Честь воеводы. Алексей Басманов

ГЛАВА ПЕРВАЯ УБИВАЛИ ПАСТЫРЯ

х было семеро опричных воинов из Сыскного разряда Малюты Скуратова-Плещеева-Бельского. За старшего у них стоял Степан Кобылин, опричник лет двадцати пяти, широкоплечий, приземистый, с чёрной бородой и маленькими ярко-карими круглыми глазками. Он был свиреп. И в его власти в сей час пребывал великий россиянин. Его знала вся Россия, и на него молились сирые и немощные, его боялся сам бесстрашный самодержец Иван Васильевич Грозный. Оттого он и повелел Малюте тайно отправить пастыря россиян[1] в Тверской Отроч монастырь, оттого и наказал опричникам медленно и жестоко истязать его разными муками.

То-то старалась семёрка кромешников[2] угодить царю-батюшке. Упрятав митрополита всея Руси в смрадную хлевину подземелья и приковав его к стене за руки и к полу за ноги, они взялись изощряться в палаческих пытках. Правда, пока им было запрещено применять орудия телесной боли, но дали полную власть чинить душевные пытки. Тут кромешники оказались тупыми и тонких терзаний не могли придумать. Они часами по очереди колотили палками в тяжёлую дубовую дверь, лишая узника сна и отдыха. Ещё набросали на пол свиного навоза — на том и иссякли их жестокие выдумки. Но Степану Кобылину того показалось мало. Он потряс за грудки своих подручных и добился, чего жаждал. В оконце под потолком они поставили глиняный кувшин с узким горлышком, который от самого малого дуновения ветра завывал, словно голодный волк. Там же, под окном, посадили на цепь пса, кормили его через день, и он скулил, не переставая, часами. Со временем их выдумки становились изощрённее, и последняя являла китайскую зломудрость. На потолке хлевины поставили кадку с водой, в ней просверлили малую дырку и в потолке сделали дыру, пустили капли воды на дно железной бадьи, кою подвесили перевёрнутой над головой узника. К ночи, когда наступала тишина и замученный узник питал надежду уснуть, на бадью начинали падать капли воды. И казалось несчастному, что свинцовой тяжести капли падали не на днище бадьи, а на его обнажённую голову и пробивали череп, и через час-другой он терял сознание. Сколько длилось небытие, узнику не дано было знать, но наконец свинцовый дождь прекращался, он приходил в себя и какие-то несколько минут ему дышалось легче. Он открывал глаза, но напрасно: в камору не пробивался ни один луч света, не достигала ни звёздочка, ни блик. Так суждено ему было прожить многие дни, недели, может быть, до исхода души.

В Тверской Отроч монастырь митрополита привезли в конце ноября 1569 года. Крытые сани гнали из Москвы под охраной опричников, одетых в чёрные кафтаны и чёрные шапки. И у каждого к седлу была приторочена собачья голова, под ней — метла. Степана Кобылина в Кремле наставлял сам Иван Грозный. Он повелел держать узника в оскудении злобном, но жизни не лишать. Потому как он, царь Иван, собирался навестить опального митрополита всея Руси и услышать от него покаяние.

Филипп знал, что царь Иван упорен в своих хотениях. И теперь митрополит пытался прозреть тьму Ивановых замыслов. Ещё в Москве Грозный мог бы умертвить его. Ведь, обвиняя в клятвопреступлении, тиран поступал так со многими: казнил, где считал нужным. Филипп содрогался, когда вспоминал, как аспид прислал ему с сыном боярина Алексея Басманова, Фёдором, за Ветошный ряд в Богоявленский монастырь в мешке голову казнённого двоюродного брата, боярина и конюшего Михаила Колычева. А у него, Филиппа Колычева, митрополита всея Руси, вина перед царём была более великая, чем у брата. Он дерзнул с амвона Успенского и Благовещенского соборов, в храме Новодевичьего монастыря принародно и громогласно вознести слова правды о диком нраве государя. Верующие — их было много в соборах и церкви — со стенанием произносили: «О Господи, вразуми царя-батюшку на непорочную и праведную жизнь!»

Царь Иван каждый раз возгорался яростью и гневом, случалось, грозил кулаком:

— О, Филипп, наше ли решение хочешь изменить? Не лучше ли тебе хранить с нами единомыслие?

Филипп ни разу не дрогнул перед гневным царём. Он знал, что иного случая может не быть — сделать вразумление заблудшему сыну Божьему.

— Царь всея Руси Иван Васильевич, — начинал он, — тщетна будет вера наша, тщетно и проповеданье апостольское и не принесёт пользы нам Божественное предание, которое нам святые отцы завещали и всё доброделие христианского учения. И даже само вочеловеченье Владыки, совершенное ради нашего спасения. Он всем нам наказывал, чтобы непорочно соблюдали им дарованное, а ныне мы сами всё рассыпаем — да не случится с нами этого! Взыщет Господь за всех, кто погиб от твоего царственного злоразделения. Но не о тех скорблю, кто кровь свою невинно пролил и мученически окончил жизнь свою, поскольку ничтожны нынешние страдания тех, кто желает, чтобы в Царстве Небесном им воздалось благом за то, что они претерпели. Но пекусь и беспокоюсь о твоём спасении, государь всея Руси. Остановись, сын мой, и оно придёт!

— Ты поносишь меня и лжёшь! — закричал на весь Успенский собор царь Иван. — Не даёшь мне благословения, не отпускаешь грехов, сколько ни каюсь! Ты не ведаешь, думал ли я воспринимать апостольское учение о запрещении казнить без вины. А я думал, думал о том, и Бог свидетель! — Царь Иван размахивал принародно руками и кричал: — Я загоню тебя за наветы в Волчью пустынь, там сгною тебя заживо!

И ответил Филипп спокойно и с достоинством:

— Нашей ли власти сопротивляешься? Видя упорство твоё, долготерпеливый пастырь не убоится предречённых мук. Как и все отцы мои, за истину благочестия, даже если и сана лишат или люто пострадаю, — не смирюсь!

Иван Грозный ещё больше пришёл в ярость. Он не внимал ни гласу Божьему, ни стенаниям и молению христиан. Он поднял на митрополита посох. А святой отец заслонился от него крестом.

Злобные же слуги государевы Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов стали клеветать на митрополита: дескать, он ложно говорит о царской жестокости, что надсмехается над самодержцем, потому как от лукавого принял в сердце заповедание и сам обнажил лукавство. Но верные слуги царя не только поливали митрополита грязью. Малюта Скуратов и Алексей Басманов по воле царя стащили Филиппа с амвона и попытались сорвать святительские одежды. Все молящиеся ринулись к вратам храма, стремясь покинуть его. Лишь тогда царь опомнился и вразумил опричников:

— Не троньте его! Иная уготована ему участь. С клятвопреступником поговорят топор и плаха! — И царь Иван, расталкивая верующих, поспешил уйти из храма.

Так было и в Благовещенском соборе и в Новодевичьем монастыре.

Вспомнив лишь малую толику тех многих схваток с царём, Филипп теперь думал о том, что он и впрямь пока нужен Ивану Грозному. И по той причине он не лишил его жизни, как это делал с иными «клятвопреступниками». Опальный митрополит пытался развеять тьму грядущего, понять, что удерживало государя от последнего взмаха руки, обрывающего жизнь ещё одного лютого врага самодержца. Он молил Бога о встрече с царём, надеялся, что беседа с глазу на глаз приведёт их к пониманию друг друга. «Да буду просить Всевышнего, дабы прислал в мою камору заблудшего государя. Достанет ли только сил наполнить его душу милосердием к россиянам. Да нет, поди, не явится. Вольно ему злочинствовать без узды», — размышлял узник горько.

У Филиппа Колычева было основание печалиться о своей судьбе. Да, он постоял за Русь, защищая её от царя-тирана, от аспида, он предотвратил многие казни невинных. Но ведь он не до конца ещё исполнил свою первосвятительскую миссию. Зло ещё прорастало, оно не источилось под натиском добра. И Россия жила в трепете, в ожидании новых злодеяний венценосного палача. Страх перед царём лишил россиян воли постоять за себя. И потому царю было вольно бесчинствовать, разорять храмы, монастыри, уничтожать лучших людей державы.

Досадовал Филипп и на духовенство. Казалось бы, проще простого: вознести всем святым архипастырям глас правды по всей державе, позвать за собой народ и вразумить царя всем миром. Ан нет, не могут священнослужители одолеть страх перед самодержцем, перед его опричной ратью, они живут под гнетом боязни. Оно и было отчего. Сколько святых отцов уже сложили головы! Казнён митрополит всея Руси Афанасий, удушен дымом митрополит Герман. Страх отцов церкви перед жестоким государем был так велик, что даже богохульство Ивана Грозного в храмах они прощали ему.

Кажется, вчера было, когда Филипп совершал Божественную литургию в Архангельском соборе по чину Захарии и Аарона, вознося кадило благовонное под купол храма. И тут пришёл к соборному пению царь Иван, облачённый в чёрную ризу. За ним во главе с боярином Басмановым вошла толпа опричников, тоже в чёрных одеяниях, и головы их были укрыты высокими чёрными шлыками, кои некогда носили халдеи[3]. Филипп ощутил в груди гнев, да усмирил его молитвой, ждал, что будет дальше. Он стоял на амвоне и смотрел на царя с осуждением. За Филиппом же стояли многие архиереи, и когда он обернулся к ним, то увидел, что все они опустили головы и не хотели замечать осквернения храма.

Царь Иван подошёл к митрополиту и попросил:

— Владыка, благослови меня ноне и за живота моего сохранение помолись. — Филипп промолчал. Царь продолжал: — Трижды повторю! Если не благословишь, гнев на голову твою изолью и твоих попов из храмов изгоню!

И эти угрозы не смутили митрополита. Святители же говорили ему за спиной:

— Владыка святой, слышишь, благочестивый царь всея Руси Иван Васильевич просит и требует благословения от тебя...

— Слепцы, — строго сказал архиереям Филипп, — не зрите осквернения храма, так зрите лик государя благочестивого. Он в скоморошном одеянии в храм пришёл и толпу скоморохов злостных привёл. — И, подступив к краю амвона, спросил Грозного: — Царь благой, кому поревновал, что таким образом красоту свою изменил и неподобно преобразился? С тех пор как солнце в небесах пребывает, не слыхано, чтобы благочестивые цари державу так возмущали. Убойся, царь, гнева Божьего! Покинь храм Христа и благословения в нём не жди!

Царь Иван не покинул храма, опричная свита — тоже. И никто не обнажил голов, шлыки торчали над верующими, словно сатанинские пальцы. Филипп повернулся к иереям, гневно сказал:

— Угодники! Что ж, молчите и впредь, пока ваш благочестивый царь не прилетит в храм на ведьме! — С тем митрополит и ушёл в алтарь. Он слышал, как царь Иван засмеялся и крикнул: «Ату его! Ату!»

Перебирая недавнее прошлое и все царские проказы-осквернения храмов, монастырей и православной веры, Филипп вспомнил о монашестве. Оно ещё не было до конца задавлено царской тиранией, и по монастырям святые отцы судили Ивана Грозного за бесчинства. Их голоса пока были слабыми, однако долетали через послухов Малюты Скуратова до Москвы, до ушей государя. И прозорливый Филипп уже видел, как царь сводит счёты с русскими монастырями. Увы, то сведение счетов будет ужасным, особенно в Новгородской земле, где иноки вопреки многим прочим инокам России громче и смелее гневались на попирателя православия и осуждали его.

Размышляя о монастырской братии, любимой и почитаемой Филиппом, он, не ведая того, обрёл провидческую остроту зрения и смог узреть всё, что случится за чертой текущего времени, в завтрашнем дне. По воле Божьей Филипп вознёсся из зловонной хлевины и умчал в Великий Новгород, там нашёл место на Городище, близ Торговой площади. И случилось сие в тот час, когда Иван Грозный предал смерти новгородского боярина Данилова, а с ним — семнадцать дворян, дьяков и подьячих. Ещё с поста, устроенного на мосту через Волхов, лилась кровь, а Филипп уже услышал, как Иван Грозный повелел своим катам-опричникам:

— Ноне говорю вам: возьмитесь за монастыри. Велю сравнять их с болотами по всей Новгородской земле. Казну очистите, иконы ценные и утварь серебряную и золотую отправьте в Александрову слободу. И помните: сам лично пойду следом за вами. Потому чините суд и расправу старательно.

— Исполним, царь-батюшка, с честью твоё повеление и не принесём тебе докуки на нас, — ответил Малюта Скуратов.

— А ты, князь Афанасий Вяземский, что молчишь? Что прячешь в глазах? — спросил царь.

Видел и Филипп смущение в глазах князя Вяземского. Знал он причину того. В одном из монастырей Новгородской земли стоял игуменом его старший брат Игнатий в миру. Как мог Афанасий сказать царю, что с радостью пойдёт рушить обитель брата? Но, связанный жёсткой клятвой опричнины, ответил, как должно:

— Не посрамлю и я опричной чести, государь. Положись на нас, как всегда.

Иван Грозный сдержал своё слово. Каждый день он поднимался до рассвета, переезжал из монастыря в монастырь, ликуя от своего озорства. По его повелению опричники снимали с храмов колокола, кресты, бросали, словно дрова, на возы чудотворные иконы, под метлу вычищали из келарен муку, крупы, масло, разоряли монастырское хозяйство, угоняли скот. В Вишерском монастыре Филипп видел, как опричники разбили раку святого Саввы и выкрали из неё святые мощи и большой серебряный крест.

Филипп не покинул Новгородской земли, пока не стал очевидцем всех преступлений царя Ивана и его опричников. Разбой длился две недели. Завершив разорение обителей, Грозный наложил на монашество непосильную денежную дань. Архимандритам он повелел внести в опричную казну по две тысячи, настоятелям — по тысяче, соборным старцам — по пятьсот золотых рублей. Они отказались платить, ибо, ограбленные, полушки за душой не имели. Царь приказал их бить. Когда опричники устали, Иван Грозный призвал к тому новгородских приставов и велел «бити их с утра до вечера на правеже до искупа беспощадно». Чёрное духовенство на Руси было обобрано государем до исподнего белья.

В эти дни Филипп молил Всевышнего о том, чтобы разверзил под ногами царя Ивана землю и бросил его в геенну огненную. Но час наказания ещё не настал, и помазанник Божий допущением Всевышнего бесчинствовал. Митрополит посетовал на такое неустроение и удалился в злосмрадную хлевину, дабы с терпением и верою дождаться своего часа и постоять за Русь и за други своя. Борясь каждый день и каждый час за спасение живота, Филипп пускался на разные уловки, чтобы обмануть своего пронырливого палача Степана Кобылина. Однажды, когда падающие капли воды, казалось, вот-вот лишат его разума, Филипп крикнул стражу, который стоял за дверью:

— Эй, воин, позови десятского Кобылина!

— Ишь чего захотел! Наш господин почивает, и разбудить его может только царь-батюшка, — отозвался страж.

— Скажи ему, что край моего бытия близок.

Страж помолчал, подумал, потом вяло сказал:

— Тогда потерпи, схожу.

Но прошло немало времени, пока появился Степан Кобылий. Страж не был волен уйти и оставить узника без присмотра, он должен был дождаться смены. Да и найти десятского оказалось нелегко. Степан мог быть в сей час в трапезной, или в келарне, или в хлебодарне, а то и в портняжной, где, говорили, ему шили новый кафтан. Однако во всех этих местах Степана не было. И нашёл его страж в гостевом покое монастыря, в уединении с паломником, который пришёл в обитель не на поклон святым мощам, а ради праздного жития. Паломничество при Иване Грозном Поощрялось, и иные гулящие люди тем пользовались вволю. Страж появился, когда паломник и Степан сидели за братиной[4], мило кумовничали и были хмельны.

— Степан-батюшка, ты бы сходил до опального, — сказал страж. — Он бредит исходом живота, исповеди просит.

Кобылин вспомнил, что ему велено хранить жизнь митрополита, протрезвился, чертыхнулся, потому как ему ответ надо перед царём нести. К тому же не мог позвать на исповедь обительских старцев: запрещено было митрополиту общаться с монастырской братией.

— Экое лихое дело удумал опальный негодник. Да я ему за то голову сверну, — возмутился опричник и поспешил к заключённому.

Добравшись до подвала волчьей пробежкой, Степан велел стражнику закрыть воду, дабы не капала на узника, сам вошёл в камору.

— Эй, владыка, что это ты удумал в исход уйти? Да я за такую вольность шкуру с тебя прежде спущу! — зарычал Степан.

— Почто кричишь, раб царский? Мне твой крик не страшен. Разумом просветлись да ответь, зачем меня царь бережёт, — тогда ещё подумаю.

— Вот непутёвый! Сказано тебе, что исповедь твою хочет услышать, а ещё благословение получить.

— А ежели не будет ни исповеди, ни благословения, что тогда?

— И сие мне ведомо: царь сам тебя живота лишит и исповедник не понадобится. Потому сиди и жди.

— Царь сам крови ещё не проливал. Все подручные за него делают.

— Есть и подручные у него. Вот пришлёт лютых Григория Лукьяныча или Алексея Данилыча. Знаешь, поди, их.

— Как не знать? Только я волен и не ждать. Тебе же быть на голову ниже, ежели упустишь меня.

— Ишь скорый какой! Есть ли у тебя милосердие к подневольному?!

— Ты не токмо подневольный раб, ты злодей и тать. Сколько дён-ночей лишаешь меня сна? Говорю теперь: сыщи государя и пусть явится моим словом, — твёрдо сказал Филипп. — И даю тебе на то три дня. Теперь изыди, аспид!

Степан был славен наглостью и скор на расправу. Он ринулся на Филиппа с кулаками, но вовремя отдумался: от его кулаков и не такие богатыри дух испускали.

— Ну вот что: дай клятву за три дня не отходить. А не то я... — И Степан поднёс к лицу Филиппа заросший чёрной шерстью кулак.

Филипп лишь поморщился и почти миролюбиво сказал:

— Одно тебе обещаю: вскоре же за теми днями, как я отдам Господу Богу душу, за твоей душой придёт дьявол. Ты уже давно продал её нечистой силе. Ты служишь аспиду и сам есть аспид. Теперь иди, опричник, иди. Отсчёт времени положен. Через три дня царь должен быть здесь. — И митрополит закрыл глаза, дабы не зреть разбойную рожу кромешника, перекошенную от ожесточения и беспомощности.

Степан зло потряс головой. Он понял, что митрополит не шутит и надо звать к владыке царя. Покинув хлевину, он сделал наставление стражам, оседлал коня, приторочил дорожную торбу с харчами и овсом, вскинулся в седло и умчался на поиски Ивана Грозного, гадая в пути, где тот, в Александровой слободе или в Москве.

— Как бы не обмишулиться. Потеряю день — не сносить головы, — размышлял Степан вслух. — Между двух огней не накружишься.

Кобылин любил жизнь, особенно свою, потому попросил Спасителя вразумить-наставить его на дорогу неложную. Спаситель не внял стенаниям опричника. Но конь не подвёл. За Димитровым он повернул на Александрову слободу, в свою конюшню. И Степан доверился коню. Он приехал в Александрову слободу за несколько дней до похода на Новгород. Явился к Малюте Скуратову и всё рассказал, с чем приехал. Глава сыска расспросил, как выглядит митрополит, ест ли, пьёт ли, а после того посмеялся над Степаном.

— Одурачил тебя владыка, одурачил. И к царю мы с тобой не пойдём, ежели не желаешь батогов схлопотать.

— Что же мне делать, батюшка-барин?

— Лети в Отроч монастырь, чтобы упредить иное что, а не исход митрополита. Хитёр он и вокруг пальца тебя обвёл.

Степан, ещё более озлившись на митрополита, покинул Александрову слободу и чуть не загнал коня, возвращаясь в обитель.

А в Отроч монастыре по воле монашеской братии случилось освобождение митрополита от цепей. Едва иноки узнали, что жестокосердый пристав уехал из обители, они позвали стражей в подклет под трапезной, угрели их крепкими хмельными медами и на пост баклагу принесли, утешили стража. А как только он свалился на солому возле печи, взяли у него ключи, открыли дверь и сняли с митрополита цепи.

— Владыка милосердный, великомученик за веру, суди нас строго за то, что ранее не вступились за тебя. Ноне пристав Кобылин, зверь многоликий, умчал в стольный град или ещё куда-то и мы пришли освободить тебя.

— Спасибо вам, братия. Выведите меня на горение выси глянуть.

— Скажи, владыка, что сделать ещё, дабы спасти тебя от иродов? — спросил старший из монахов по имени Корнилий.

— Да наградит вас Господь за доброе деяние, а паки за мужество. Но знает ли игумен Иустин о вашем подвиге?

— Как можно, отче! Преподобный Иустин опален страхом от опричников, заикается и теряет дар речи, — ответил молодой инок.

— Потому говорю вам: отведите на небо глянуть, святостью подышать, а потом верните в хлевину. Порадейте, братия, за Иустина. Не должно невинному страдать.

— Мы все готовы за тебя, владыка, пострадать. И за Иусти на пострадаем, как час опалы придёт, — ответил великосхимник Корнилий. — Потому не отторгай нас. Мы спрячем тебя, и никто не найдёт. Да прежде отведём в мыльню, сбросим с тебя злосмрадность.

— Тому порадуюсь, — Филипп попытался встать, но ноги не послушались его.

Монахи крепко взяли Филиппа под руки, накинули на плечи кожушок и, выведя из каморы, прямым путём направились к монастырской бане. Узник вдохнул несколько раз морозного воздуха, и у него закружилась голова. Но пока шли до бани, сия немочь пропала у Филиппа, и он порадовался, что увидел свет Божий. В предбаннике митрополита раздели, и весь хлам, что был на нём с чужого плеча, бросили в печь, приготовили чистое монашеское одеяние. Корнилий повёл Филиппа в мыльню. Они посидели у порога, пока Филипп свыкся с жарой. Потом два чернеца взялись мыть митрополита, а как вымыли, уложили на полок, вениками по нему погуляли. Но обессилевший митрополит попросил у них милости:

— Духу не хватает, братья мои, вынести сию прелесть. Раньше-то я часами вениками гулял по себе, теперь ослаб.

— А ты отдохни, владыка, косточки жар возьмут, силы прибудет, — рассудил Корнилий.

И вправду, полежал Филипп на полке, понежился, и захотелось ему ещё вкусить ядрёного жару. А после второго причастия Корнилий увёл Филиппа в предбанник. Там был накрыт стол, и на нём стоял жбан с квасом из целебного разнотравья на меду. Ничего подобного ранее Филипп не пивал. Тело его наливалось силой, как в сказке. Дух его возвысился. И он подумал, что нет нужды ему возвращаться в смрадную камору и ни перед кем — ни перед матушкой Россией, ни перед её многострадальным народом — он не совершит злодеяния, ежели скроется от жестокосердого царя-тирана. И он спросил:

— Брат мой, Корнилий, ты и впрямь можешь меня укрыть где-либо от лихих опричников?

— Можем, владыка. Мы уведём тебя в лесной скит, где ни одна чёрная душа не найдёт.

— Господи, как бы я хотел в сей миг оказаться в Соловецкой земле! Там, на острове Большом Анзерском, есть скит близ горы Голгофы, где ни один кромешник меня бы не ухватил.

— И туда можем отвести. В лесах мы знаем тропы до самого Белого моря, — заверил Корнилий.

— Теперь, не мешкая, холодной водой ополоснусь, да в путь, в бега, — воспрял духом Филипп и поспешил закончить банную утеху и приготовить себя в дальний зимний путь.

Корнилий велел двум инокам сбегать в келарню, взять его именем харчей в две заплечные торбы, сам ушёл следом за Филиппом ополоснуться холодной водой. И митрополиту то же посоветовал. А тот уже опередил его.

— Знаю, брат мой, не впервой мне в дальний путь после бани в зимнюю пору отправляться. Как жар сбросишь, охолонишься, так можно без урона идти.

Великосхимник Корнилий был одних лет с Филиппом. В Отроч монастыре затворничал двадцать два года. И все эти годы не только молился, укрепляя дух, но ещё и плотничал и лесорубом был. Сухой, жилистый, под стать Филиппу, он мог быть хорошим воином.

Декабрьский день уже сменился вечером, когда Корнилий и Филипп тайным ходом покинули обитель. Мороз к ночи крепчал, и потому на окраинных улочках Твери было безлюдно. Корнилий побаивался, что на заставе, у крепостных ворот стражники могут их задержать. Обошлось. Корнилий откинул капюшон мантии, сказал стражнику:

— Идём, сын мой, с нами в Новгород Великий святым местам поклониться. Вот и Власий не против. — И Корнилий кивнул на Филиппа.

— И пошёл бы, да воли нет. А вы уж, святые отцы, идите. — Тяжёлая калитка открылась перед беглецами.

Оказавшись за крепостными воротами, монах повёл митрополита в сторону от главной дороги.

— Нам чтобы на след не напали опричники. Нюх у них собачий, — сказал Корнилий.

Всю ночь беглецы шли без помех и отшагали вёрст двадцать пять, держа путь на Вологду. Места тут были глухие, леса — бескрайние. Сошёл с дороги путник на звериную тропу по бесснежной поре — и уж никто не найдёт. Да шли они в окружении снегов, на коих следа не спрячешь, потому и держались дороги. Они искали лазейку в лес, но напрасно. И сие обернулось для них бедой.

В монастыре нашлась подлая душа и предала их. При келаре состоял послушник Мисюра, сын тверского думного дьяка. Из того, как приходили к келарю два инока с торбами за хлебом и другими харчами, Мисюра уразумел, что кто-то и куда-то на ночь глядя уходил из обители. Часа три он маялся совестью, но одолел её. И знал же подлый, к кому идти. Минуя игумена Иустина, кинулся к опричникам. Они ещё были хмельные, беспечные, пошутили над Мисюрой:

— Поди, монахи к вдовушкам побежали, шёл бы и ты с ними.

Однако им пора было менять стража возле каморы, а как пришёл туда сменщик, так и ахнул: страж ещё спал возле печи, а камора была пуста.

Дерзкие и яростные опричники учинили в монастыре переполох. Исполняя государево дело, они действовали смело и зло.

Кто-то взлетел на звонницу и ударил в набатный колокол. Тут уж в келье не усидишь. Монахи выбежали во двор. И игумен появился. Один из опричников бердыш[5] к груди Иустина приставил, потребовал:

— Говори, куда упрятал опального митрополита?

Игумен знал тяжёлую и жестокую руку опричников, понял, что им ничего не стоит обезглавить его, а всё вокруг предать огню. И чтобы спасти обитель от разорения и разбоя, сказал:

— Крикните инока Корнилия. Ежели его нет, он и увёл волею Божьей митрополита. — Иустин был поклонником иосифлян[6] и давно не терпел вольнолюбивого Корнилия. Да и к митрополиту-нестяжателю, своему противнику по убеждениям, относился без должного почтения и не страдал оттого, что тот был в злостной опале. — Ищите их всюду!

Опричники ринулись в толпу монахов искать Корнилия. Рядом с ними кружил Мисюра. Когда не нашли, кого искали, Мисюра указал опричникам на тех монахов, кои приходили в келарню. Опричники вытащили их из толпы, привели к Иустину.

— Спроси их, отче, куда ушли беглецы. Скажут — и бить не будем.

— Дети мои, пожалейте своих братьев. Их тоже будут бить и обитель разорят, ежели не покажете Корнилия, — обратился к ним Иустин.

Иноки молчали. И тогда игумен молвил опричникам:

— Добудьте у них подноготную сами.

Опричники окружили иноков и, толкая их в спины, погнали в зловонную камору. А спустя полчаса одного из них, полуживого, привели на площадь, где топтались монахи. Молодой, высокий и статный опричник с силой толкнул инока к ногам Иустина.

— Он знает, куда ушли Корнилий и Филипп. Сказал, что во Владычин скит. Есть такой?

— Есть. Там наш схимник Никанор в отшельниках, — ответил игумен.

— Тогда вели запрячь пары резвых коней в сани. Да быстро! — грубо приказал игумену молодой опричник.

— Собирайтесь в путь, охабни[7] возьмите — мороз. А лошадки сей миг будут, — заверил Иустин.

Ещё и ночь не наступила, как три пары лошадей вынесли сани из монастыря. В них сидели шесть опричников и монах, выдавший под пыткой Корнилия и Филиппа. Сильные монастырские кони катили сани всю ночь. И к утру близ деревни Высокое опричники нагнали беглецов. Борьбы не было. Усталых старцев схватили, скрутили им руки и ноги ремнями, бросили в сани и покатили назад. Близко к полудню опричники вернулись в монастырь. Филипп был вновь прикован цепями к стене. Корнилия заточили в каменный мешок, а двух иноков, что готовили припасы беглецам, забили насмерть. И жизнь в Отроч монастыре вновь потекла по старому руслу. Но не для всех.

Митрополит Филипп изменил русло своей жизни. Она была так же сурова и трагична, как нынешняя, но это была свободная жизнь, полная отрадных и горестных дней, печали разлук, слёз и страданий, потери близких. Однако в ней существовали ещё любовь и счастье. Филипп не придумал эту новую жизнь, она не была плодом его усталого воображения. И случился сей уход из текущего времени в тот час и день, когда Филипп узнал, что из Александровой слободы вышла опричная рать Ивана Грозного, которую он повёл для разорения Новгородской земли и самого Новгорода. Филипп узнал также, что Грозный остановится в Твери. Ещё в пути царь приказал своим воеводам погулять в Тверской земле. Да прежде всего велел грабить монастыри и храмы. И давал воеводам и опричникам от щедрости своей пять дней на разорение Тверской земли. Обо всём этом поведал Филиппу вернувшийся из Александровой слободы Степан Кобылин. Пришёл он в камору сильно хмельной и ради потехи поделился с ним новостями, дабы нанести Филиппу новую душевную рану.

Знал пастырь православной церкви, что вместе с Иваном Грозным приближается и его, Филиппа Колычева, смерть. Нет, он не поладит с царём-извергом, о чём бы тот ни просил, ни умолял. Он пошлёт ему анафему на времена вечные. Он отлучит его от церкви, от православной веры, царя не русской, но литовской, татарской и черкесской крови.

Всё так и будет. Проклятие святого Филиппа повиснет над Иваном Грозным, как карающий меч. Он умрёт в муках, которые не претерпевали казнимые им россияне.

Правда, Филипп не знал, что впереди царя спешили в Отроч монастырь его любимец и палач Малюта Скуратов и в чём-то пошатнувшийся, уже ощутивший немилость государя боярин и конюший Алексей Басманов. С первым из них и случится у митрополита всея Руси последняя смертельная схватка.

Пьяный Степан Кобылин, скаля в смехе лошадиные зубы, покинул камору. И едва захлопнулась за ним дверь, как наступившая короткая тишина оборвалась, подобно тонкой нити. За стенами вновь что-то завыло, над головой загремели по жести камни-капли. Палачи в который раз попытались разрушить-уничтожить духовные силы Филиппа, сломить непокорного, довести его до состояния бессловесного скота. Всё это Филипп хорошо усвоил за время заточения. Но он верил в себя и знал, что сумеет сохранить человеческий облик и силу духа. Сие стало сутью борьбы Филиппа с царём Иваном. И в этом ему помогали молитвы, акафисты, каноны — всё то, что он помнил наизусть из церковного достояния.

Когда-то Фёдор Колычев думал прожить долгую жизнь. Но пришёл час, и кому-то могло показаться, что он попал в безвыходное положение. Его, пастыря российских христиан, убивали. И сам Филипп чувствовал приближение исхода, уготованного ему Иваном Грозным. Но лукавый царь ошибался. Дух Филиппа оказался сильнее, чем представлял себе самодержец. И дух Филиппа улетел из злосмрадной каморы, из мира мучений, боли и слёз. Он словно птица вознёсся в другую жизнь, сияющую солнечным светом. Он попал в окружение любящих его родителей, братьев, сестёр, добрых дядюшек, тётушек, улетел в мир большого и славного русского рода Колычевых.

Ещё гремели по железу терзающие разум звуки, ещё стояли за дверями тати-опричники, но его, не Филиппа, а Фёдора Колычева, уже не было в каморе. По росной траве, под чистым ясным небом он бежал берегом голубого Онежского озера. А оттуда — ему это ничего не стоило — полетел на Волгу, в Старицы, где встретил радость и счастье молодости.