Чикаго

Я стал свидетелем фантастического зрелища, какое можно было увидеть только во сне!

Средь бела дня небо почернело, подул сильный ветер. Казалось, он сейчас вырвет деревья. Неожиданно с неба посыпались тысячи белых холодных комочков, похожих на куски ваты. Они падали по одиночке, но все чаще и чаще, пока ими не покрылось все вокруг — дома, дороги и машины.

Я стоял, с изумлением наблюдая за происходящим из-за оконного стекла. На мне был халат на голое тело. В помещении топили так сильно, что иногда я изнывал от жары. С внутренней стороны стекло покрылось льдинками, которые из-за разницы температур стекали по́том. Я медленно пил из бокала и обнимал Вэнди. Она была обнаженной. Мы только что закончили заниматься любовью, настолько прекрасной, что ее лицо от этого, а также от тепла и вина, расцвело как роза.

— Тебе нравится смотреть на снег? — прошептала она мне на ухо.

— Это прекрасно!

— К сожалению, снегопад уже не производит на меня впечатления, потому что я привыкла к нему с детства.

Позже Вэнди приготовила ужин, погасила свет и поставила в подсвечник, который принесла с собой, две свечи. В этой волшебной атмосфере мы сели ужинать.

— Это куриный суп по еврейскому рецепту. Нравится? — спросила она.

Вэнди смотрела на меня, и глаза ее в свете свечей блестели. Ее красивое лицо странным образом меняло выражение. Иногда оно становилось мрачным, и мышцы напрягались, как от болезненного воспоминания. Будто она унаследовала от предков древнюю печаль, жившую у нее глубоко внутри, которая то проявлялась, то исчезала.

— Наги… Знакомство с тобой — исключительное событие в моей жизни. Я думала, что наши отношения были случайными. Просто развлечением. Я и представить себе не могла, что так влюблюсь в тебя.

— Почему?

— Потому что ты араб.

— И что?

Она засмеялась:

— Ты единственный араб, не мечтающий уничтожить евреев.

Я перестал есть.

— Это неправда. Арабы ненавидят Израиль не потому, что это еврейское государство, а потому что оно оккупирует палестинские земли и убивает арабов. Если бы израильтяне были буддистами или индуистами, это ничего не изменило бы для нас. Мы ведем политическую, а не религиозную войну против Израиля.

— Ты в этом уверен?

— Почитай историю. Евреи веками жили под арабским правлением, и никаких конфликтов не было. Арабы им доверяли. Взять хотя бы тот факт, что почти тысячелетие придворными врачами арабского султана были евреи. И несмотря на все интриги и заговоры, которые не прекращались, султан доверял своему личному врачу-еврею, может быть, даже больше, чем собственным детям и жене. В мусульманской Андалусии евреи жили как полноправные граждане. Когда же Андалусия перешла в руки христиан-испанцев, те стали преследовать и мусульман, и иудеев, поставив их перед выбором — либо креститься, либо погибнуть. Экстремизм испанцев дошел до того, что они впервые в истории ввели специальные органы надзора, беспощадные к вновь обращенным христианам. Инквизиторы пытали их теологическими вопросами, и если обвиняемый не мог дать ответа, то ему предоставляли выбор — быть повешенным или утопленным.

Вэнди от страдания закрыла глаза. Пытаясь ее развеселить, я сказал:

— Вот так, дорогая. И наши, и ваши предки вместе терпели притеснения. Очень даже возможно, что мы с тобой потомки мусульманина и иудейки, которые любили друг друга на земле Андалусии.

— Какая прекрасная фантазия! Господи!

— Это правда! Мне кажется, я знал тебя раньше, давным-давно. Как можно объяснить, что нас с первого взгляда потянуло друг к другу?

Я склонился, чтобы поцеловать ей руки. Мне пришла в голову идея, я быстро поднялся и начал искать кассету. Комната наполнилась пением Фейруз[30].

— Это андалусская музыка, — сказал я.

— Не понимаю, о чем она поет, но музыка трогает до глубины души.

Я как мог постарался передать ей смысл стихов. Все вокруг было пленительным — тепло, снег, любовь, свечи, музыка и моя обожаемая Вэнди. Мне стало весело. Я поднялся, взял ее за плечи, нежно притянул к себе, поставил ее посреди комнаты и сказал, возвращаясь обратно на свое место:

— Кровать, на которой я сижу, — андалусский трон. Я эмир и сейчас занимаюсь государственными делами. Если я хлопну в ладоши, ты будешь танцевать. Ты самая красивая и искусная танцовщица Андалусии. Поэтому эмир избрал тебя, чтобы ты танцевала только для него одного.

Вэнди завизжала от восторга. Она была готова подыграть мне, и ее лицо приняло задорное выражение, как у ребенка, которому не терпится начать игру. Голос Фейруз ритмично пел:

Я хлопнул в ладоши, и Вэнди начала танцевать. Она изображала восточный танец так, как себе его представляла, — нервно трясла плечами и грудью, будто ее била дрожь. Она была забавна, как ребенок, подражающий взрослым. Во время танца Вэнди не сводила с меня глаз, и я, когда был уже не в силах сопротивляться ее очарованию, послал ей воздушный поцелуй. Я обнял ее и осыпал поцелуями. Мы занимались любовью, а в комнате пела Фейруз, и ее пение благословляло нас. Закончив, мы остались лежать голыми, прижавшись друг к другу. Я поцеловал ее в нос и прошептал:

— Я в неоплатном долгу перед тобой.

— Если ты сейчас не перестанешь, я расплачусь.

— Я действительно тебе признателен. После целого года простоя ко мне опять вернулось вдохновение. Сегодня утром я начал писать новую касыду[31].

— Великолепно. А о чем она?

— О тебе.

Она крепко обняла меня. Я прошептал ей на ухо:

— Вэнди… Ты спасла меня от бессмысленности существования. Ты создала для меня прекрасную мечту.

Мы продолжали лежать, обнявшись, и я чувствовал, как ее дыхание обвевает мне лицо. Вэнди осторожно отстранилась, и сказала, поднимаясь:

— Даже самые прекрасные мгновения заканчиваются. Мне нужно идти.

Она быстро поцеловала меня в лоб, как бы извиняясь, затем удалилась в ванную и вышла из нее уже одетой. Очнувшись от задумчивости, я вскочил:

— Подожди. Я провожу тебя до метро.

— Не надо.

— Почему ты всегда отказываешься, чтобы я тебя провожал?

Она смутилась и, задумавшись, ответила:

— Ты помнишь Генри, моего бывшего парня, о котором я тебе рассказывала? Он работает на ресепшен здесь, в общежитии. Не хочу, чтобы он видел нас вместе.

— А почему тебя это волнует, если между вами все кончено?

— Я скажу тебе честно. Генри — еврей. Если он узнает, что ты араб, у тебя будут неприятности.

— Как он смеет вмешиваться в наши отношения?

— Я хорошо его знаю. Он этого не простит.

— Не могу поверить, что в Америке мы должны скрывать наши отношения.

Он подошла ко мне и поцеловала:

— Единственное, в чем ты должен быть уверен, — так это в том, что я тебя люблю.

Я не стал настаивать, чтобы не смущать ее. Я знал ее бывшего друга. Когда сталкивался с ним на ресепшен, он вел себя естественно и был приветлив. Однако после того как Вэнди несколько раз заходила ко мне домой, я заметил, что он стал смотреть на меня враждебно. Как-то раз я спросил у него, не приходили ли на мое имя письма, но он не ответил. Когда я повторил вопрос, он, не отрывая взгляда от бумаг, которые читал, грубо бросил:

— Когда письма придут, мы вам их передадим. Не надо спрашивать меня по сто раз на дню!

Ничего не ответив, я отошел. Не хотел ругаться с ним и был к этому не готов. «Как Генри узнал о нас с Вэнди?» — подумал я и вспомнил, что у него за стойкой есть монитор, куда камеры передают все, что происходит внутри здания. Вот как! Вэнди — его бывшая девушка, и вполне естественно, что он следит, в какую квартиру она ходит. Я стал избегать его, а с чернокожей служащей, работавшей на ресепшен утром, общался лишь по необходимости.

Однако одним Генри дело не ограничилось. Было похоже, что он разболтал о нашем с Вэнди романе всем евреям в университете. Группа студентов третьего курса, с которыми мы вместе ходили на общую гистологию, меня стала задевать. Я был старше их, и до этого они меня уважали, а теперь резко изменили свое отношение. Каждый раз, когда я проходил мимо, они перешептывались и хохотали. Сначала я не обращал на это внимания, думая, что они смеются над чем-то между собой. Я говорил себе, что не должен думать о людях плохо, чтобы наши с Вэнди отношения не спровоцировали у меня бред преследования.

Однако их издевательства становились все жестче. При каждой встрече они пристраивались за моей спиной и выкрикивали что-то провокационное. Самым дерзким из них был высокий тощий парень, рыжий, с неправильным прикусом и в кипе. Среди своих друзей он играл роль шута. При виде меня он громко кричал: «Ас-саляму алейкум», и все начинали смеяться. Я не обращал на него внимания, пока однажды в пятницу сразу после занятия он не преградил мне рукой дорогу. Все окружили меня.

— Ты откуда приехал? — спросил он меня с презрением.

— Из Египта.

— Ну и зачем тебе гистология? Думаешь, пригодится, чтобы разводить верблюдов?

Они загоготали. Я не выдержал, схватил его за воротник рубашки и закричал:

— Думай, что говоришь, или я за себя не отвечаю!

Я держал его левой рукой, а правая, к счастью, была у меня свободна, и я смог отскочить назад, когда он ударил меня в живот, и тем самым смягчить удар. Я притянул его за ворот ближе и вмазал по лицу. Раздался тупой звук, от силы и резкости удара у парня из носа хлынула кровь. Поняв, что ему меня не одолеть, он завопил:

— Ты напал на меня! Тебя исключат из университета!

Его друзья разделились на две группы — кто-то разговаривал с ним, кто-то косился в мою сторону. Я уже не помню, как в университете появилась полиция и всех нас отвели в отделение. Пожилому, совсем седому полицейскому мой обидчик сказал, что я уже долгое время преследую его, и он требует, чтобы я ответил за нападение по закону.

Я хранил молчание. Наконец офицер обратился ко мне, и я рассказал, что произошло.

— Я действительно его ударил, — сказал я спокойно. — Он оскорбил мою страну и издевался над моим народом.

— Что он сказал о вашей стране? Попытайтесь вспомнить дословно.

Я письменно передал весь наш разговор. Офицер задумался и потом спокойно сказал:

— Послушайте… Вы оба нарушили устав университета. Ты (он показал на него) употреблял выражения, которые разжигают национальную рознь между студентами. А ты ударил сокурсника. Если я составлю протокол, то вас обоих привлекут к административной ответственности.

Зависла пауза. Я представил, как после отчисления меня сажают в самолет, и пришел в себя, только когда услышал голос офицера, впервые смягчившийся:

— Конечно, если вы хотите решить дело миром… Если вы принесете друг другу взаимные извинения… В этом случае я лишь возьму с вас обещание, что подобное не повторится.

Обидчик не дал мне возможности подумать, подошел ко мне и громко сказал:

— Я извиняюсь!

Я не услышал раскаяния в его словах. Он произнес их как актер, как будто хотел сказать, что на самом деле он не сожалеет, но вынужден это сделать, чтобы избежать административного наказания. Я бросил на него взгляд:

— Я тоже сожалею о своем поступке.

Их провокации вывели меня из себя, но о них я думал не долго. Я создавал свою новую жизнь и старался не падать духом, регулярно занимался и уже заканчивал написание новой касыды. Мои тревоги уходили после встреч с Вэнди. Но самое главное, я встретил настоящего друга. Навсегда останусь обязанным доктору Караму Досу за то прекрасное время, которое мы провели вместе. По выходным мы встречались в доме Грэхема, но и на рабочей неделе часто созванивались, чтобы встретиться в кафе на Раш-стрит. Я открыл в нем прекрасного, скромного и чувствительного человека, настоящего художника. Мы вместе слушали Умм Кальсум. Он оказался большим ее ценителем, знающим, как создавалась каждая песня и когда впервые она была исполнена. Он настолько любил Египет, что с огромным интересом следил за всем, что там происходит, и мог обсуждать это со мной долгими часами. Он всегда говорил с таким воодушевлением, что мне хотелось делиться с ним новыми идеями, как только они приходили мне в голову. В воскресенье вечером, как обычно, мы выпивали дома у Грэхема. Я выждал, пока мы пропустим несколько бокалов и разгорячимся, а затем спросил доктора Карама:

— Вы слышали о демонстрациях в Каире?

— Смотрел вчера по «Аль-Джазире».

— И что вы об этом думаете?

— Считаете, что несколько сотен демонстрантов могут поменять власть?

— Если бы службы безопасности не блокировали митингующих, к ним бы присоединились все египтяне.

— Вы неисправимый оптимист.

— Конечно. Если египтяне выходят на улицы и требуют отставки президента, что-то изменилось, и уже невозможно жить как раньше.

— Но протестующих единицы. Широкие массы не волнует проблема демократии.

— Все революции в истории Египта начинались с протеста меньшинства.

— Поживем — увидим.

— Но просто сидеть и ждать не годится.

— Что же мы можем сделать?

— Мы многое можем сделать, но все зависит от Вас.

— От меня?

— Вы готовы занять четкую позицию по отношению к происходящему в Египте?

— Планируете военный переворот?

— Я не шучу.

— Что вы задумали?

— Послушайте… Через несколько недель в Чикаго приедет президент. Мы не должны упустить этот шанс.

Грэхем, следивший за нашим разговором, вскочил с хохотом и налил себе еще бокал.

— Ой! Только не это! Я не хочу быть свидетелем преступного заговора. Вы что, собираетесь убить президента Египта? Может, начнем с Джорджа Буша?!

Я подождал, пока он перестанет смеяться, и сказал серьезно:

— У президента будет встреча с египетскими аспирантами. Я думаю о том, чтобы выступить перед ним с заявлением.

— С каким заявлением?

— Мы потребуем, чтобы он отказался от власти, отменил чрезвычайное положение и начал проводить демократические реформы.

— Вы думаете, он прислушается?

— Я не до такой степени наивен. Это просто акция, но она будет иметь последствия. Египет охватили демонстрации с требованием свободы. Протестующих избивают и арестовывают, не щадят даже женщин. Разве долг не велит нам предпринять что-то ради этих людей? Если мы напишем заявление, его подпишут все египтяне Чикаго, а затем мы вручим его президенту в присутствии журналистов и телевизионщиков, и это нанесет серьезный удар по режиму.

— Неужели ты рассчитываешь на то, что люди подпишутся под таким документом?

— Не знаю. Но попытаться стоит.

Он хранил молчание.

— Вижу, Вам трудно решиться? — спросил я.

— Вовсе нет.

— Разве вам никогда не хотелось сделать что-нибудь для своей страны?

— Как хирургу, но без политики.

— Коррумпированный режим — главная причина всех наших бед. Декан медицинского факультета университета Айн Шамс, который не принял ваш проект, был назначен на должность потому, что он поддерживает существующий режим. И не важно, есть у него медицинская квалификация или административные способности. Он просто является частью этого механизма и, лицемеря, стучит на своих коллег службе безопасности. Если бы были возможны свободные выборы, то деканом стал бы достойный человек. Нет сомнения, он был бы рад сотрудничать с вами. И если мы действительно любим Египет, то должны сделать все возможное, чтобы изменить режим. Все остальное будет просто потерей времени.

Доктор Карам посмотрел на меня, одним залпом осушил бокал и сказал:

— Дай мне подумать.