Честь воеводы. Алексей Басманов

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЖЕСТОКОСЕРДЫЙ

Великая княгиня покидала Старицы на другой день после праздника в честь Преображения Господня. При Соломонии были боярыня Евдокия, человек пять прислуги и десять телохранителей. Ещё князь Андрей отправлял на московскую службу два десятка воинов, а с ними старшим молодого боярина Фёдора Колычева. Зная Колычевых с лучшей стороны, князь Андрей попросил Соломонию:

— Возьми Фёдора на дворцовую службу, да поближе к себе. А в трудный час положись на него.

— Так и будет, любый, — ответила Соломония.

Фёдор того разговора не слышал. Он был возбуждён, нетерпелив и рвался в Москву. Хотелось ему поскорее достать князя Василия Голубого-Ростовского, свести с ним счёты за поруганную честь княжны Ульяны. Да и за своё оскорбление, за то, что подло нанёс удар, он думал отплатить князю.

— Буду молить Бога, чтобы он помог тебе наказать злочинца, — сказала княжна, когда Фёдор забежал на подворье Оболенских, дабы проститься с Ульяной. Он встретился с княжной всё в той же горенке-прихожей перед светлицей. Обняв Ульяну за хрупкие плечи, произнёс:

— Ты береги себя. Я скоро вернусь и пришлю сватов.

Ульяша грустно улыбнулась и ничего не ответила. Да и как скажешь, ежели в эти дни она очищалась от плода вражьего. Кажется, с Божьей помощью и силой трав ворожеи Степаниды Рязанки всё завершилось благополучно. Однако у неё нашлось тёплое прощальное слово:

— Я люблю тебя, Федяша, и жду твоего возвращения. А сваты... придут, и им не откажут.

Фёдор уходил от Ульяши и с подворья Оболенских с щемящим сердцем. Вещало оно ему, что не случится у них с Ульяшей безмятежного будущего. Он рассердился на себя и подумал: «И что это я дрогнул перед невзгодами! Нам бы лишь вместе неразлучно...»

Проводы великой княгини были торжественны. Трезвонили колокола, как и при встрече, горожане вышли к Волге и провожали Соломонию за мост и дальше. А князь Андрей с вельможами сопровождали великую княгиню до самого рубежа княжества, который пролегал под Волоком Ламским. Андрею хотелось большего. Он готов был следовать за нею до Москвы, лишь бы держать в руках её нежную руку, смотреть в её прекрасные глаза и ловить её завораживающую улыбку, а потом запомнить всё на многие годы. Но того ему было не дано. Он предугадывал судьбу прекрасной россиянки из достойного рода бояр Сабуровых, и жгучая ненависть к старшему брату накапливалась в его душе, переполняла её. Не стерпев жжения, он сказал:

— Останься в Старицах, Соломонеюшка. Я сумею тебя защитить.

— Осталась бы, родимый, да ведь он спалит Старицы и весь добрый люд погубит. Ему, жестокосердому, сие посильно.

Настал миг расставания. Княгиня, забыв о каких-либо условностях, не видя придворных вельмож князя и своих спутниц, прижалась к груди князя Андрея. Он обнял её. Соломония была покорна и печальна, ведала, что только чудо может сохранить её в этом вольном мире. Но, не надеясь на то, что князь Андрей может защитить её от жестокого супруга, она уходила навстречу неизбежным потрясениям мужественно и гордо.

— Пока жива, буду помнить тебя, любый.

— Мы ещё встретимся, мы будем вместе, — с верою ответил князь.

— Дай-то Бог, — молвила Соломония, поцеловала Андрея в лоб и скрылась в каптане.

В свите Соломонии, среди телохранителей и прислуги, были всё-таки послухи и видоки великого князя. Они радовались тому, что усмотрели при расставании Соломонии и Андрея. Теперь им было с чем идти к князю Ивану Шигоне, главному великокняжескому псу, было в чём обвинить великую княгиню и старицкого прелюбодея. Потому все заспешили в Москву: одни — для того, чтобы поскорее увидеть близких, другие — с тем, чтобы обличить тех, кто должен быть обличён.

У боярина Фёдора Колычева к жажде поскорее добраться до Василия Голубого-Ростовского примешивалось желание увидеть родную Москву. Он в ней родился, и детство его прошло на Рождественке, близ женского Рождественского монастыря. Да и родни у Фёдора было много. Высились палаты бояр Колычевых на Патриарших прудах, в Заяузье, на Пречистенке, в других местах большого города. Рассчитывал Фёдор до того, как заступить на государеву службу, навестить всех близких, передать поклоны от матушки с батюшкой. Плохо было то, что он не знал, какую службу ему уготовил великий князь. Может, пошлёт в порубежье, стоять на Оке против крымских или казанских татар, кои по нескольку раз в год нападали на южные земли России. Что ж, он отправится в порубежье, будет отражать набеги татар, потому как Колычевы никогда не страшились выйти лицом к лицу с врагом.

Однако судьбе было угодно, чтобы жизнь Фёдора потекла по иному руслу. Едва появившись в стенах Кремля, он был определён в великокняжеские рынды. Тому причиной были не только просьба князя Андрея, но и личные качества Фёдора. В свои девятнадцать лет он был красив и статен, природа наградила его недюжинной силой, ловкостью и смелостью. Он получил хорошее воспитание, умел писать, читать, знал греческий язык. Ко всему этому он был честен, правдив и спокоен. Держался он независимо, но не гордо, а с достоинством. И вместе с тем у него не было высокомерия, честолюбия и заносчивости.

Дворцовая служба оказалась Фёдору не в тягость. Он легко привык нести ночное бдение и быть исполнительным. Угнетало его только то, что он не мог пока найти князя Василия Голубого-Ростовского. И у него не было возможности отправиться на поиски князя. Оставалось уповать на случай. Пока же Фёдор врастал в дворцовую жизнь. Волею великой княгини его поставили старшим над рындами, кои охраняли её покои. Жизнь во дворце текла мирно, тихо, но стражи несли свою службу рьяно, и молодому воеводе всегда находилось дело. По ночам он как радетельный хозяин обходил посты, вовремя менял караульных, заботился о том, чтобы они спали в караульном покое, а не на постах. Случалось, следил за ночными посетителями дворца. И однажды во время ночного обхода он встретился с незнакомым благородным старцем в монашеском одеянии. Шёл он по длинным сеням от покоев великого князя к покоям великой княгини. То был великосхимник Чудова монастыря Вассиан Патрикеев. Он первым остановил Фёдора и заговорил с ним.

— Сын мой, вижу тебя впервые. Чей ты и откуда, как попал во дворец? — спросил старец.

— Святой отец, прости, но мне бы тебя надо было спросить, как ты в ночное время оказался во дворце? Вижу, чувствуешь себя здесь вольно, знать, часто ходишь в великокняжеские терема. И мне должно по службе ведать, кто ты. Уж не духовник ли государя?

— Странно, что ты об этом спросил, — завёл разговор Вассиан. — Но тебе откроюсь, потому как вижу по челу, что достоин доверия. — Монах увидел лавку, присел на неё и пригласил Фёдора. — Мне не довелось быть духовником государей. Я бывший князь Василий Патрикеев, ноне же инок Чудова монастыря Вассиан. Жду возвращения из похода государя, чтобы посоветоваться с ним. Пишем мы вместе с Максимом Греком, ещё с Фёдором Карповым и дьяком Николаем Булевым-Любчанином для правителей. Мы утверждаем, что государь должен управлять державой грозою правды, закона и милосердия. Как сие примет государь Василий, нам должно знать. — Умные, ещё зоркие глаза Вассиана смотрели на Фёдора требовательно. — Вот ты, что думаешь? Ноне во дворце мало придворных с такими искренними ликами. Откройся же, юный муж.

— Закон и правда от Бога, и жить по ним всем — и государям, и простому люду, — ответил Фёдор.

— Верно речёшь: от Бога и для всех.

— Сам же я есть Фёдор Колычев, сын Степанов. Прибыл из Стариц на великокняжескую службу. Стою близ матушки Соломонии.

Вассиану пришёлся по душе молодой воевода. Но он не спешил выказать свои симпатии, попытался разузнать, чем живёт молодой Колычев.

— Ведаю я, чего стоит знатный род бояр Колычевых. Твоего батюшку Степана Ивановича, прозвищем Стен Стур, знаю. Он был в опале у князя Василия. Как же ты попал сюда на службу, чем заслужил милость великого князя?

Фёдор был не так прост. Он осмотрелся: в сенях послухам и видокам великого князя негде было спрятаться. Спросил старца:

— Скажу правду, останется ли нашей?

— Умён. Я понимаю тебя. — Вассиан улыбнулся. Положил свою ещё красивую и крепкую руку на колено Фёдора, сказал доверительно: — Послушай прежде моё сокровенное. Я в княжеских палатах бываю многажды. Великий князь часто беседует со мной. Вот и в последний раз перед отъездом во Псков надеялся получить моё благословение и ждал совета, как быть ему, бесчадному, с неплодной Соломонией, дабы обрести наследника престола, продолжателя великих князей со времён Владимира Святого. Ответил же я ему, что ни вселенский первосвятитель, ни московский митрополит Даниил, ни архиереи не вольны дать тебе свободу, великий князь. Господь Бог сочетал, человек же не разлучает. Ан князь Василий жестокосерд, ему встречь не иди. Потому ноне я опальный. А бесчадный князь ищет новую долю. И не найдёт. Чего не дано Богом, того от сатаны не получишь.

Фёдор слушал Вассиана внимательно, и мысли в его здравой голове текли в согласии со старцем. Угадал он в мудром Вассиане ясновидящую силу. И то сказать, теперь он, Фёдор, и сам склонен думать, что великий князь лишён силы чадородия. К такой мысли, правда ещё не утвердившейся, он пришёл в тот миг, когда увидел, как Соломония расставалась с князем Андреем. Она обрела на груди у князя покой, она расцвела в Старицах, как плодное дерево, и возвращалась в Москву обновлённой.

Что ж, согласился Фёдор, старец Вассиан прав, что не дал обещания князю Василию поддержать его на соборе ради разлуки с многострадальной Соломонией.

— Кланяюсь тебе, святой отец, за твёрдость в бережении законов Божиих, — наконец заговорил Фёдор. — Сам же я разлучён со Старицами и с невестой происками князей Голубых-Ростовских. Живота не пожалел бы, дабы наказать за мерзости младшего из них.

— Говори всё, — побудил Вассиан.

— Он надругался над целомудрием княжны Ульяны Оболенской-Меньшой, по-разбойному лишил невинности. Она была помолвлена с ним с семи лет. Ещё до разбоя мы полюбили друг друга, и она моя невеста.

— Ты волен его наказать, — согласился Вассиан. — Но не торопись. Пусть в его судьбе кара придёт от Всевышнего.

— Ты, святой отец, человеколюбец и милосерден. А как быть мне, смертному, ежели кровь взывает о мести?

— Ты не язычник. Приди к Богу и помолись. Господь утолит твою жажду и отвратит от зла и насилия, ибо таково имя мести. Пока же призываю тебя, воин, служить матушке нашей Соломонии, идущей путём тернистым. — Вассиан поднялся, выпрямился, стал высок и величествен. — Благословляю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. — Великосхимник осенил Фёдора крестом и ушёл.

Фёдор ещё долго сидел на лавке, размышляя над советами Вассиана.

В день Усечения главы Иоанна Предтечи — в канун Нового года — вернулся в стольный град великий князь Василий. Он пресёк потуги псковитян отойти от Москвы и был доволен походом. Москва в эти дни уже приготовилась к праздникам и была благодушная, немного обеспокоенная последними заботами о встрече Нового года. На улицах города великий князь увидел немало москвитян, но торжественного шествия в угоду ему не состоялось, и колокольный благовест возносился лишь над кремлёвскими храмами.

Досада и гнев исказили лицо Василия: пришли же гонцы ранее, оповестили москвитян о возвращении великого князя. Потому гордый государь не мог простить своим подданным такой непочтительности. За двадцать лет, что он сидел на престоле, москвитяне впервые так уязвили его самолюбие. Чем же недовольны они? Однако князь напрасно озадачивал себя вопросами. Ведал он о том, чем заслужил отчуждение. Всегда же было так, что бесчадные государи не в чести у народа. Помнил Василий, как горожане встречали из походов его отца, великого князя Ивана Васильевича. Он был отец пяти сыновей и двух дочерей. За то и честь!

«Ну погодите, будет вам!» — зло подумал Василий, проезжая мимо жидкой толпы по Тверской улице. А злости у великого князя на сей раз было много.

Доглядчики князя Ивана Шигоны не ждали, когда вернутся из похода государь и их господин. Они помчались им навстречу и застали на отдыхе в Троице-Сергиевом монастыре. «Верный холоп» князя Андрея Старицкого не побоялся разбудить князя Шигону, который вольно храпел в монастырской келье.

— Князь-батюшка, не вели казнить непутёвого боярского сына, но выслушай, — раболепно склонясь перед Шигоной, произнёс Сатин.

— В словесном блуде пропадёшь, несчастный холоп. Говори, с чем пришёл, и, ежели дельное принёс, быть моей милости тебе.

В келье было полутемно, горела лишь лампада перед образом Михаила-архангела. Шигона сел на лавку, на которой спал, был лохмат, страшен, аки леший. У Сатина ознобом обожгло спину: «А ну как не угожу?! Да один конец: этот не порешит, так князь Андрей голову снимет». И выдохнул:

— Великая княгиня Соломония-матушка в прелюбодейство впала.

— Брешешь! — рявкнул Шигона и, высоко вскинув ногу, пнул Судка в грудь.

Сатин отлетел на два аршина, упал, за грудь схватился, стеная, запричитал:

— О, лихо мне, лихо! Грудка моя слабенькая рассыпалась на косточки. За что ты меня так, князенька, я ведь правду принёс! — Тщедушный, с плоской грудью, с редкой козлиной бородёнкой и жалкими собачьими глазами, он часто маялся грудной болью. И было неведомо, в чём он носил своё подлое сердце и ещё более подлую душу.

Князь Шигона пожалел Сатина:

— Ну полно, полно! Ведь такое сказал, что и на себя руки наложил бы. Да я тебя серебром одарил бы за благую весть.

Судок покачивался, приходя в себя. Когда он вымогал у боярыни Евдокии подноготную о ночной гульбе Соломонии, то казался себе богатырём. Знал же, что Евдокия не пнёт его ногой. Теперь Судок подполз к Шигоне на коленях и торопливо зачастил:

— Всю ночь тешились в избе, что в дальнем конце сада стоит на княжеском подворье. И слышал я, как они стонали от вожделения в светёлке. Пол поднимался под крышу, где я пребывал.

Ревность и ненависть мутили сознание князя. Но он больше не бил Сатина. Шигона отвалился к стене, разорвал на груди исподнюю рубаху и хватал воздух, словно рыба на льду. Успокоившись, он расспросил Судка во всех подробностях о поведении Соломонии в Старицах и понял, что ежели услышанное донесёт до великого князя Василия, то обречёт Соломонию на самую жестокую расправу. Шигона страдал, раздваивался. Ему и жаль было княгиню, и в то же время он ненавидел её за то, что она всегда пренебрегала им. Он же готов был целовать ей ноги за самую малую ласку.

Но сильнее ненависти и любви вкоренилась в Шигону рабская покорность. Будучи князем, он оставался рабом своего господина. Сие пришло от предков, кои были рабами великого киевского князя Ярослава Мудрого. И потому, едва наступил рассвет, Шигона отправился в палаты игумена, где располагался Василий. И с тем же раболепием, как и Сатин, всё выложил великому князю. Да многое и от себя добавил.

Слушая Шигону, князь Василий темнел лицом, его хищный нос ещё больше заострился, круглые птичьи глаза сощурились, как у монгола. И весь он был похож на огромную плотоядную птицу, готовую упасть на жертву. Но Василий не излил своего гнева на дворецкого. Выслушав пространный донос Шигоны, он повелел:

— Седлай коней и — в путь!

В Кремле великий князь появился пополудни. Здесь его встретили как должно. На всём расстоянии от ворот до Красного крыльца палат плотной толпой стояли бояре, князья, дворяне, служилые дьяки, торговые люди. Там и тут возносилось над Соборной площадью: «Слава великому князю! Слава!»

На Красном крыльце дворца Василия встретила Соломония. Она показалась супругу жизнерадостной и красивей, чем прежде. У князя ёкнуло сердце: ведь любил же её и мог бы любить поныне, будь она чадородна. Поднявшись на крыльцо, он, однако, обнял Соломонию. И она прижалась к нему. Глаза её были чисты и непорочны. Василия ожгло: «Оговорили, тати!» Князь повернулся к площади, слегка поклонился народу, помахал рукою и ушёл с Соломонией во дворец. В сенях он сказал ей:

— Иди к себе, я скоро приду к тебе.

Ещё и вечер не наступил, свечи во дворце не зажгли, а князь Василий скинул дорожные одежды, смыл дорожную пыль в дворцовой бане и, забыв о вечерней трапезе, отправился на половину великой княгини. В пути он встретил Ивана Шигону. Тот стоял, раболепно склонив голову, предполагая, что великий князь идёт судить Соломонию. Ещё князь Василий встретил в прихожей перед опочивальней великой княгини Фёдора Колычева, но, не зная его в лицо, спросил:

— Ты кто? По чьей воле во дворце?

— Твоей волей, князь-батюшка, прибыл из Стариц в Москву и волею великой княгини вошёл во дворец, ей служу. Имя моё — боярин Фёдор Колычев.

Князь Василий смерил Фёдора внимательным взглядом и нашёл, что он молод, статен, силён, смотрит почтительно и с достоинством. Коротко заметил:

— Ну служи. — Он направился к двери опочивальни, миновал Евдокию и скрылся в покое жены.

Она ждала Богом данного ей супруга. А пока ожидала, много думала о нём, о себе, искала силы, дабы не дрогнуть под его жгучим и тяжёлым взглядом. В том видела своё спасение. Сердце вещало ей, что князю уже всё ведомо. За двадцать лет супружества она утвердилась в том, что для великого князя на Руси нет ничего тайного, и особенно во дворцовой жизни. Поди, ни один государь прежде не держал близ себя и по всей державе столько шишей. Но состояние Соломонии после возвращения из Стариц было таким, что она ничего не боялась, не испытывала душевного трепета перед мужем, как раньше, была готова к любым испытаниям, лишь бы сохранить в себе новую жизнь. А в то, что она в ней есть, Соломония верила свято.

Когда князь Василий появился в опочивальне, Соломония творила молитву, только в ней находя своё спасение. Так и было. С молитвой на устах Соломония поспешила навстречу Василию, обняла его, прижалась к широкой груди, привстала на цыпочки и поцеловала в губы.

— Сокол мой ясный, как я скучала по тебе! Как долго ты был в походе! Думала, не дождусь.

— Как могла скучать, ежели в Старицах была весела?

— Страдание моё вылилось в веселье. Боялась, что от печали увяну без тебя, желанный мой.

— Так ли сие? А что же князь Андрей не ходил близ тебя гоголем?

— Ходил, любый. Так ведь я великая княгиня. И многие вельможи кружат близ меня, тот же князь Шигона проходу не даёт. Лесть для них вместо молитвы. — Соломония вновь приникла к Василию. — Идём же, мой желанный, на ложе. И всё у нас будет, как в молодости.

Князь Василий дрогнул. Соломония победила его отчуждение. Он ещё раз пристально посмотрел ей в лицо и увидел, с какой девической невинностью смотрела она на него, какой чистотой светились её глаза. И к князю пришло желание, которого он давно не испытывал. Василий заглушил в себе гнев, негодование, жёсткость, с коими шёл в опочивальню Соломонии. Он вспомнил, как сотни раз за долгие двадцать лет их супружества Соломония ласково и мудро побуждала его пробовать свою силу. Её вера в мужское достоинство Василия вдохновляла его, и он жаждал её ласки, неугомонности в супружеской утехе и, окончательно забыв наветы на княгиню, окунулся в озеро нежности, что приготовила ему жена. Он провёл ночь в постели с Соломонией. И был волшебный час близости, какой Василий ранее не испытывал. На удивление себе, князь проявил недюжинную силу, и она показалась ему детородной. Он даже несколько раз поделился своей радостью:

— Соломонеюшка, что ты со мной сделала! Отныне я богатырь! Ишь как мы с тобой славно натешились!

— Славно, сокол мой ясный. И ты не запамятуй сию ночь. Веди отсчёт дням до появления наследника. Да будут у нас и другие похожие праздники.

А пока князь Василий и княгиня Соломония тешились и увеселялись, в великокняжеском дворце случилось то, что перевернуло судьбу великой княгини.

В глухую полночь, лишь только воевода Фёдор Колычев обошёл свои караулы на половине Соломонии, туда тайно пробрались трое из чёрных[17] слуг князя Ивана Шигоны. Они вломились в покой боярыни Евдокии, подняли её с постели, завязали рот, накинули тёмный плащ и увели из дворца. У чёрного крыльца стоял крытый возок, Евдокию бросили в него на солому, кони в сей же миг рванулись и умчали из Кремля. Ехали недолго. Евдокию вытащили из возка и ввели в храм Рождества Пречистые на Рву. Её привели в ризницу, силой поставили на колени и откинули капюшон. Она подняла голову и увидела перед собой митрополита всея Руси Даниила. Вид у него был грозный. Он сидел на лавке, и его жгучие глаза уставились на Евдокию. К ней подошёл князь Иван Шигона, больно ткнул посохом в спину и прошипел:

— Говори владыке всю истинную правду, чем занималась великая княгиня в Старицах с князем Андреем?

Евдокия, ещё не придя в себя от боли, ответила:

— Они токмо осматривали подворье и гуляли по саду.

Шигона вновь ткнул её в спину остриём и пнул ногой. Евдокия вскрикнула.

— Ты скрыла подноготную!.. Говори же!.. Владыка ждёт твоей исповеди! — кричал Шигона.

— Я больше ничего не ведаю. Истинный Бог, — ответила Евдокия.

— Зачем грешишь во храме, дочь моя? — мягко заговорил Даниил. — Одна правда может спасти тебя от суда Господня, от гнева великого князя и осуждения церкви. Всевышний милостив, он простит тебя, ежели не будешь укрывать грехопадение ближнего. Слушаем тебя с молитвою. Аминь.

— Истинно я ничего не ведаю, владыка. Видит Спаситель. — И Евдокия перекрестилась.

И опять за неё взялся князь Шигона. Теперь укол посохом был ещё сильнее.

— Ты ищешь себе худа, боярыня! — крикнул князь Иван. — Волею великого князя сюда ведут твою любимую дочь. Что скажешь ты, когда мы снимем с неё носильное и плетями пройдёмся по белому телу? Говори же правду! — И Шигона опять пнул её сапогом.

Боярыня Евдокия знала ту правду, кою искали митрополит и дворецкий, но она отреклась от всего земного во благо молчанию. И тогда Иван Шигона велел увести её из храма в подвал. Там подручные князя сорвали с неё одежды, привязали к столбу, дождались митрополита и князя, кои не появлялись довольно долго, а как они пришли, по знаку Ивана Шигоны Евдокии прижгли калёным железом спину. Она сдержала крик, лишь застонала от боли. Палачи прикладывали железный прут к спине боярыни несколько раз, а Шигона всё требовал выдать великую княгиню. Он был вне себя от злости и всё посматривал на митрополита, ждал от него какого-то повеления. И наконец Даниил сказал:

— Я благословляю привести сюда отроковицу Ксению.

И под утро люди Шигоны привели в подвал дочь Евдокии, шестнадцатилетнюю девицу и на глазах у матери сорвали с неё всё, уложили на топчан. Четыре холопа держали её за руки и за ноги, а пятый, матёрый мужичище-холоп, взялся снимать порты. И Ксения закричала: «Матушка, не дай надругаться!» Мужество покинуло боярыню, она отрешённо произнесла:

— Не троньте доченьку! Отпустите её с Богом! Я всё расскажу.

— Отправь её домой, — молвил митрополит Даниил Шигоне и покинул подвал.

Но Иван Шигона не поспешил исполнить волю владыки. Он приказал одеть Ксению и Евдокию и повёл их в придел храма. Там их ждал митрополит Даниил, ещё пять архиереев и духовник великого князя Василия, священник Александр. Шигона велел поставить избитую, измученную пытками Евдокию вновь на колени, её дочь держали за руки холопы рядом. Князь Шигона спросил Евдокию:

— Боярыня Евдокия Сабурова, ты служишь великой княгине, не так ли, неправедная?

— Да, служу, — ответила та.

— Была ли ты очевидицей, когда князь Андрей Старицкий и княгиня Соломония пребывали во блуде?

Евдокия посмотрела на князя Шигону с ненавистью. Она знала, что ей уже не подняться с колен, потому как он не поверит той правде, которую скажет. И она повернулась к митрополиту с мольбой о спасении, но не о своём, а дочери.

— Милостивый владыка и вы, святители, велите князю отпустить мою дочь. И я всё скажу, что мне ведомо...

— Князь Иван, — обратился митрополит к Шигоне, — дай в мои руки отроковицу. Сие во благо ей. А ты, Евдокия, встань и сядь на лавку. Боярыне негоже стоять на коленях, — рассудил он.

Шигона за руку подвёл Ксению к митрополиту. Она тряслась, как в лихорадке.

— Дитя Божие, встань рядом со мной, — повелел митрополит Ксении.

Она подошла. Даниил взял её за руку и приказал Евдокии:

— Теперь говори, как на духу, и в том ваше спасение.

— Владыка милостивый и вы, святители, — заговорила Евдокия, — ведомо мне, что над матушкой Соломонией нависла беда. Её обвиняют в пустоте чадородия, её хотят отлучить от Богом данного супруга. Она же не бесчадна, и у неё будет в должный срок дитя. Ноне она до полуночи ублажала своего мужа. Тому я очевидица. Теперь спросите его: доволен ли он своей семеюшкой?

— А что же в Старицах, всё шло благочинно?

— Господи, владыка, ты бы сам спросил матушку-княгиню. Она лжи не потерпит и исповедуется пред тобой, как пред Господом Богом, — искренне убеждала Евдокия митрополита.

И было Даниилу над чем задуматься. На его суровом лице, в жгучих чёрных глазах возникло сомнение: он не знал, как поступить.

Отправляясь с князем Шигоной в храм и теперь вот, позвав архиереев, он надеялся получить от Евдокии такое признание, которое помогло бы ему исполнить желание и волю великого князя — освободить его от супружеских уз. Такого признания от первой боярыни у него не было. Даниил не сомневался, что она и не сделает его, даже если бы её вздёрнули на дыбу. Только надругание над дочерью-отроковицей могло сломить её. Но тут митрополит Даниил не мог позволить себе совершить несмываемый грех. И теперь владыке надо было поступиться своей совестью в другом и нарушить закон церкви, нарушить волю вселенского патриарха святейшего Марка и Вселенского собора. Москва так и не получила от них согласия на расторжение брака Василия с Соломонией.

Но митрополит знал, что великий князь ни перед чем не остановится и вынудит его, первосвятителя русской церкви, благословить-венчать великого князя с новой избранницей ради обретения престолонаследника. В душе Даниил не желал брать на себя и этот тяжкий грех. Он хотел бы видеть после Василия не Юрия Дмитровского, ветреного и неумного гуляку, а второго брата Василия, Андрея Старицкого. Не так умён, не очень прозорлив, но душевен, человеколюбив, честен. При мудрой думе мог бы быть достойным государем. «Увы, тому не бывать», — с сожалением отметил Даниил. Тщеславный, самолюбивый, жестокосердый князь Василий преступит все божеские и человеческие законы. Потому Соломонии быть жертвой, ежели он сам, митрополит, не желает стать козлом отпущения, хуже — попасть в опалу. Это было последнее, о чём подумал Даниил, отдавая княгиню на заклание. Он велел своим услужникам отвести Ксению домой, а когда её увели, сказал епископам и князю Шигоне:

— Свершите над заблудшей во лжи боярыней Евдокией Сабуровой постриг и отправьте её в суздальский Покровский монастырь.

Евдокия отнеслась к приговору митрополита спокойно. Иной доли она себе не ждала и не желала, потому как знала, что то же самое постигнет и её любимую племянницу.

Ещё и рассвет не наступил, как митрополит Даниил укатил в Кремль и, минуя свои палаты, отправился в великокняжеский дворец. Он пришёл к опочивальне Василия и стал ждать его, потому как придворные ему сказали, что князь пока на половине великой княгини. Однако митрополит так и не дождался государя.

Великий князь Василий в это утро не зашёл в свои покои. От Соломонии он спустился на чёрное крыльцо, велел подать коня и с небольшим отрядом телохранителей умчал в село Коломенское, где спрятался в своём загородном дворце.

Митрополит был озадачен исчезновением великого князя. Он ушёл в свои палаты и маялся там, пока из Коломенского не прибыл за ним гонец. Забыв о том, что в полдень ему отправлять в Благовещенском соборе литургию, Даниил не мешкая выехал на зов великого князя. Шесть резвых митрополитовых коней домчали его каптану до Коломенского в считанное время.

Рьяность митрополита в служении государю была ведома и придворным, и церковному клиру. Иосифлянин по своему мировоззрению, он утверждал, что великокняжеская власть есть богоустановленное явление. На этом пути у него были победы. Совсем недавно он взял верх над своими злейшими врагами — нестяжателями, над хулителем веры Иваном Беклемешевым и сочинителем богопротивных писаний Максимом Греком. Над Иваном совершили принародную казнь на Болоте — отрубили ему голову. А Максима заточили в злосмрадной каморе Волоколамского монастыря. Той победе не случиться бы, не будь на то воля великого князя. «Как тут не порадеть государю верной службой», — считал Даниил.

Князь Василий отдыхал. Бурная ночь в опочивальне Соломонии хотя и принесла ему отраду, но теперь, спустя несколько часов, вместо того чтобы быть довольным собой и Соломонией, он чувствовал, как нарастает в нём недоверие к супруге, неудовлетворённость собой и недовольство ею. Василию показалось, что всё случившееся ночью есть некое чародейство, колдовство, и за ночное наваждение ему придётся заплатить дорогой ценой. Однако никогда никому ничего не плативший великий князь взбунтовался. И случись быть рядом Соломонии, только Богу ведомо, как бы она в сей час поплатилась за колдовство над ним, великим князем России.

И в это время Василию доложили о приезде митрополита.

— Князь-батюшка, прибыл владыка Даниил, — сказал, подойдя к утонувшему в думах Василию, дворецкий Андрей Овчина-Телепнёв.

— Зови его не мешкая, — ответил князь.

Даниил был близко, за дверью, и тотчас появился в княжеском покое. Он вошёл решительно и в поднятых руках держал крест. Сказал, едва приблизившись к Василию:

— Нашими молитвами, сын мой великий князь, мы заслужили милость Всевышнего. Ежели всё ещё питаешь страсть к расторжению брачных уз с Соломонией, церковь благословит твой шаг.

Князь Василий был удивлён, что по мановению Божьему ему открыт путь к свободе. Но и обрадовался. Как долго он добивался благосклонности церкви и уже потерял надежду получить её!

— Что случилось, владыка? — поднимаясь навстречу Даниилу, спросил князь.

— Ноне утром боярыня Евдокия Сабурова открыла нам, священнослужителям, тайну блуда великой княгини в Старицах. Боярыня наказана постригом, и она на пути в суздальский монастырь. Она потворствовала прелюбодеянию. Ты же, князь-батюшка, волен, как сочтёшь нужным, наказать неверную жену.

— На что же ты благословляешь меня, владыка?

— Дорога ей одна: замаливать грехи в монашеской келье.

— Где?

— Есть Суздаль и там Покровский монастырь со строгим послушанием. Господь указует сие.

— Быть по сему. И пусть Всевышний нас рассудит, — заявил князь.

Спустя немного времени Василий и Даниил сидели за столом в трапезной и пили фряжское вино. Великой княгини Соломонии больше для них не существовало. Но было сказано слово о литовской княжне Елене Васильевне Глинской, будущей матери царя Ивана Грозного.