дядюшку, сидящего за столом, а своих дворовых холопов в их одеждах. Всё было сделано так, чтобы Алексей посчитал их за своих близких.

За тот обман князь Иван Овчина заплатил сполна. Казнил его Алексей жестокой смертью. Да что ему-то в том проку? Тогда, как привёз князь Овчина из сидельницы Ксению, она горела, словно свеча, и догорела за каких-то три месяца, пока Алексей гонял на Белоозеро и на Ладогу приговорённых к заточению в монастырь бояр Ляцкого и Бельских. И сказал по возвращении с Ладоги Алексею учёный лекарь, которого держал боярин Захарьин, что сгорела его Ксения от неизлечимой и скоротечной болезни, кою называют чахоткой. Родила сынка и погасла. Дядя Михаил взял в дом кормилицу для младенца Федяши. А Алексей в те дни чуть с ума не сошёл. Как похоронили супружницу в Новодевичьем монастыре, так и вовсе надломился. В одном спасенье находил — в хмельном. Так и спился бы, да призвали вновь на службу. И ушёл он в рать князя Андрея Горбатого-Шуйского на Оку. Дал ему князь под начало тысячу воинов. Тут уж некогда заливать горе хмельным. Поначалу искал себе смерть в сечах, но ни ордынская стрела, ни сабля его не брали. И мало-помалу пришёл в себя Алексей, жажда к жизни появилась, ратники ему братьями стали. А вот жену себе он больше не искал и мужественно вдовствовал, хранил своей незабвенной верность год за годом.

И вот уже позади сечи в Казанском ханстве, взятие Казани. Затуманило уже память об обороне Рязани, где на стене рядом с ним стоял такой же огневой, как и матушка, сын Федяша, красивый личиком как две капли воды похожий на Ксению. Всё у Алексея было: окольничий, боярин, теперь вот конюший, земли и сёла, царём жалованные. А радости в жизни нет. Там, в сечах, она ещё приходила от побед над басурманами. Но пришла мирная жизнь, и всё изменилось. Вновь хмельное стало повседневной потребностью, потому как и последнюю утеху у него отняли: сын как был взят на царскую службу, так и чужим стал. Через хмельное приходили к Алексею веселье, удаль и ещё нечто такое, чего в минуты просветления он пугался, как сатанинского наваждения.

Когда он ушёл с ратной службы, дотошными летописцами было сказано об Алексее Басманове горестно, откровенно, но в чём-то и неправедно: «Здесь оканчиваются похвальные подвиги Алексея Даниловича Басманова и непобедимый полководец для удовлетворения своего честолюбия выступает на поприще царедворца. Искусством веселить, хвастливым усердием и предупредительностью воли монарха он вкрадывается в душу Иоанна, приобретает над ним сильное влияние и от его имени безнаказанно совершает ряд злодейств, между которыми не первое место занимает даже позорное изгнание митрополита Филиппа».

С этими выводами летописцев должно поспорить. Басманов никогда не страдал честолюбием и угодничеством. Об этом говорит сама трагическая гибель Басманова. К пагубному падению привела Алексея смерть жены. Тому же способствовало падение его сына Фёдора, коего, как и супругу, он любил больше жизни до конца дней своих. Теперь можно сказать с уверенностью, как считал сам Алексей Басманов, житейская неправедная стезя сына Фёдора, где каждый шаг был шагом к новому злодеянию, и повлияла на Басманова в большей степени, чем что-либо другое. Уходя с ратной службы на дворцовую, Алексей надеялся спасти сына. Так он располагал. Но сказано же в Книге судеб, что человек располагает, а какие-то силы уводят его на стезю добра или зла. Так случилось и с Алексеем Басмановым.

Придя на дворцовую службу, боярин вскоре сам попал под влияние царя, ибо не было в окружении Ивана Грозного личности, под чьё влияние попал бы он сам. Наделённый умом и наблюдательностью, Алексей при любом удобном случае пытался разгадать внутреннее состояние царя, и ему удавалось улучшить его, ежели оно было плохое. Он содрогался от каждого житейского удара. И там, где нужно было по-царски совершить доброе дело, он поступал по-дурному. В любой миг от царя Ивана можно было ожидать не только грубой, но даже жестокой выходки. Басманов был очевидцем, когда царь, получив в подарок слона из Индии, потребовал от него встать на колени. Слон, конечно же, не исполнил его требования. И государь от гнева потерял дар речи. А придя в себя, велел изрубить бердышами несчастное животное на куски. Иван Грозный доверительно относился к дворянину Алексею Адашеву и даже заверял, что любит его. Но когда Адашева оговорили в том, что он якобы бывает не в меру любезен с царицей Анастасией, Иван Грозный возненавидел его и предал казни. В каждом незнакомом встречном в минуты дурного настроения царь видел врага. И Алексей понял: чтобы заслужить доверие государя, надо было час за часом доказывать, что его любят и преданы ему до самопожертвования.

Однажды, в припадке душевного отчаяния, царь пожаловался Алексею, который уже стоял при нём конюшим: «Тело моё изнемогает, болезнует дух, раны душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня, ждал я, чтобы ты поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих я не нашёл, заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь». Так стенал царь Иван пред Басмановым, жалуясь на бояр и князей, так подвигал его быть добрым и заботливым, когда надумал породить опричнину.

В часы откровения, когда Иван побуждал своего «незаменимого» конюшего Алексея Басманова создавать опричную опору царя, он говорил ему:

— Мы с тобой, батюшка Данилыч, построим особый двор для расправы с изменниками и ослушниками царя, мы с тобой возьмём в окружение особых бояр и дворецких, казначеев и дьяков, воевод и ратников.

Эти откровения царь Иван излагал Басманову во время второго своего бегства из Москвы в Александрову слободу. Страшное и небывалое событие готовилось тайно. В конце 1564 года в Кремле ночью появилось множество саней. На них слуги грузили скарб, утварь, иконы, кресты, съестные припасы. Особые возы были отведены под государственную казну и царскую одежду. Когда всё было готово к отъезду, царь Иван вышел с заднего крыльца, ведя за собой жену и сыновей. Все они сели в крытую колымагу, и огромный обоз, сопровождаемый личной сотней телохранителей царя, покинул Кремль.

Алексей Басманов многого не понимал в бессвязных откровениях царя Ивана об опричнине. Но он ясно отметил себе, что царь надумал собрать вокруг себя особое войско и принимать в него только «человек скверных и всякими злостями исполненных».

— И я обяжу их страшными клятвами не знаться не только с друзьями и братьями, но и с родителями, а служить единственно мне. И при этом заставлю их целовать крест. И будем мы жить в слободе при монастырском чине, какой установлю я для избранной мною опричной братии, — торопливо и зло говорил он своему конюшему, закутанный в меха в просторной колымаге.

Оставаясь по нраву своему воином и воеводой, Алексей Басманов, конечно же, не понимал политической сущности задуманного преобразования российской жизни. Он знал только то, что создаётся особая рать, коя должна ограждать личную безопасность и жизнь государя. Но откуда ему грозила опасность, того Алексей не ведал. Выходило, однако, что царь преследовал цель истреблять крамолу, гнездившуюся в русской земле и прежде всего среди боярства. И для этого царю потребовалась рать в несколько тысяч человек, способных уничтожить каждого, вплоть до матушки с батюшкой, кто изменит царю. Потом управление этой ратью дозорщиков внутренней крамолы будет поручено главе сыска Григорию Лукьяновичу Плещееву-Бельскому и ему, Алексею Даниловичу Плещееву-Басманову. Было над чем задуматься отважному воеводе. Тут всё сложнее, нежели идти на приступ крепости, хотя бы и такой, как Казань или Нарва, которые Алексей со своими воинами одолевал.

Когда всё определилось и опричная рать уже собиралась, шли и ехали в Александрову слободу отъявленные негодяи и тати, Басманов, будучи в трезвом состоянии, дрогнул. Его поразила мысль о том, что ему придётся руководить поганцами и вводить их в чин царских служилых. И была долгая бессонная ночь стенаний и болезненных размышлений. Он вспомнил своего побратима Фёдора Колычева, который ушёл из мерзкого мира и обрёл пристанище в монастырской обители, принял имя Филиппа. Басманов знал, что Колычев всё ещё игумен в Соловецком монастыре, и решился убежать от проклятого, порочного окружения царя Ивана и принять схиму, а потом уйти на какой-нибудь пустынный остров в Белом море, там построить скит и коротать в молениях оставшуюся жизнь. Как сладки были эти мысли и как жестоко они оборвались, когда в его покой пришёл сын Федяша.

— Вставай, батюшка, на моление пора, царь призывает. Да после моления велено мне медведя приготовить: бой будет.

Алексей знал, о чём говорил сын. Был схвачен князь Никита Серебряный, который, возвращаясь с посольской службы из Литвы, не ведая ничего про опричников, побил их, многих плетьми порол, когда они в деревне боярина Морозова бесчинствовали, убивали, насиловали, грабили добро. Двоих опричников Никита повесил для острастки. И собачьи головы рядом с ними привязал. И только вожаку их Митьке Хомяку удалось убежать. Он-то и опознал князя Серебряного. Примчавшись в Александрову слободу, он всё рассказал Малюте Скуратову, а потом и царю Ивану. Государь выслушал, синея глазами, пятна розовые по лицу пошли, но сказал Малюте Скуратову без крика и спокойно:

— Такого никогда впредь не будет, чтобы моих слуг убивали. Отловите Никитку и в железах ко мне.

Знал Басманов, что его сын вместе с царскими псами держит ещё и матерого медведя. И видел Алексей, как Фёдор выпускал его на обречённых «изменников». После этого Алексей умолял сына:

— Феденька, прекрати травить людей медведем и псами. Сам скоро на зверя будешь похож. Не рушь мою любовь к тебе.

— Так ведь я-то, батюшка, царя больше люблю, чем тебя. Он меня вырастил, чего уж тут говорить, кому мне служить...

И на этот раз Алексей пытался увещевать сына, но наткнулся на крепкую рогатину.

— Батюшка, может, ты меня ещё и в Литву поманишь сбежать, как князь Андрей Курбский бежал. Нет уж, не доводи до греха. — Фёдор посунулся близко к отцу. Алексей увидел красивые глаза Ксении, чистые, невинные, а в словах сына был яд. — Вот шепну государю-батюшке, чего добиваешься от меня, и песенка твоя будет спета. — И словно не опрокидывал в душу отца отраву, весело сказал: — Идём же, батюшка, на моление, а то игумен-государь осердится.

Проглотив горечь и боль от удара, нанесённого сыном, Алексей встал с ложа, быстро оделся и ушёл в дворцовую церковь, где службу вёл сам Иван Грозный.

В Александровой слободе все ходили в чёрных одеяниях, «яко ношь темна». Царь вместе с Басмановым и Скуратовым придумали и обряд опричника. Его нарядили в чёрное суконное одеяние до пят, с чёрным шлыком на голове. К конскому седлу у него были приторочены собачья голова и метла — знаки его должности, чтобы, как собака вынюхивать и выслеживать, грызть государевых изменников. У всех опричников были кони только чёрной масти, с чёрной же сбруей.

Набрав первую тысячу опричников, взяв с них клятву верности, царь Иван поручил Басманову учить их воинскому делу. Алексей принял это поручение без особой радости. Не хотелось Басманову учить отпетых негодяев ратному делу, ничем они не походили на ратников, с которыми он ходил во многие сражения и сечи. Но повеление надо было исполнять. И Алексей, как и всё, что он делал, старательно, взялся учить опричников воинскому ремеслу. Он назначил сотских, десятских, выбирал их не без разбору, а по своему опыту: строгий, но справедливый и не жестокосердый должен быть сотский, десятский. А замыслив сей подбор, Алексей посмеивался над собой, будто искал в навозной куче зерно жемчуга, а его там и не могло быть. С горем пополам, разбив тысячу на сотни и десятки, поставив воевод, Басманов облегчённо вздохнул: они уже в строю, они служилые люди и, доведись идти на ордынцев, пойдут. Вот только надо научить их владеть саблей, бердышом, теперь ещё и пищалью.

Царю Ивану обученная тысяча опричников понравилась. Проехав вдоль строя на коне, он даже похвалил Басманова:

— Угодил, радетель военной справы, царю. В кои-то веки.

И выходило по сказанному Иваном Васильевичем, что вся его, Басманова, ратная служба — псу под хвост. Обидно было Алексею, да виду не подашь. Радоваться и смеяться надо было, чтобы царь понял, что он доволен похвалой.

Опричнина набирала силу. Разделив Россию «пополам», а точнее, разрубив на многие куски, Иван Грозный выделил в свой царский обиход двадцать лучших городов с уездами, более десяти волостей с лучшими землями и поручил Алексею Басманову установить в них новый строй жизни, метлою выметая дух земщины. Он наставлял Алексея:

— Ты как придёшь с ратью опричников в Вологду или Суздаль, так сход устраивай, всем горожанам говори, чтобы вольно шли в опричный обиход. — Глаза царя Ивана смотрели на Басманова пристально, подозрительно, словно он впервые видел его. Алексей боялся этого змеиного взгляда, но должен был добротою своих глаз сдерживать натиск. — Кто пойдёт, с тех клятву бери. А кто будет сопротивляться, тот мой враг, того гони с семьёй, но без добра в земские земли, ещё в Казанский инородный край. А кто и в опричнину не пойдёт и город покинуть не захочет, тот есть мой лютый враг, того казни.

Алексей слушал наставления будучи трезвым. Он стоял перед царём, словно послушник, но в голове у него пробивались крамольные мысли: «За что же казнить невинных и вольных россиян? Зачем гнать старух, стариков, детей на жительство в гиблые места? »

И царь Иван угадал настроение Басманова. Сказал ему, однако, ласково:

— Ты, Алёша, вижу, сомневаешься в справедливости моего повеления. Но царю дана господом Богом власть над рабами его, и я не чиню беззакония, а только властью пресекаю всякое сопротивление мне. Потому не гневи меня и будь покорен моей воле. Тебе сие в прибыток.

Таков был Иван Грозный. И Басманов понял, что никаких крамольных мыслей он не должен держать в голове, ибо их доступно царю «видеть». И он покорно, с показным вдохновением принял повеление государя очистить от крамолы Вологду и Суздаль, Галич и Старую Руссу, все другие города, уезды и волости, какие царь наметил ему посетить в зиму. И где-то в глубине сознания Алексей молил Бога, чтобы царю не пришло в голову желание поручить ему неправедное дело ещё и в Каргополе и в Старицах, которые по царскому указу тоже отходили в опричнину. Как он мог при встрече с каргопольцами смотреть им в глаза и требовать у тех, с кем проливал кровь в сражениях, чтобы они шли в опричнину или покинули город, ежели воспротивятся воле царя? Нет, лучше пусть на него падёт царский гнев, чем предстать перед каргопольцами или старичанами в роли палача-изгонителя. Несколько позже судьба сведёт его со старицким князем Владимиром Андреевичем, отца которого он знал и уважал, но сведёт не для того, чтобы они мирно побеседовали за кубком княжьей медовухи, а для того, чтобы он, Басманов, опрокинул в рот князя кубок отравленного вина.

А пока конюший Алексей Басманов собирался в зимний долгий вояж по городам и весям державы, чтобы чинить именем государя зло и насилие над россиянами, пришла к нему жажда вновь увидеть любимого сына. Он нашёл его в глубине двора возле псарни.

— Ну как ты тут, Федяша, управляешься? Я в поход ухожу дальний, а тебе пожелать хочу от отцовской любящей души, чтобы ты только собачками и занимался. Уж больно они хороши у тебя. А в государевы-то дела и не встревал. Матушка покойная на том свете тому порадуется. Это уж точно. Она мне во сне часто видится.

Сын смотрел на отца с ласковой улыбкой, как Ксения, у него ещё таилось в душе что-то родственное к отцу, но ответил, как всегда, не так, как ждал отец:

— Как же не встревать, батюшка? Ноне должен вернуться из Москвы князь Афанасий Вяземский. Так он, сказывают, наловил там дюжины три татей-бояр и их прихвостней, супротивных царю-батюшке. Ишь, Арбат они не хотят отдавать государю во владение. Мне же велено государем собачек приготовить, дабы проучили их, рвали и кусали крамольников рьяно. Вот какие дела-то у меня, батюшка.

— Грех на душу берёшь, Федяша, — попрекнул отец сына. И зря.

— Так ведь и ты, батюшка, ходишь с руками по локти в крови, — взбеленился Фёдор. — Яблоко-то от яблони недалеко падает. — И тут же весело рассмеялся, тронул отца за плечо, бросил, уже уходя в загон к собакам: — Мы с тобой, родимый, одной опояской повязаны.

Алексей бы полюбовался сыном, богатырём, красавцем, у которого улыбка была обворожительная, как у красной девицы, ан нет, он плюнул вслед и не потому, что досадовал на сына, а по одной причине, коя давно жгла душу Басманова: сын сказал правду. Вольно или невольно, но он обагрил свои руки невинной кровью. Вот и сейчас он отправлялся в поход не калачи дарить, а изгонять из родных изб и палат ни в чём не повинных россиян.

Басманов ещё надеялся, что в тех опальных городах, кои отбирались в опричнину, он сумеет исполнить царскую волю малым горем и бедой и без кровопролития. Но накануне отъезда к нему был приставлен боярин Василий Грязной. Если Фёдор Басманов был главным царским псарём, то Василий Грязной был истинным царским псом. И это он надоумил царя Ивана послать его в соратники к Басманову. Свирепый, как дикий кабан, хитрый, как старый лис, Василий сказал царю льстиво:

— Ты, царь-батюшка, прозорлив и приметлив, аки Бог, и верно рассмотрел, что в душе у Алёши Басманова червоточина появилась. Да тебе ведь любезен Басманов, и посему пошли меня с ним по городам и весям, дабы он не пошатнулся там.

— Отпускаю тебя скрепя сердце. Да потому, что угадал ты мою боль за Алёшу. Поправь, ежели что. Ты это умеешь.

— Сумею, батюшка. — И засмеялся. Смех у него был серебристый, приятный. — Он у меня шёлковый будет.

Сотня опричников во главе с Басмановым и Грязным покинула Александрову слободу задолго до рассвета. И первым градом на их пути был Суздаль, древний и некогда стольный град Суздальского княжества. Суздальская земля была извечно для хлебопашцев щедрой и обильной. Необозримое ополье без лесов и болот примыкало к самому граду с трёх сторон. Дорога здесь была каждая четь землицы. Богато жили суздальцы. И потому Алексей с болью думал о том, что они не отзовутся добровольно стать вотчинниками опричнины, придётся ломать их силой.

Едва сотня опричников появилась в Суздале и вступила на торговую площадь, как со всех сторон сбежались горожане посмотреть на дивных и пугающих всадников. Отродясь суздальцы не видели такого войска: все в чёрном, кони чёрные и — страсть! — собачьи головы и метлы у конских седел.

— Потешники явились! Потешники! — кричали бойкие горожане, окружив всадников.

Народу на площади было много по случаю торгового дня. Из окрестных селений съехались крестьяне продать-купить всякую всячину. Окружив опричников, горожане трогали их снасти, смеялись. Да вскоре, рассмотрев мрачные, свирепые лица опричников, поспешили отойти подальше. Только отважные мальчишки кружили близ конских ног.

Басманов и Грязной уже действовали. Собрали присяжных окладчиков из земской управы, нашли городового приказчика, велели собрать весь городской люд и послушать царский указ. Город был небольшой, и с торговой площади можно было докричаться до каждого подворья. И вскоре все горожане стеклись на площадь, лишь кое-кто из местной знати не пришёл. Басманов и Грязной въехали на конях в самую гущу суздальцев. Василий поднял руку, гул толпы утих. Сказал Басманову:

— Давай, Данилыч, тебе речь вести.

Алексей умел красно говорить. Царь Иван любил его за это. И вот настал час сказать такое красное слово тысячам горожан и сельчан, убедить их в том, что оно не от лукавого, а праведное. Сказанного по-иному суздальцы не поймут. И, переступив порог чести, Алексей повёл речь:

— Россияне, слушайте слово царя-батюшки Ивана Васильевича. Он пребывает в великой печали и даже ушёл из стольного града во Владимирскую землю. Он страдает близ вас, потому как по всей святой Руси гуляет боярская крамола и грозит нашему государю лютой смертью. Поможем же государю-батюшке в борении против крамолы, коя и в вашем городе свила гнездо. Я призываю вас высветить лики крамольников, кои прячутся во тьме. И царь отплатит вам за сию помощь добром. Отныне ваш град будет под личной охраной государя. А всякий горожанин, который укажет крамольника или крамольное гнездо, будет награждён землёй и имуществом государева преступника. — Алексей замолчал. Он должен был услышать, почувствовать, как были приняты его слова, правильно ли он повёл горожан.

Площадь молчала. Горожане ещё не успели осмыслить сказанное царским посланцем. Но за последние слова Алексея, как он и рассчитывал, зацепились те, кто норовом был подобен опричникам. За чужое имущество, за четь земли они готовы были выдать с головой кого угодно. И вот уже Алексей заметил в толпе движение. С разных сторон через плотную массу горожан пробивались несколько молодых и в возрасте мужиков. И один из них, лет сорока, в драном кафтане, в истрёпанной шапке, натянутой до самых глаз, сказал Басманову:

— Ты, государев человек, угости нас царской медовухой, тогда и покажем тебе осиные гнезда.

— Смотрите, за обман государя не сносить вам головы, — предупредил мужиков Басманов.

— И поделом обманщикам будет, — отозвался красноликий бородатый мужик. — Да только мы честной народ. В нашем товаре обмана не будет, мил человек.

— Василий, проводи их к виночерпию за государев счёт, — попросил Грязного Басманов. — Да пусть ведут тебя с опричниками в те гнезда.

— Дело говоришь, Данилыч, — ответил Грязной. И крикнул: — А ну, молодцы, за мной! — Позвал и десятского: — Эй, Гришка, веди своих! — И Василий повёл дюжину поганцев в торговый ряд, где приметил питейный торг.

Алексей вновь прислушался к гулу на площади. Там гуляло разноголосие. И Басманов понял, что его надо углубить, разжечь страсти. Он вновь возвысил голос, чтобы сказать то, что затронет каждого суздальца, не только тех, кто готов изживать «крамолу», но и тех, кто крамолой живёт.

— Суздальцы, слушайте новое слово царя-батюшки. Поскольку город ваш указом государя изымается из земского управления, всем вам отныне должно быть на государевой опричной службе. Царь-батюшка не принуждает вас силой, вы вольны выбирать. А выбор таков: кто идёт на государеву опричную службу, тому всё имущество сохраняется и государь обещает вам жалованье. Иное ждёт тех, кто не пойдёт на государеву службу. Они вольны покинуть царский град и уехать в места, им обозначенные самим царём-батюшкой.

Эти слова Басманова вызвали негодование у большинства горожан. Они не хотели идти на государеву опричную службу, тем более, угадав, что эта служба предполагала насилие. В этот миг суздальцы увидели, как ведут пятерых именитых горожан, среди которых был сродник опального рода бояр Морозовых. Все они своей человечностью и правдолюбием были любезны собравшимся. И кто-то крикнул:

— Не дадим в обиду Морозовых, Анчихиных и Петровых!

Но опричники по мановению руки Василия Грязного обнажили сабли и ринулись теснить люд от «крамольных» горожан. Басманов тронул коня и с десятью опричниками, что были близ него, врезался в толпу горожан. Он кричал:

— Суздальцы, вам будет мир и покой, ежели дадите осудить государевых преступников!

Басманова уже никто не слушал. Толпа не утихомирилась. Опричники едва сдерживали горожан, рвущихся спасти пятерых обречённых. Василий Грязной увидел помост близ храма и велел вести их к нему. Он взлетел на помост и крикнул:

— Суздальцы, утихомирьтесь! Я ещё не сказал своего слова. Идите вольно в опричнину, пока призываем. Завтра уже будет поздно. Завтра мы оголим город. Отныне он царский!

Вошёл в раж и Басманов. Кровь у него закипела, непокорство суздальцев бесило его. Он выхватил плеть и стал направо и налево бить по головам горожан. Кто-то схватил его за полу кафтана, пытаясь стащить с коня, но сверкнула сабля опричника, и молодой горожанин упал под ноги коня. Пролилась первая кровь. И она опьянила опричников. В этот миг вновь возвысил голос Василий Грязной. Он выдохнул из могучей груди всего одно слово:

— Тихо-о!

Такого гласа суздальцы не слыхивали и замерли.

— Смотрите, непокорные! — продолжал Грязной. — Вот что будет каждому из вас, ежели не подчинитесь доброй воле милосердного царя! — И Грязной коротким, но сильным ударом отрубил руку у пожилого боярина Анчихина, стоявшего впереди других обречённых. Не обращая внимания на вопль обезрученного, он спросил остальных: — Будете ли вы молить государя о пощаде за ваши злодеяния против него?

Трое из жертв не произнесли ни слова. Лишь четвёртый молвил:

— Не жди от нас покаяния, тать. Мы ни в чём не виновны.

Грязной исказил сказанное горожанином и донёс до суздальцев за плотную стену опричников явную ложь:

— Вы слышите, что он сказал: «Мы шлем анафему царю-аспиду!» Ваше слово, горожане! Я слышу! Я слышу! Вы жаждете их смерти! — И Грязной крикнул опричникам: — Ату их! Ату!

Сразу десять молодых и сильных опричников бросились к помосту, взлетели на него, засверкали сабли. И полетели прочь головы, руки, падали на помост тела.

Женщины, кои были среди горожан, заголосили, суздальцы стали разбегаться. И вскоре близ опричников остались дрожащие от страха и ужаса лишь городовой приказчик и присяжные окладчики.

На следующий день суздальцев вновь согнали на торговую площадь. Они были тихи и покорны. Они признали особый царский двор и просили Басманова и Грязного, чтобы те от их имени поклонились царю-батюшке о милости войти в опричнину.

Алексей Басманов был в этот день изрядно хмелен, бодр и деятелен. Он довольно потирал руки, смакуя первую удачу. И лишь где-то в глубине души таилось смущение оттого, то при его участии был жестоко растерзан боярин Петров, сродник московского боярина Захарьина, к которому сам Басманов был близок. «Почему же я не остановил эту дикую расправу?» — задал себе вопрос Алексей и отказался искать на него ответ, увидев, как пристально приглядывался к нему Василий Грязной — недреманное царское око.

После Суздаля Басманов и Грязной повели свою орду в тихий Галич, приютившийся на берегу большого озера, богатого рыбой. Было неведомо, чем приглянулся этот городок царю Ивану, может быть, первозданной тишиной, только он запомнил его и одним из первых занёс в список. Здесь была пролита малая кровь. Сами галичане привели в железах местного скотобойца Захара, который каждый раз, когда резал животину, приговаривал: «Вот и ещё одного Ивашку под нож пустил». Кого он имел в виду под именем «Ивашка», оставалось неизвестно, ибо дознаться от него путного слова не смогли, потому как он был хмелен до поросячьего визгу. Захара отдали на потеху молодым опричникам, и они его зарезали, как режут кабанов: распластали на земле и ткнули нож в сердце.

Галичане мирно приняли все царские указы-повеления, тем сохранили свой город и себя от неправедной расправы. Покидая город, Грязной негодовал:

— Плохо мы поратничали здесь, Данилыч. Держать нам ответ перед государем за то, что гнойную крамолу не вскрыли.

— Да нет её в Галиче.

— А ты бы придумал. Чай, побашковитее меня.

От Галича опричники пошли на Вологду, минуя Кострому, коей в списке государя пока не было. До Вологды путь оказался не таким уж и дальним. Сытые, резвые кони покрыли этот путь за три дня. Вот и северная красавица, спокойная, милая Вологда. В зимнее время она казалась притягательной и уютной. Дома здесь у всех горожан были добротные, просторные, народ гостеприимный, душевный. Алексей Басманов был настроен, как и в Галиче, не искать здесь крамолу, а только донести до вологжан волю государя и мирно упросить их войти в «особый государев двор». Но из-за этого между Басмановым и Грязным возникла чуть ли не ссора. Василий, обладавший такой же властью при царе, сказал:

— Ты, Данилыч, ищешь сладкой жизни и не желаешь пачкать руки в крови. А у нас такая служба, что без того не обойдёшься. Я ведь не зря при тебе. Вижу я твою червоточину и царю о том поведал. Так вот заткни эту червоточину и пойдём с тобой государево дело править ревностно. А по-иному и не быть.

Басманов не вспылил: не хотелось ему портить отношения с этим «медведем», — ответил миролюбиво:

— Устал я, Василий, от крови. С девятнадцати лет её проливаю. Да там, в прошлом, была басурманская кровь, а тут своих, русичей... Эх, напиться бы сейчас да и забыться!

— Ладно, у нас ещё ночь впереди подумать. А там, ежели что, пей беспробудно. И без тебя управлюсь. — Грязной поласкал пудовый кулак. — Знаю, Вологда полна крамольников. Все они тут, на севере, мнят себя вольными и не чтут царя.

Так и было в Вологде. Как осмотрелся Басманов утром в городе да увидел на постоялом дворе питейную избу, так и нырнул в «отрадное место». И только сел за стол да крикнул полового, как тот догадался, что нужно гневному боярину, мигом принёс княжьей медовухи, которая в Вологде покрепче хлебной водки.

Пил Алексей неторопливо, не хотел оглушить себя хмельным и заливал душевный огонь постепенно, но верно. Он был далеко от царя, от забот, кои взял на свои плечи Василий Грязной. Знал Алексей, что Василий обо всём его поведении донесёт царю, но это его не волновало и не пугало. Он был озабочен одной жаждой: забыть о прожитой жизни, оставить себе лишь самый малый её островок, где жила его несравненная Ксюша с завораживающими глазами.

Однако в уединение Алексея ворвался говор вологжан, и в нём несколько раз он услышал имя соловецкого игумена Филиппа.

— Да видел, видел я, как сани с Филиппом скрылись в соловецком подворье, — доказывал молодой горожанин своим дружкам. — И белых лошадок его я знаю.

— Ну и что в том проку, что ты его видел, Пахом? Ведь он же тебя золотниковой водочкой не угостил, — отмахивался разбитной мужичок от очевидца.

— Помолчи, Сучок. Мне мой свояк-пономарь сказывал, что соловецкого игумена сам царь зовёт к себе, чтобы служил при нём первосвятителем.

Алексей догадался, о ком ведут речь вологжане. И в памяти его ярко высветилось всё, что было пройдено и пережито с Фёдором Колычевым. И до ломоты в сердце захотелось Алексею увидеть мирского Федяшу, поплакаться на свою горькую жизнь. И он встрепенулся, дабы бежать на соловецкое подворье, упасть Филиппу на грудь или в ноги и молить, чтобы с нарочным тайно отправил его на Соловецкие острова. «Он поймёт меня, поймёт и простит за всё содеянное в опричной жизни». Но хмель ещё не ударил Алексею в голову, он мыслил ещё здраво, и у него пробудилась совесть. «Не могу, не смею я видеть его и смотреть ему в чистые глаза, служа сатанинскому делу». Может быть, выпив ещё кубок-другой княжьей медовухи, Алексей и отправился бы на встречу с Филиппом, если бы не путы, связывающие его через сына с главою опричнины Иваном Грозным. Сказано же было Алексеем в здравом уме во время клятвы: «Не знаться не только с друзьями и братьями, но и с родителями и служить единственному тебе, царь. На том и целую крест». И утихомирился Алексей, совестью мучимый, а в большей степени клятвою опутанный. Разломать-то он разломал два своих состояния, да боль новую себе причинил и принялся заливать разлом хмельным и пил не только княжью медовуху, но и хлебную водку, дабы поскорее впасть в беспамятство.