Чингисхан. Завоеватель мира

Завоеватель мира и горный дикарь

После завоевания Трансоксианы в 1220 году всем показалось, что Чингисхан начал жить более спокойной жизнью. Он предоставил подчинение остальной части империи Хорезма своим сыновьям и военачальникам. Самостоятельно он руководил только кампанией, целью которой было отомстить за поражения, которые Джелал ад-Дин нанес его военачальникам. В 1220 году Чингисхану исполнилось 58 лет, в то время это был почтенный возраст. Перед началом наступления на Хорезм он решил уладить вопрос с наследником.

Во время войны в Северном Китае Чингисхан обратил внимание на ученого-даоса монаха Чань-чуня, которого высоко ценили при дворах Цзинь и Сун[710]. Даосизм развился в Китае на основе религиозной мистики; хотя это учение было позднее развито в возвышенную систему метафизики, оно не смогло освободиться от своего таинственного источника. Даосская алхимия искала эликсир жизни, который бы даровал бессмертие; этим учение привлекало многих. Чань-чунь, однако, был философом и поэтом, который не имел ничего от вульгарного фокусника; благодаря своему интеллектуальному аскетизму он завоевал популярность и уважение.

Неграмотный монгольский завоеватель мира, которого интересовал «философский камень» с его тайной бессмертия, желал использовать в своих интересах волшебные силы известного монаха, в ком он, вероятно, видел волшебника. Он хотел узнать, действительно ли Чань-чунь обладает эликсиром бессмертия, и, если это так, намеревался заставить небесные силы, которые имели власть над жизнью и смертью, выполнить его желание.

В 1219 году, когда Чингисхан готовил свою армию на Черном Иртыше для нападения на Хорезм, он попросил Чань-чуня, жившего в области Шаньдун, посетить его. 71-летний даос, понимая, что отказаться невозможно, решил отправиться к завоевателю мира[711]. Чингисхан послал специальный эскорт из 20 человек для того, чтобы сопровождать Чань-чуня от Шаньдуна[712]. Чинкаю, одному из советников монгольского завоевателя, было поручено привести монаха и позаботиться о нем во время поездки. В день своего отъезда престарелый даос сказал ученикам, что он будет отсутствовать в течение трех лет[713].

Во время кампании монгольское войско постоянно выбирало любовниц из побежденных народов для Чингисхана и его военачальников[714]. Ученый-отшельник был очень возмущен, когда узнал, что он должен будет путешествовать в компании множества «девушек из гарема»[715]. Его возражения были услышаны, и любовницы никуда не поехали.

В Пекине монаху говорили, что Чингисхан в настоящее время отбыл в Хорезм. В марте 1221 года Чань-чунь начал свой нелегкий путь по Азии к месту встречи с Чингисханом. Один из его компаньонов, Ли Чи-Чанг, вел дневник, который стал важным историческим источником. В нем, однако, содержались не только исторические факты. Дневник дает ценные сведения о географии, этнографии, климатологии, о флоре и фауне Центральной Азии. Через Далайнор компания направилась к лагерю младшего брата Чингисхана Тэмугэ-отчигина, который расположился на реке Калке. 30 апреля Тэмугэ принял Чань-чуня. Далее она двинулась через долину Керулена к верховьям Орхона, где даже летом было очень холодно. Погодные условия сказались на здоровье даже самых выносливых людей в этой группе[716]. Дальше путь лежал через Алтай, северное подножие Тянь-Шаня, Сайрам-нор и Ал малык к Самарканду, куда путешественники и прибыли 3 декабря 1221 года[717].

Из-за зимних холодов Чань-чунь остался на несколько месяцев в Самарканде. В середине апреля 1222 года Чингисхан призвал его, и 26 апреля учитель-даос выехал в сопровождении эскорта из Самарканда. Он проследовал через Балх в лагерь Чингисхана, расположенный к югу от Гиндукуша. Престарелый китайский ученый прибыл на встречу 15 мая. Он был радушно принят завоевателем мира, который поблагодарил монаха зато, что тот ради него проделал путь в 10 000 ли (один ли равен 573 метрам). Чань-чунь ответил, что приказ Чингисхана — это воля Неба и что у него, как у «горного дикаря», не было права выбора, он мог только повиноваться (как символ смирения отшельника монах выбрал себе имя «горный дикарь»). Чингисхан предложил даосу сесть и перешел прямо к делу, спросив старого монаха, правда ли, что он обладает эликсиром бессмертия. Чань-чунь ответил, что есть много способов продлить жизнь, но никакого эликсира бессмертия не существует. Чингисхан был, несомненно, глубоко разочарован: он надеялся победить смерть. Однако он скрыл свои истинные чувства и поблагодарил монаха за честный ответ. Завоеватель мира приказал установить два шатра к востоку от его собственного для учителя и его компаньонов.

Чингисхан также хотел, чтобы Чань-чунь рассказал ему о философии даосизма, но военная деятельность в Афганистане заняла все его внимание. Поэтому Чань-чунь по собственному желанию направился к Самарканду, куда прибыл в середине июня 1222 года[718]. Когда Чингисхан призвал монаха во второй раз в сентябре 1222 года, его лагерь переместился к юго-востоку от Балха. Чань-чунь прибыл туда 28 сентября, начав продвижение на север без промедлений в сопровождении императорской семьи. Только в октябре у Чингисхана появилась возможность услышать рассказ учителя о даосизме. В роскошном шатре, установленном специально для этой цели, Чань-чунь был еще раз встречен Чингисханом с большой любезностью[719]. Завоевателю пришлось прибегнуть к услугам переводчика. Им был Елюй Ахай, член семьи киданского министра Чингисхана Елюй Чуцая. Чингисхан выслушал рассказ Чань-чуня с большим вниманием. После этого старый монах возвратился в Самарканд, но впоследствии сопровождал Чингисхана какое-то время в его походах. Монгольский завоеватель хотел, чтобы Чань-чунь сопровождал его на обратном пути в Монголию, но учитель испросил разрешения уехать раньше: он обещал своим друзьям в Китае вернуться через три года[720].

Прежде чем уехать в Китай, монах посоветовал Чингисхану заботиться о себе более тщательно. В марте 1223 года, во время охоты, Чингисхан подстрелил вепря, но в этот момент его лошадь споткнулась, и завоеватель упал. Раненый вепрь остановился и не нападал, так что слуги смогли спасти своего обессилевшего господина. Учитель использовал этот инцидент для того, чтобы указать Чингисхану на то, что жизнь драгоценна, и предложить ему, ввиду его возраста, охотиться поменьше. Чингисхан не мог отказаться от привычного образа жизни. Он признал правоту монаха, но добавил, что монголы учатся ездить верхом и использовать лук и стрелы в раннем детстве, так что отказаться от этой привычки очень сложно. Однако он пообещал Чань-чуню, что будет иметь в виду его совет[721].

В апреле 1223 года Чань-чунь получил разрешение уехать. Он возвращался примерно тем же маршрутом, что и приехал. В январе 1224 года его компания достигла Пекина[722]. Через пять месяцев учитель получил послание от Чингисхана, в котором говорилось, что он не забыл своего старого друга; завоеватель мира надеялся, что монах будет также помнить его[723].

Чань-чунь умер в 1227 году, в тот же год, что и Чингисхан.

Разрушенный мир остается позади

Восстановив свое войско[724], Чингисхан решил в феврале 1222 года покинуть область между Гиндукушем и Индом, где он провел зиму[725]. В его планах было возвратиться в Монголию через Индию, Гималаи и Тибет[726]. С этой целью он отправил посольство к султану Дели[727]. Вскоре он осознал, что на его пути встретятся высокие горы и густые леса; кроме того, климат Индии не подходил для монголов[728][729]. Поэтому Чингисхан решил возвратиться тем же маршрутом, что и попал в Среднюю Азию. Тот факт, что король Си-Ся в 1220 году отказался прислать подкрепление, должно быть, еще больше убедил его в правильности принятого решения. По прибытии в Монголию армия должна была оставаться в силе, чтобы наказать правителя тангутов.

Через Кабул и Бамиан он направился в Баглан, где пришлось оставить большую часть грузов[730]. Сражение на Инде стало последней на данном этапе военной операцией, в которой Чингисхан принял непосредственное участие. Он отдал своим военачальникам приказы разрушить остающиеся укрепления в Афганистане, поддерживать связь и охранять обозы с добычей. Все это было выполнено, несмотря на тяжелые климатические и природные условия. Караван, нагруженный огромным количеством военной добычи и сопровождаемый большим числом пленных, постоянно становился целью вражеских нападений[731].

В октябре 1222 года Чингисхан перешел через Амударью[732]. На зиму он остался в окрестностях Самарканда. В конце января 1223 года завоеватель находился уже на правом берегу Сырдарьи[733]. Здесь весной он собрал курилтай, на котором присутствовал не только оставшийся с ним Толуй, но и Чагатай с Угедеем, охотившиеся на птиц в долине Зеравшана в течение этой зимы. Как раз там, находясь к востоку от Сырдарьи, Чингисхан упал с лошади во время охоты, после чего Чань-чунь посоветовал ему быть осторожнее в будущем.

Чингисхан провел лето 1223 года со своей основной армией в области ущелья Кулан-баши, находящегося в междуречье Отрара и Таласа[734]. В этом месте он в первый раз за долгое время встретился со своим старшим сыном Джучи. Во время его пребывания на равнинах близ Кулан-баши было организовано множество больших облав. Джучи вел стада диких ослов из степей, расположенных к северу и к западу от Аральского моря, в направлении Кулан-баши[735]. Он также привел для отца 20 000 лошадей[736].

Осенью 1223 года Чингисхан оставил ущелье Кулан-баши. Чагатай, Угедей и Толуй возвратились вместе с отцом. Джучи остался на равнинах, расположенных около Аральского и Каспийского морей, которые он получил в награду. Там он находился до самой смерти, не принимая участия в судьбе империи; он практически прекратил общаться с отцом. Возможно, выбор Угедея в качестве преемника разочаровал его. Эта отчужденность породила слухи о том, что Джучи желает восстать против отца.

Летом 1224 года Чингисхан со своей армией достиг Черного Иртыша, а весной 1225 года прибыл в Монголию[737]; его возвращение не было сопряжено с какими-либо проблемами. К сожалению, мы не знаем, о чем в тот момент думал Чингисхан. Он постарел и больше не мог выдерживать тяжелую жизнь монгольских походов. Об этом, в частности, говорит его медленное продвижение во время возвращения на родину. За четверть века он возвысился от простого племенного вождя до правителя большой части мира. Встреча с Чань-чунем показала ему, что смерть непобедима. Многие товарищи его ранних дней были уже мертвы. Незадолго до своего возвращения в Монголию он потерял самых талантливых из них, Мухули и Джебе. Чингисхан, должно быть, предполагал, что и он подходит к концу жизни.

Чингисхан оставил завоеванные области прежде, чем бывшая империя Хорезм была полностью завоевана. В Трансоксиане и Хорезме никто уже не мог усомниться в монгольском верховенстве[738], но по-другому было в Хорасане, Афганистане и Ираке-Аджеми. В этих странах Джелал ад-Дин позже пытался восстановить султанат своего отца (см. гл. 13). В результате этого города Трансоксианы и Хорезма восстанавливались после войны быстрее, чем города Хорасана и Ирака-Аджеми[739]. Сильно разрушенная область Хорезма быстро вернулась к нормальной жизни под властью Джучи. В скором времени на правом берегу Амударьи появился новый город около того места, где был до основания разрушен Гургандж. Монголы изменили название Гургандж на Ургенч[740], город стал одним из самых важнейших торговых центров на пути из Европы в Азию[741].

Немного известно о непосредственном участии Чингисхана в создании правительства на завоеванных территориях. Уйгур Тататунга объяснил ему основные принципы государственной организации и продемонстрировал важность помещения императорской печати на документах, что помогало подтвердить их подлинность. Таким же незаменимым советником в административных делах стал Чинкай, кераит, который уже был помощником Чингисхана при отступлении к озеру Балджуна во время войны за господство в Монголии. Когда Чинкай сопровождал Чань-чуня в его поездке из Китая в Афганистан, даосский монах называл его чарби (управляющий)[742].

После завоевания Гурганджа Чингисхан спросил двух мусульман, Махмуда Ялавача и его сына Масуда, о значении и ценности городов. Вероятно, оба Ялавача, как и Елюй Чуцай до них, пытались объяснить Чингисхану, в чем состоит ценность городской культуры. То, что Чингисхан прислушался к их советам и создал правительство, что было применимо не только для кочевой жизни, отмечает новую эпоху в истории мировой империи монголов. В кругу верховной власти осознали, что, постоянно расширяя территорию своего государства, монголы должны выполнять серьезные обязанности.

В Монгольской империи появились два правительственных органа: канцелярия уйгуров во главе с Тататунгой и Чинкаем и китайская канцелярия Елюй Чуцая. Ялавачам было поручено управление Трансоксианой, Хотаном и Кашгаром[743]. Махмуд Ялавач позже занимал государственный пост в Пекине[744]. Самарканд и Бухара находились в ведении непосредственно центральной монгольской канцелярии. Правителем Самарканда стал кидань Елюй Ахай, который был переводчиком Чань-чуня. Его младший брат Елюй Тухуа был одним из командующих Мухули в Китае[745]. В недавно завоеванных областях уйгуры играли особенно важную роль в создании государственной системы. Монголы плохо подходили для этой цели. Поэтому среди крупных чиновников (даруги) было много уйгуров и мусульман. В связи с этим существовало два государственных языка: местный, распространенный в данной области, и уйгурский.

То, что Хорезм был завоеван монголами без особых усилий, объясняется частично его внутренней слабостью и частично более совершенной организацией монгольского войска. Дисциплинированные монгольские воины не стремились к личной славе; они просто точно следовали приказу. Монгольские военачальники были опытными и послушными исполнителями приказов Чингисхана. Если ситуация того требовала, военные подразделения могли бороться как отделенные отряды или соединяться в одну силу, чтобы приспособиться к быстро меняющимся обстоятельствам. С другой стороны, в войске Хорезма были военачальники вроде Джелал ад-Дина и Тимура-Мелика, которые часто проявляли свою индивидуальность в военных операциях. Однако они, как оказалось, были неспособны управлять большими силами или поднять свои полиэтнические армии на национальное сопротивление против монгольских захватчиков[746].

Примечательно, что монголы столкнулись с меньшими трудностями при захвате городов в Трансоксиане и Хорасане, чем в Северном Китае. Помимо того что в Хорезме они использовали стенобитные орудия, применение террора оказалось очень эффективно в этой стране. Китайцы не одно столетие подвергались варварским набегам, поэтому они меньше боялись террора. Монголы, несомненно, быстро отметили, что их враги реагируют на одни и те же приемы по-разному. Поэтому, осаждая города Хорезма, они чаще использовали пленных, бросая их впереди своего войска, чем в Китае. Эта военная уловка позволяла сравнительно небольшому монгольскому войску заставить даже большие города сдаваться.

Монголы постоянно практиковали устранение из города дееспособных мужчин. Этот метод был удобен сразу в двух отношениях: часть городского населения, способного к сопротивлению, устранялась и использовалась при штурме в следующем городе. Если городского населения не хватало для осады, к ним присоединяли жителей ближайшей деревни. Эта форма террора иногда приводила к тому, что люди боялись даже подумать о сопротивлении[747].

В источниках обычно упоминается только о резне китайского и иранского населения. Объединение Монголии произошло (как всегда в Центральной Азии) только после длинных и кровавых войн. Во время борьбы за господство Чингисхан уничтожал целые племена, если он считал это необходимым. Поэтому трудно определить, где его армия уничтожила больше человек: в Китае и Иране или в степях Центральной Азии[748].

Восточный Иран так и не смог полностью оправиться после монгольского нашествия. В некоторых городах до сих пор остаются следы разрушений; эти города не смогли снова стать центрами исламской цивилизации[749]. Даже возвышение Тимуридов в XV «золотом» веке не могло полностью восстановить этот разрушенный мир. В этих местах Чингисхана считают самым большим врагом арабо-персидской цивилизации. Мусульманские авторы называют его «проклятым»[750].

Вторжение Чингисхана не сопровождалось, однако, заселением монголов на завоеванных землях, как это было, например, несколькими столетиями ранее с Сельджуками. Большинство монгольских воинов, как и сам Чингисхан, возвращалось в Монголию[751].