Честь воеводы. Алексей Басманов

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ДАРЫ ДАНАЙЦА

Казалось бы, Соловецкий монастырь — тихая обитель. Он таился на морских островах более чем в тысяче вёрст от Москвы. Случалось, что всю долгую зиму в монастырь через торосы Белого моря не было пути. И вместе с тем соловчане жили словно бы на виду у всей державы, как если бы обитель стояла близ Кремля, как Симонов монастырь. И странным во всём этом игумену Филиппом казалось то, что при нём монастырь был не в меру обласкан царём Иваном. По третьему году игуменства Филиппа монастырь получил от царя в дар ещё две деревни в Выгозерской волости, а с ними и восемь соляных варниц. Вслед за дарами государя, дабы не отстать от него в щедротах, потекли вклады имущих. От новгородских посадников монастырь принял в вечное пользование больше десяти деревень. Новгородцы же подарили колокола на церковь Успения. Вологодцы и ярославцы прислали большие денежные вклады. Скудость монастыря ушла в прошлое. Две сотни монахов жили в достатке и в трудах праведных, к своему удовольствию.

Радоваться бы игумену Филиппу тому благополучию, но он почему-то не давал воли радости, гасил её, искал свои пути к процветанию монастырской жизни. Ему важнее было найти монахам достойное и прибыльное занятие. Испокон веку россияне любили квас. И Филипп со своими умельцами добился того, что соловецкий квас стал славен чуть ли не на всю державу. Да и квасная варница в монастыре стала единственной на всю Русь по своему устройству. Сделали монахи такие штуки, что квас сам из чанов квасоварни поднимался по трубам вверх, а оттуда тёк в погреба, разливался по бочкам. В тех же бочках доставлялся всем, кто желал его испить.

Филипп поощрял умельцев. Как-то к нему пришёл великосхимник Герман и сказал:

— Отче преподобный, зачем нам молотить хлеб вручную? Послушание то тяжкое, а работных людей мало.

— Внемлю, брат, в чём твой совет? — побудил Германа Филипп.

— Господь надоумил моё слово — мельницу ставить.

— Но реки у нас нет.

— О отче, ветер вольный, Божье творение, нам провеет зерно и в муку смелет.

— Будет по-твоему, брат Герман. Тебе и вести за собой иноков в том деле.

Умел ладить с монахами игумен Филипп, не угнетал словом и делом. Но и за пределами монастыря, с епископами и иными архиереями и с самим митрополитом Макарием у Филиппа Колычева были добрые отношения. А вот многие игумены завидовали Филиппу, потому как им не перепадало столько щедрых даров. Особенно загорались сердца пастырей чёрной завистью, когда они узнавали о какой-либо новой щедрости государя. И то сказать, благодаря милости царя Соловецкий монастырь владел самыми богатыми земельными угодьями. О соляных варницах и говорить нечего: их у соловчан имелось больше, чем в любом другом северном монастыре, где добывалась соль.

Сам Филипп горевал, если ему кто-то завидовал. И от царской ласки поёживался. С годами он всё глубже познавал нрав царя Ивана. Не хотелось Филиппу верить в то, что все подарки-поминки государя — это дары данайца. На самом деле всё так и было.

Несколько лет, кои пришлись на первые годы царствования Ивана после губительного пожара в Москве, рядом с царём стояли многие достойные россияне. И эти годы держава жила без потрясений. Не погибали под топорами палачей сыны отечества, их не ссылали в монастыри, не сажали в зловонные хлевины. Начало царствованию, достойному лучших времён на Руси, было положено на первом Земском соборе 1549 года. Великая Земская дума всякого рода и чина людей открылась двадцать седьмого февраля. Она осудила неправедное боярское правление. Думные бояре восседали на этом соборе все до единого и услышали нелицеприятные упрёки в стяжательстве власти. Но никто из земцев не призывал соборян к озлоблению против бояр. Сам царь Иван, выйдя к народу на Красную площадь и поднявшись на Лобное место, осудил бояр за злочинства, но при том москвитяне услышали от него и слова замирения. Слушал царя и посланник Соловецкого монастыря игумен Филипп. Он порадовался тому, что царь, по его размышлению, очистился от скверны лютости. А Иван сказал:

— Дети разумные, слушайте. Нельзя исправить минувшего зла, могу только спасти вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте то, чего уж нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду, соединяя всё любовью христианскою!

Игумен Филипп находился неподалёку от митрополита Макария. Он хорошо видел лица близких к царю людей. Бок о бок с ним стояли молодой и благородный обликом дворянин Алексей Адашев и мудрый священник Сильвестр. За царём, словно в строю застыли князья Андрей Курбский, Курлятяев, Воротынский, Одоевский, Серебряный, Горбатый-Шуйский, бояре Шереметевы, Колычевы, думный дьяк Висковатый — все светлые лица достойных россиян. Князь Андрей Курбский назвал этот круг вельмож Избранной радой. Он же потом писал царю Ивану, что время правления Избранной рады — самое плодотворное за все годы царствования Ивана Грозного. В эту пору обрели силу законы, пополнилась золотом казна, кою размотали Глинские, россиянам дышалось легко. Особое место в Избранной раде занимал просветитель и сочинитель Иван Пересветов. Его советы, удивляющие в то время многих западных послов в Москве, принимались царём и Избранной радой с вдохновением. Пересветов говорил:

— Ты, царь-батюшка, жалуй службой вельмож не по знатности, а по их делам. Засилье бездарных вельмож приведёт Русь к падению, как некогда пала великая Византия.

Игумен Филипп не мог согласиться с Пересветовым в одном и спорил по этому поводу с ним. Тот подбивал царя быть грозным как к вельможам, так и к народу. «Государство без грозы что конь без узды», — любил повторять сочинитель. Однако не мог предвидеть Пересветов того, как глубоко западут в восприимчивую и нервную душу царя Ивана эти слова: «Быть грозою!», «Быть грозным!», обернутся в лютость вскормленной Иваном Грозным опричнины.

И быть же тому несчастью, когда волею судьбы игумен Филипп познал всё, к чему привели царя Ивана символы власти, им взлелеянные. Соловецкий монастырь вырос в один из очагов духовного развития державы. По благословению игумена Филиппа монастырский соборный старец Иаосаф изготовил Парадное Евангелие с золотой вязью заставок и титлов. По воле Филиппа соловецкие писцы переписали сочинения духовных писателей минувшего и текущего века. Потом царь Иван и его судьи зачтут сие не в заслугу, а в вину Филиппу.

Игумен Филипп и близкие к нему соборные старцы не стояли в стороне от церковной борьбы, коя остро проявлялась в эти годы на Руси. Лишь только иосифляне предали суду вождя нестяжателей старца Артемия из заволжского скита, соловецкие старцы Иаосаф и Феодорит, а с ними и настоятель Филипп, отважились на его защиту. Когда Артемия отправили из скита в Соловецкий монастырь под «злобное презрение», Филипп открыл ему двери темницы и дал убежать в Литву. Сие не осталось незамеченным для царя Ивана. Ранее он считал Соловки лучшим местом заточения опальных вельмож, изменников, чародеев, теперь убедился, что соловецкие узники вовсе не страдали там, а жили в благости. Так было и с духовником самого царя священником Сильвестром, коего Иван велел упрятать на Соловки за непокорство. Сильвестр жил в обители как почётный гость. И когда царь Иван спустя какое-то время подверг опале князя Дмитрия Курлятяева, то сослал его не на Соловки, а на Ладогу.

Игумен Филипп пока сопротивлялся царю Ивану исподволь. Оно проявилось очевидно, когда царь велел казнить князя Фёдора Овчину-Телепнёва-Оболенского, сына конюшего Ивана Овчины. Может быть, Филипп и не ввязался бы в открытую борьбу с царём, ежели бы не святое явление игумену, кое случилось вскоре же после казни Фёдора Овчины.

Тёплой белой ночью, пребывая в глубоком размышлении по поводу гибели невинного князя, Филипп пришёл на берег Святого озера, опустился на замшелый валун и, утомлённый душевными переживаниями, задремал. Но дремота не мешала ему воспринимать окружающий мир так же ясно, как и в бодрствовании. И вот он увидел, как берегом озера, легко перепрыгивая с валуна на валуй, приближался к нему небесный воин в белом одеянии и с обнажённой головой. Золотистые волосы его ниспадали на плечи, рыжая борода торчала клином вперёд, а небесной лазури глаза светились добротою и вниманием. Странник был перепоясан мечом. Близ Филиппа он опустился на валун и тихо, как старому знакомому, сказал:

— Тебе бы надо, преподобный Филипп, остеречься царя Иоанна. Да ты того не сделаешь, ибо деяния твои от воли Всевышнего. Потому говорю тебе: живи и впредь в согласии с Божьими заповедями и добивайся их исполнения от помазанника Божия царя Иоанна. Он отбивается от рук Господа Бога и способен творить большое зло. Встань же на пути отступника во благо веры православной и россиян.

Филипп присмотрелся к страннику и узнал в нём архангела Михаила, заступника всех православных христиан и архистратига Всевышнего. Ответил правдиво власть предержащему:

— Готов исполнить волю Всевышнего. Но я слаб. Как могу противостоять венценосному?

— Время и воля Всевышнего всё поставят на свои места. Грядёт твоё вознесение, и у тебя будет право властвовать над духом и душою государя. Остальное — чистоту помыслов, мужество и стойкость — ты несёшь в себе. Дерзай, брат мой! Аминь! — И архангел Михаил встал, легко прыгая с валуна на валун, источился в голубых сумерках белой ночи.

Филипп вроде бы и был в дрёме, но увидел, что мох на валуне примят и ещё хранил тепло тела, когда игумен потрогал его. Он перекрестился и тихо молвил:

— Да будет так, Всевышний. Я твой верный слуга и воитель.

Он просидел возле Святого озера долго, пока не пробрался под мантию холодный ветерок, налетевший с воды. И о многом передумал. Да прежде всего поволновался за своё детище, за Преображенский собор. Храм на погребах лишь поднялся над землёй, и никто, кроме зодчих и Филиппа, не мог предположить, каким он станет. Ещё минувшими днями, когда вместе с иноками носил-поднимал на стену камни, игумен и подумать не мог, что придёт час и он вынужден будет покинуть недостроенный собор. Да и не хотел он, чтобы сие строение вознеслось без него. Ещё он считал, что собор должен быть привычным, как многие монастырские и городские храмы, не возноситься над стольными. Но после встречи с архангелом Михаилом у Филиппа появилась дерзновенная страсть. Он отважился поднять Преображенский собор выше и величественнее главного Успенского собора в Москве. Он молился Господу Богу и каялся в дерзости, но остановиться уже не смог. Позже он выразил своё желание мастерам, надеясь от них услышать осуждение в поползновении вознести своё детище выше московской святыни. Но мастера оказались лихими и достойными Филиппа сподвижниками. Они только перекрестились на церковь Успения и произнесли согласно:

— Отче игумен, оно и во благо: какой грех, ежели судьба вознесёт соловчан поближе к Всевышнему? То встанет храм храмов. Потому и нет с нас спроса за грехи.

Так и поднялся собор Преображения на Соловецких островах выше Успенского собора Кремля. Царю Ивану о том донесли, и он затаил гнев на дерзкого игумена Соловков. Но то была первая «дерзость» смелого боголюбца. Позже их будет множество.

Вскоре, однако, Филиппу пришлось на время покинуть обитель. Он был вызван в Москву. По воле царя Ивана в первой половине 1551 года намечалось провести церковный собор. Позже сей собор будет назван Стоглавым, потому как на нём приняли первый церковный Судебник, в который вошли сто глав церковного устроения.

Царь Иван в эту пору жил ещё по заветам Избранной рады, и отношение его к собору было доброе и пронизанное заботой о благе церкви. Но именно здесь, на соборе, и случилось первое резкое столкновение молодого царя со своим духовным священником Сильвестром. Ещё за несколько дней до начала заседаний собора отец Сильвестр пришёл вечером в покой, где царь Иван хранил и читал книги. Пользуясь хорошим расположением духа царя, Сильвестр сказал:

— Государь-батюшка, сын мой, говорю, дабы ты ведал побуждения мои. Долгом и совестью чту потребовать от собора исправления церковного устроения.

— Ты честен, прям и человеколюбив, отче. Но кипение страстей к чему тебе? — отозвался царь. — Скажи о сути пороков, и я оглашу их на соборе.

Сильвестр и впрямь был честный и прямодушный. Он продолжал:

— За ними стоит митрополит Макарий. Тебе ли идти на владыку? То мне сподручнее.

Горячая кровь Ивана закипела. Он гневно крикнул:

— Зачем попрекаешь Макарием?! Пойду на нечистую силу прямо, ежели встанет на моём пути!

— Не серчай, царь-батюшка, сын мой. Сказанное мною забудь. И на собор я пойду в согласии с тобой. — Сильвестр решил закончить беседу мирно. Да не удалось легко отделаться от царя.

Упорный нравом Иван потребовал:

— Отче, говори всё, как на духу. Тогда и пойдём в согласии. А по-другому и не быть.

Знал Сильвестр, что царь мог бы и не спрашивать о церковном неустроении и о взглядах нестяжателей на порядки, заведённые иосифлянами. Но Иван хотел убедиться, что Сильвестр — нестяжатель. И он добился своего.

— Ты, царь-батюшка, ведаешь, что ноне пятая часть земель и крестьянских дворов в ярме у церквей и монастырей, что достатки и богатства, данные им, извратили священнослужителей и монашество. Они пекутся больше о мирских делах, нежели о спасении души. Потому следует царской властью отобрать у церквей и монастырей лишние земли и селения с крестьянами, устроить на тех землях вольную общинную жизнь. А церквям и монастырям оставить лишь нужное на прокорм.

Стихия подхватила Сильвестра, и он ещё долго излагал своё понимание церковного устроения. А царь Иван слушал его не перебивая и только темнел лицом. Да и в глазах его горел недобрый огонь. Сильвестр знал цену тому огню, но уже не мог изменить себе и, зная о грозящих ему последствиях, всё-таки продолжал:

— Да пусть будет ведомо тебе, царь-батюшка, что духовенство, особенно низшее, утонуло в пороках, в пренебрежении к своему долгу и в непотребном духовному сану поведении. Потому собор должен запретить попам и монахам пить водку и чтобы они не лаялись и не бились до кровопролития. Аминь!

Когда Сильвестр закончил своё обвинение церкви, царь Иван долго молчал. Он думал о том, что духовник не только иосифлян не может терпеть, но и его, государя, казнит за допущения церковникам. Сказал он коротко и жёстко:

— Ты огорчил меня, духовник. Иди к покаянию.

Об этой беседе с царём Иваном Сильвестр расскажет Филиппу на соборе во время перерывов на трапезу. Филипп подивится отваге Сильвестра и станет ждать, чем завершится их противостояние. А пока игумен на равных с прочими священнослужителями писал новые главы Судебника и слушал речи царя, митрополита и многих архиереев. Из сказанного царём Иваном Филипп понял, что молодой государь не нашёл в себе отваги вступить в противоречие с митрополитом Макарием и всеми его сторонниками иосифлянами. Он и словом не обмолвился о том неустроении церкви, суть которого раскрыл ему Сильвестр.

Однако смелый священник заставил говорить о себе и даже вынудил царя отвечать на его вопросы об исправлении церковного устроения. И хотя Иван ответил на вопросы Сильвестра и выразил своё порицание иерархам и самому митрополиту Макарию за то, что многие духовные чины служат сатане, но не Богу, на Сильвестра он сильно разгневался. В эти же дни царь позвал себе нового духовника, а Сильвестру вход в царский дворец был закрыт.

Вольно или невольно, но как человек чистых помыслов и чести Филипп встал на сторону опального Сильвестра. А потом и на сторону Алексея Адашева и многих других членов Избранной рады, ещё не ведая, что над этими благочестивыми россиянами была занесена тяжёлая рука царской опалы.

В эту пору в окружение царя Ивана пробивались уже другие люди, меньше всего расположенные к благородным поступкам. В дворцовых покоях замелькало лицо мелкого дворянина Григория Лукьяновича Бельского-Плещеева, которого чуть позже назовут Малютой Скуратовым. Пока ещё, как кот у ног господина, отирался близ Ивана захудалый боярин Василий Грязной, личность коего была сходна с его фамилией. Скуратов и Грязной вторглись в царский дворец, во дворцовый обиход не одни — за их спинами вставали, а то и таились до поры многие другие отродья. И были среди них мужи даже именитых фамилий и родов, как князь Афанасий Вяземский.

В дни работы Стоглавого собора игумену Филиппу постоянно приходилось встречаться с людьми, близкими к царскому двору, он общался со многими думными боярами. Ведь только из рода Колычевых — все близкие родственники Филиппа — на Стоглавом соборе присутствовало двенадцать думцев. Все они жили меж собой в мире и согласии. И в каждой семье Филиппа ждал тёплый приём, откровенные и доверительные беседы. В свои наезды в Москву Филипп теперь останавливался у двоюродного свата, окольничего Михаила Колычева. Он был старше Филиппа и дружил с его отцом Степаном. Филипп был Михаилу Ивановичу за сына. Несмотря на сан Филиппа, брат, как и в прежние годы, звал его Федяшей. Позже боярин Михаил сыграет важную роль в становлении его на престол Русской православной церкви. И сделано сие будет, казалось бы, во благо избранника. Однако сие хорошее дело обернётся бедой как для Филиппа, так и для Михаила.

Окольничий Михаил Колычев в пору Стоглавого собора был в чести у царя Ивана, но, несмотря на это, старался держаться от него подальше. Молодой царь менялся на глазах. Добрые духи уже потеряли над ним опеку, а другие — духи зла и тьмы — витали всё ближе, и их тлетворное дыхание вызывало в царе не отвращение, а жажду дышать их смрадом. Окольничий Михаил Колычев до открытия Стоглавого собора ещё защищал царя Ивана, говорил своим близким:

— Наш государь-батюшка молод, всего-то двадцать один год. И ежели рядом с ним будут по-прежнему стоять Адашев, Сильвестр, Курлятяев и иные добрые мужи, нас ждёт благое царствование.

Но когда на Стоглавом порочили имя Сильвестра за его выступление против иосифлян, называли хищником и разбойником и царь не защитил своего духовника, а отдал его на травлю иосифлянам, Михаил Колычев усмотрел за спиной царя зловещие всполохи. С этого часа пристальный взгляд боярина уже не упускал из виду никаких мелочей в поведении царя и всему давал особую цену. Боярин Михаил рассказал Филиппу, что встретил в Кремле царицу Анастасию в великой печали и как она изливала душу.

— Слава Богу, что повстречала тебя, сердешный, — молвила Анастасия, увидев Колычева. — Хоть ты, Михаил Иванович, развеешь мои страдания.

— Поведай беду, царица-матушка, — отозвался боярин Михаил.

— Вчера, уже к вечеру, ездили с царём-батюшкой в Коломенское. Там для него псарь Басманов потеху устроил. Тот медведь, что Прохором зовут, теперь по его воле всё живое мнёт под себя и разрывает. Как мы приехали, так Басманов втолкнул в загон к Прохору тёлочку-однолетку. Как он гонял её и рвал, как она малым дитём ревела — со мной худо приключилось. А царь хохотал и кричал: «Ату её! Ату!»

— Я, дорогой Федяша, слов не нашёл, чтобы утешить расстроенную царицу, — продолжал боярин Михаил. — Ведь он же теперь сам способен бросить малое дитя на растерзание лютому зверю. Да что говорить, было уже, как Шаховского и Шуйского псами затравил.

Рассказ боярина Михаила поверг в уныние и Филиппа. И не только царя он вспомнил недобрым словом, но и своего побратима Алексея Басманова. Как же он допустил, что его любимый сын зверское обличье принял? В тот же день, зная, что Алексей Басманов стоит со своим полком на береговой службе, Филипп отправился на Пречистенку в палаты Михаила Плещеева в надежде застать там сына Алексея Басманова. Увы, его попытка была напрасной. В доме Плещеевых только челядь берегла хоромы, а дядюшка Алексея и его жена Анна умерли два года назад. Филипп уже думал о том, чтобы побывать на Оке, найти Алексея, поговорить с ним о сыне, но он не мог бросить свои дела на Стоглавом соборе. И, болея душой за отца и сына Басмановых, он продолжал исполнять своё «послушание» в Кремле.

Стоглавый собор закончил свою работу только в мае. Филипп был доволен тем, что упорядочили каноны богослужения. Оно стало единым для всей Руси. Были возданы должные почести пятидесяти местночтимым угодникам. А главное — стал единым для всей державы иконостас святых. Укоротили на соборе права церквей и монастырей: голос Сильвестра дошёл до иерархов. Им запретили заниматься ростовщичеством, а продавать или приобретать земли разрешалось лишь правительством. Интересов и прав Соловецкой обители исправления не затрагивали.

Соловецкий монастырь при Филиппе следовал общежительному уставу. Сам игумен и знатные иноки обители были нестяжателями и не имели личного богатства. Всё своё золото и серебро они вложили в монастырское строение. Знать, сие было отрадно Филиппу, потому он возвращался на Соловецкие острова с радостью и лёгким сердцем. Покидал он Москву конным строем. В Вологде сел со служителями на монастырские струги, морем шёл на коче. Да вот и она, бухта Благополучия, за нею — родные стены обители!