Что значит мыслить философски

XII. ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ КАК ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНАЯ ОНТОЛОГИЯ

Декарт, как пишет Шеллинг,[239] «только поколебал выстроенную средствами естественного разума метафизику, да и то только на время. Так как, по его мнению, если бог гарантирует реальное существование рационального мира и достоверность всеобщих принципов, то метафизика, обретя этот прочный фундамент, может вновь с самого начала заняться своим старым делом, не изменив свою позицию. Наряду с этой позицией, которая возвращала разум к самому себе из самоотчуждения чисто естественного, т. е. несвободного познания, сохранялась еще одна позиция, пронизанная стремлением подвергнуть всю систему естественного познания основательной критике, и, человек, который осуществил ее, бесспорно был больше, чем просто второй Картезий».[240] Проделал эту работу Кант. Метафизика у него не только не выдержала проверки критикой познания, но он не стремился и преобразовать ее. Вопрос о бытии бытия, о яйности Я и абсолютности абсолюта не ставился Декартом. Кант был первым, кто, поставив этот вопрос, повел разговор об имманентной возможности метафизики.

Философия Канта, как он сам ее называл, — это трансцендентальная философия. Уже ее название говорит о том, что он знал, как выбрать новый путь мышлению для решения вопросов, возникших еще в античности. Его метафизика, как он писал, нацеленная на то, чтобы прощупать возможности человеческого знания, хотя и устремлялась «к самому небу», тем не менее ему важно было удостовериться в том, что знанию установлены границы и что для такого смелого предприятия отсутствует «материал». С другой же стороны, земля — он был убежден в этом — устроена вполне удовлетворительно, чтобы служить человеку местом обитания:

Что же отличает кантовскую трансцендентальную философию от всех предшествующих метафизик в плане онтологии? Руководствуясь знанием о недостатке материала для строительства метафизической башни, Кант ставит вопрос, почему недостаточно запаса: оттого ли что неэкономично используется или потому что был неправильно задуман весь план? Можем ли мы исследовать сущее как таковое, не будучи заранее осведомленными об условиях возможности исследования этого предмета? Возможность онтологии, таким образом, уже не предполагается как нечто само собой разумеющееся, напротив, она сама собственную возможность делает темой вопроса о способности познания. Поэтому трансцендентальная философия есть «система таких понятий», которые занимаются «не столько предметами, сколько видами нашего познания предметов, поскольку это познание должно быть возможно a priori».[242] Знание, которое довольствуется тем, чтобы быть знанием о предмете, не задаваясь вопросом, как оно приходит к знанию об этом предмете, не только подвергается опасности впасть в заблуждение, но всегда остается недоказанным. По поводу вопроса о бытии оно стремится заявить, что ответить на него можно только знанием, которое сделало само себя настолько ясным, насколько возможно знание о сущем и его принципах. Поэтому до исследования принципов сущего необходимо разработать принципы познания сущего. То, что подобная разработка невозможна без связи с предметом, который познание должно познавать, даже если его принципы устанавливаются до онтологических принципов, показывает название этого рискованного предприятия — трансцендентальная философия:

Трансцендентальное и трансцендентное являются потусторонними опыту, хотя и различаются тем, что трансцендентальное дает представление о совокупности arche, последних принципах, которые обосновывают опыт согласно своему понятию и своей истине. Трансцендентное же обосновывает сущее также соразмерно опыту, но согласно его бытию. Трансцендентальное — это не некое сущее и не обосновывает его бытие. Трансцендентное — это «сущее», но сущее особого и совершенно другого рода, чем сущее, доступное опытному познанию. Это сущее имеет свои последние основания по ту сторону опыта. Так как Кант полагает, что метафизику как учение о трансцендентном следует рассмотреть на предмет диалектической видимости ее суждений, то она для него становится возможной лишь как учение о трансцендентальном. Сформулированная таким образом кантовская трансцендентальная философия стремится совершенно по-новому обосновать метафизику, распадающуюся на три критики — критику чистого разума, критику практического разума и критику способности суждения.

Первая из них — «Критика чистого разума» — это именно та критика, которая в контексте наших размышлений об онтологии представляет для нас особый интерес. Если принять в расчет претензии мышления Канта на трасцендентальность, то станет понятным, почему все три произведения в своем заглавии имеют слово «критика». Исследование способа познания предметов, поскольку он должен быть возможен a priori, есть опрос разума относительно принципиальных возможностей его познания, и как таковой он есть критика разума. Критика предполагает установить границы разума. Кто же должен осуществить эту критику? — Сам разум. Он сам должен критически установить, что является его сущностью и границами. Ни одна инстанция не стоит над ним. Именно это составляет его свободу и дает ему способность, как мы это увидим позже, быть также высшим моральным судьей. Если разум сам должен отыскать свои границы, то тем самым он подвергает себя испытанию, которое должно привести его к объяснению самого себя и защитить от всякого рода догматизма и скептицизма. Цель этого процесса заключается в том, чтобы с познанием собственных границ расчистить то поле, на котором сущее открывается для мышления. Проведение границ разуму есть вместе с тем закладывание тех границ, внутри которых сущее является мышлению. То, что разум в этой деятельности в то же время сам становится предметом собственного исследования и что ответ на вопрос о сущем как таковом следует искать только на пути самопознания разума, Кант называет «коперниканским переворотом» в философии.

Этим переворотом, называемым также революцией, Кант хотел придать философии то достоинство, которое естествознание уже давно получило, приняв рассудок за законодателя природы.[244] Но больной вопрос об отношении бытия и мышления может надеется решить только тот, кому удастся сделать совершенно очевидным отношение бытия и мышления в их взаимоограничении.

Комментируя парменидовское положение о том, что бытие и мышление — это одно и то же, мы видели, что ни книги, ни камни не даны вне времени и пространства. Мышление, которое Парменид отождествляет с бытием, было не человеческим. Мы можем также сказать, что это мышление следует воспринимать не в структуре субъекта, но можно видеть, как Кант модифицирует утверждение Парменида. Давайте выберем для наглядного представления проблематики в качестве примера книгу. Мы читаем лежащую перед нами книгу; мы можем увидеть и прочесть ее, потому что она лежит перед нами на письменном столе; если же мы поставим ее на полку, то не увидим ее. Кажется, все это настолько просто. Я вижу книгу, которая лежит передо мной; если же она не лежит передо мной, то я ее не вижу. Видение книги кажется процессом восприятия, который вызван лежащим передо мной предметом. Напоминая себе о размышлении, с которым мы впервые столкнулись в положении Парменида, мы должны сказать, что совершенно не видим книгу как таковую, напротив, мы видим ее лежащей на нашем письменном столе в окружении целого ряда других вещей. Таким образом, мы видим книгу только потому, что она лежит на письменном столе, который находится в кабинете, который, в свою очередь, находится в доме и так далее. Мы видим книгу, можно сказать коротко, потому что она находится в пространстве, хотя самого пространства мы не видим. Если мы пристально посмотрим на нашу книгу, то заметим, что на столе мы видим не книгу; то, что мы видим, есть белая бумага с пятнами от типографской краски. Если мы хотим видеть книгу, то должны наряду с пространством еще много чего обдумать, чтобы видение именно этой книги стало возможным. Если мы предпримем более точный анализ, то с необходимостью придем к тому, что никогда не сможем воспринять белый лист, ведь белое чаще всего перемешано с черным. Но мы замечаем не только разницу в цвете, когда смотрим на лист, на книгу, мы относимся к ним не только рецептивно, но уже видим закон связи. Кант объясняет это так:

Цвета (как белый, так и черный) нам даны, и даны посредством созерцания, благодаря которому мы воспринимаем чувственные впечатления. Данное в созерцании, в нашем случае цветовые впечатления, упорядочивается в целое, в единство рассудком. Таким образом, Кант различает, с одной стороны, данное в мышлении — он называет это материей, и воспринимающее и упорядочивающее мышление — с другой стороны. Мышление в свою очередь он понимает как созерцание и рассудок и характеризует то и другое как чистые формы. Различие между материей и формой соответствует уже известному нам еще от Аристотеля различию между hyle и eidos. Eidos был формой, придающей шару образ, a hyle — ее материалом, медью. Кант не ограничился этим простым различием, а внес важный вклад, называя формы мышления априорными. Познание соответствующей материи осуществляется на основе опыта, и потому оно апостпериорно. Характер априорности не дает форме временного приоритета, напротив, описывает ее как всеобщее и необходимое для любого познания, относительно которого данное мышлению в качестве материи случайно и изменчиво.

Познание эмпирически данного, этого основного материала опыта, есть апостериорное познание, в противоположность чему познание лежащей на письменном столе книги присущими опыту формами (созерцанием и рассудком) априорно, ибо эти формы происходят только из способности познания:

Кант не подразумевает под априорным познанием то познание, которое независимо от опыта.[247] Так, он даже делает вывод, что все наше познание начинается с опыта, с данного как чувственного впечатления, «хотя отсюда вовсе не следует, что оно целиком происходит из опыта»:

Но тогда насколько форма априорного познания отличается от материи данного? Во-первых, форма априорна, ведь она, поскольку разум исследует самого себя, свои собственные познавательные возможности, выступает условием получения любого способа познания. Во-вторых, форма относительно материи имеет преимущество, так как познание первичного материала — так Кант называет материю — возможно только при условии возможности познания, т. е. формы. Рассудок Кант однозначно называет «источником законов природы и, стало быть, формального единства природы».[249]

Когда Кант называет опытное познание чем-то «составным», например, лежащая передо мной, на письменном столе книга есть сложное составное целое, мы вспоминаем, что сущее было уже познано Аристотелем как сложенное, как целое, synholon. И как для Канта первичный материал и форма никогда не даны сами по себе, так и для Аристотеля hyle, чистая возможность, никогда не дана сама по себе; любая материя для него — это оформленная материя. В известной мере здесь имеет место совпадение. Но Кант при рассмотрении определения отношений бытия и мышления не повторяет того, чему задолго до него учили Платон и Аристотель. В античной онтологии форма и материя являются принципами сущего, и как таковые также познанием. Для Канта, как мы видели, рассудок получает свое знание именно из единства материи и формы, причем форма признается причиной, правда, не бытия, а рассудка. Ведь познанные трансцендентальной философией принципы — не первичные априорные принципы сущего, природы, а принципы осмысления сущего, принципы рассудка, который, в свою очередь, приписывает природе свои законы. Поэтому при обсуждении аристотелевских категорий мы и указывали на то, что категории для Канта не формы высказывания о сущем, напротив, они представляют собой лишь основополагающую структуру того, как сущее дано для нашего мышления, а это именно то положение, которое отличает трансцендентальную философию от всей предшествующей онтологии.

Если бы трансцендентальная философия была и онтологией, а не только теорией познания, то ей удалось бы доказать, что принципы познания сущего являются также и принципами самого сущего.

Возможно ли вообще такое доказательство? Кант, по крайней мере, пытается получить его. Успех свидетельствовал бы, что неким позитивным понятием arche удалось бы заложить новый фундамент в преодоление как античного, так и средневекового, только негативно, как бог, понятого бытийного основания онтологии.

Мы проследим эту попытку и увидим, что для Канта только разум, причем только человеческий разум, мог быть проверен на предмет соответствия такому новому принципу. Вот почему в отношении природы он утверждает, что само мышление выступает основанием ее порядка и закономерности:

Мы уже знаем, что Кант выводит человеческое познание из двух основных источников, а именно из созерцания и рассудка. Рассудок — это причина единства в опыте, т. е. он собирает множество чувственных впечатлений в единое целое, так что я благодаря ему могу узнать, что это, к примеру, книга. А в качестве способности устанавливать правила, согласно которым поступает рассудок, его деятельность выступает производством единства благодаря «вкладыванию» отношений и связей в «данное» (материю):

Этим сказано: мышление как действие рассудка не в состоянии произвести познание из самого себя, напротив, оно всегда нуждается в созерцании, будь оно чистое или эмпирическое;[252] и поскольку познание порождается синтезом, т. е. таким составлением, в котором соединяется рассудок и созерцание, то рассудку выпадает задача осуществить это соединение между собой и данным в созерцании. Эту задачу, которую Кант называет актом спонтанности, рассудок осуществляет с помощью собственных форм, категорий рассудка. И только благодаря этому данное, проявляющееся в созерцании, можно осмыслить как предмет.

Сущность рассудка в том, чтобы приводить все к единству, он спонтанен в осуществлении единства, и все же он относится к данному не непосредственно, а только посредством форм созерцания (пространства и времени). В противоположность стихийности и опосредованности рассудка созерцание непосредственно и рецептивно. Данное в нем всегда действительно без всякого опосредования. Рецептивным оно является потому, что оно человеческое, т. е. конечное созерцание. Что это значит? Можно провести принципиальное различие между интеллектуальным и чувственным созерцанием. К последнему принадлежит как эмпирическое, так и чистое созерцание.[253] Интеллектуальное же созерцание должно мыслиться как спонтанное, оно в своей спонтанности не зависит от того, что ему дано, и создает из самого себя предметы своего познания. И именно невозможность этого — отличительный признак человеческого созерцания, которое в этой невозможности и вытекающей из нее зависимости от предданного обнаруживает свою конечность.

В выводах Канта бросается в глаза то, как он через отрицание понятия конечного, т. е. чувственного созерцания, приходит к понятию интеллектуального созерцания, которое считается им исключительно божественным способом созерцания. Интеллектуальное созерцание есть потенциальная основа бытия вещей, хотя бог никоим образом не рассматривается как причина человеческого познания вещей и их истинности. Кант — не Декарт, и причина бытия вещей не раскрывается им с помощью теоретического мышления. В критике теоретического разума идея бога является простой идеей, действительность ее остается недостоверной.

Формы человеческого созерцания — пространство и время, иные, чем формы божественного созерцания. Из трех возможностей того, как их определить, как субстанции, акциденции или отношения, Кант выбирает последнее. Если бы пространство и время были субстанцией, то они, спорит Кант с математическим естествознанием, получили бы абсолютную реальность пространства и времени, «двух вечных и бесконечных… нелепостей (Undinge), которые существуют (не будучи, однако, чем-то действительным) только для того, чтобы охватить собой все действительное».[254] Можно ли пространство и время принимать за нечто реальное, если все, что считается реальным, проявляется в пространстве и времени? Принятие пространства за субстанцию мы находим в атомистическом учении Левкиппа и Демокрита, которые пытались из пустого пространства с помощью атомов выстроить космос.

Если пространство и время мыслить как акциденции, то возникает вопрос, свойствами чего они являются. Свойствами предметов? Но освобожденное от всех предметов пространство было бы по-прежнему пространством, так что в конечном счете речь в этом случае могла бы идти только о боге как носителе акциденций пространства и времени. Так, остановившись на примере пространства, можно сказать: если есть делимое пространство, то должен быть также и делимый бог.

Таким образом, остается только одна возможность — мыслить пространство и время как отношения; хотя система отношений дана только для мышления. Здесь опять можно поставить вопрос: чье это мышление? Чтобы удостоверить реальность пространства и времени, а значит и реальность того сущего, которое проявляется в них, Лейбниц[255]утверждал, что обе формы созерцания, т. е. пространство и время, суть «phaenomena Dei».[256]

Однако Кант в своих критических работах отвергает понимание пространства и времени как способов проявления мысли бога и признает их только формами человеческого мышления. Тем самым он стремится сказать, что данное в созерцании этими формами не есть то, что оно есть, будучи явленным в своей истинности. Человеческое созерцание всегда видит данное только так, как оно существует в пространстве и времени, т. е. как явление, а не в соответствии с его истинным бытием.

Этой пропастью между действительным бытием и явлением или между идеей и явлением мы заняты уже с самого начала своего изложения. И хотя мы видим ее и у Канта, все же она у него принимает другую форму. Причину несоизмеримости сущего, как оно есть для себя, и его явления следует искать не в отношении причины бытия и явления, а в отношении причины познания и сущего. Это уже не сущность вещи, которая не получает достаточно полного выражения в конечности и ограниченности своего явления, как медный шар не является просто шаром, и eidos в нем находит свое выражение только как morphe. Для Канта это ограниченность воспринимающего субъекта— человека, которая затрудняет его истинное познание сущности вещей: познание вещей не является для нас непосредственно данным, напротив, мы всегда наблюдаем их посредством наших форм созерцания, пространства и времени. Именно в пространственности и временности вещей находит свое выражение сущность того, что они есть, но только лишь в структуре, познаваемой с помощью системы отношения пространства и времени.

Теперь мы поставим два вопроса, оба в связи с нашим пониманием рассудка и созерцания:

В какой мере возможно познание природы как истинное познание?

Как можно прийти к единому познанию, если человеческий субъект, «Я», которому принадлежат созерцательные формы и рассудок, должен быть основанием единства бытия?

Мы еще помним, что для греческих мыслителей, с которыми мы уже знакомы, человеческое знание истинно только в случае уподобления божественному nous. Христианство также настаивало на таком понимании, когда учило о том, что nous греческой философии — актуальность вечного разума бога, Декарт же должен был найти высшее основание для своего sum cogitans в боге, чтобы объяснить, как возможно истинное познание сущего.

Ключевое понятие Канта для решения этих двух вопросов заключено в понятии трансцендентальной апперцепции, или, как он ее еще называет, трансцендентального субъекта, трансцендентального сознания. Что же под этим следует понимать, когда Кант пишет:

Чтобы избежать недоразумений, мы должны уяснить, что Кант под субъектом, который для него является узловым пунктом всех отношений и связей, понимает не отдельного человека, а мыслящих людей, точнее, всех мыслящих существ вообще. Против этого мы могли бы возразить: ведь существуют только отдельные люди, единичные субъекты. В любом случае мы можем спросить, можно ли помыслить невообразимое множество этих единичных субъектов, все эти мыслящие существа во всех местах и в любое время как тождественный субъект. Как может «Я» быть в одно и то же время всеобщим субъектом, человечеством и индивидуальным Я, т. е. отличным от всех других Я? По меньшей мере, нам следует согласиться с Кантом: если человеческое сознание было бы только сознанием отдельных индивидов, то у него не было бы общей точки зрения. Ибо как возможно, что множество индивидов одинаково мыслят, разговаривают друг с другом и вместе живут? Не было бы в таком случае столь же много наименований для книги и камня, как и индивидов? Когда я говорю, я вследствие этого уже нахожусь в сфере всеобщего, в ином случае объяснение было бы невозможным. То есть я как говорящий и проживающий вместе с другими людьми уже являюсь в кантовском смысле тем всеобщим субъектом, которого он называет «первоначальным сознанием», или «сознанием вообще».[258] Я есть человечество, я, как определенное эмпирическое сознание, есть в то же время и сознание вообще. Кто всегда является эмпирическим сознанием, тот олицетворяет собой сознание вообще, ибо всеобщее сознание содержится в отдельном сознании: сознание вообще есть трансцендентальное сознание, а тем самым Я вообще является трансцендентальным Я. Рассудок теперь в качестве условия осуществления единства получает свое основание в единстве этого сознания вообще. Иными словами, это означает, что Я именно как трансцендентальное Я есть условие возможного опыта.

Чтобы увидеть что-то новое в этом определении Канта, следует еще раз вернуться к Декарту. Декартова рефлексия осмысливает Я, это sum cogitans, как абсолютное сознание, которое рефлексивно осознается в себе таким образом, что при рассмотрении мира уже является сознанием, причем абсолютным, а не эмпирическим сознанием. В рефлексивном самовосприятии, в cogito те cogitare Декарта, удостоверяюсь я в самом себе как в мыслящем сущем, и именно в его не обусловленной форме. Правда, Декарт ошибался в том, что Я, находясь вне мира, трансцендирует себя по-прежнему только на основе собственного отношения к миру. Я возвышается над эмпирией, поскольку является абсолютной достоверностью, и тем не менее находится в связи с опытом, поскольку его достоверность можно постичь только рефлексивно. За это и ухватывается Кант. Там, где Декарт апеллирует к богу как гаранту отношения Я — мир так, чтобы тот гарантировал истинность представления Я о мире, Кант отказывается от обращения к высшему существу. Он заставляет само Я отвечать за истинность собственного познания. Именно это стало коперниканской революцией, благодаря которой мышление было обосновано как автономное. Автономный разум не должен больше мыслить бога, чтобы в нем найти основание своего познания сущего, напротив, он имеет это основание в себе самом.

Единство Я и мира для Канта — единство разума, но не того разума, который выводится из разума бога, а того, который свое основание имеет в самом человеческом мышлении. То, что это не эмпирическое Я, которому приписывается заслуга этого единства, а «трансцендентальное Я», которое как таковое есть первоначальное и универсальное сознание, на это мы уже указывали. Мы знаем, что трансцендентальное Я не тождественно эмпирическому Я, сталкивающемуся в повседневности с Ты, тем не менее оно согласуется с ним, поскольку провозглашается в нем и через него. Эмпирическое Я, со своей стороны, является «экзистирующей трансцендентальностью» и благодаря этому — всеобщим сознанием. Трансцендентальное Я существует не независимо от эмпирического Я, т. е. от того Я, которое мы можем непосредственно встретить в повседневности, а существует в нем и благодаря ему как основанию собственной возможности. И хотя трансцендентальное Я никогда нельзя отождествлять с определенным субъектом, тем не менее это следует мыслить как условие, которое для него является основанием возможности познания. Кант, вслед за Лейбницем, называет сознание, которое для эмпирического сознания является необходимым условием возможности его деятельности, трансцендентальной апперцепцией, чтобы тем самым выразить, что оно не просто сознание, а самосознание.

Давайте запомним, что трансцендентальное сознание нельзя мыслить как сознание, которое существует независимо от акта мышления, от эмпирического Я. Оно является скорее возможностью этого акта и таким образом содержится в каждой отдельной мысли. Как условие возможности сознания оно в то же время выступает основанием самосознания. Основанием самосознания оно является постольку, поскольку, как выразился Кант, это «Я мыслю» должно «сопровождать все мои представления».[259] Я есть тот, кто мыслит мои представления. Вследствие того, что должно быть возможно, чтобы «Я мыслю» сопровождало все мои представления, оно может связать их в единство и благодаря этому сделать их моими собственными представлениями. Если бы не было различий и самосознание и представление было бы одним и тем же, то представления возникали бы только из самосознания. Но представление становится моим только потому, что оно дано мышлению в форме созерцания. Подводя итог, можно сказать: представления становятся моими представлениями, поскольку они даны мышлению в созерцании, и, как ставшие моими, представления формируются с помощью акта синтеза-единства благодаря самосознанию. Мышление мыслит, что камень белый, а в мысли о том, что камень белый, проявляется «Я мыслю», которое мыслит камень именно как белый. И лишь для «Я мыслю» мысль о камне, что он белый, так же истинна. Содержание мысли должно отличаться от мышления, которое включает эту мысль. Если же эта мысль истинна, то она должна мыслиться каждым, тем не менее истинной ее делает не то обстоятельство, что она мыслится. По Канту, причину истинности мысли следует искать не в том, что мыслится, т. е. не в содержании ее, нет, причина истины — это трансцендентальное сознание, которое как условие возможности всякого познания является той способностью, которая необходимым и всеобщим способом — a priori — позволяет содержанию мышления быть мыслимым: в каждом отдельном эмпирическом субъекте трансцендентальное сознание действует точно таким же образом. Не входя в слишком детальные рассуждения, можно на примере камня рассмотреть принципиальные положения этого рассуждения: эмпирическое суждение «камень белый», выражающее синтез камня и белизны, основано на предшествующем, обосновывающем их единстве восприятия и самосознания, мышления и бытия. Я, которое формулирует суждение «камень белый», имеет не только представление о белизне камня, но и в известной мере впервые производит этот синтез. И я способен на это только потому, что предмет дан мне эмпирически, в опыте и не полностью отделен, т. е. трансцендирован, от моего мышления. В качестве отделенного от мышления он проявляется только для Я как эмпирического сознания, для Я же как трансцендентального сознания он имманентен. В основе эмпирического сознания предмета лежит трансцендентальное сознание, без которого эмпирическое сознание не могло бы соотноситься с предметом. Но этот мост нужен и со стороны предметов, ибо они являются сущим (взаимосвязью и отношением) только в отношении к сознанию.

Уже Платон утверждал, что в основании сущего как явления, чтобы оно было познаваемым, должна лежать идея. У Канта это уже означает следующее: сущее есть сущее лишь постольку, поскольку в основании его положено Я. Он утверждает, что эмпирическое сознание само по себе трансцендентально, потому что оно может вынести истинные суждения. Если оно выносит истинные суждения, то эмпирическое Я действует именно как трансцендентальное. Поскольку суждения — это познание, то все познание основано на следовании тому правилу, которое предписано эмпирическому сознанию трансцендентальным сознанием. И поскольку эмпирическое суждение «камень белый» истинно, то оно должно с необходимостью быть трансцендентальным суждением. Оно должно быть с самого начала — a priori — связано с субъектом и предикатом суждения в трансцендентальном суждении. Кант исходит при этом из материала, данного в эмпирическом сознании, из многообразия, которое становится предметом опыта только потому, что он благодаря трансцендентальному сознанию соотносим с известными правилами, а потому не является алогичным. Вследствие этого трансцендентальное сознание, Я как трансцендентальное Я, содержит в себе условие возможности опыта, а потому и условие возможности всех предметов опыта; оно актуализирует себя в первоначальной форме связи материала. Правила связывания, которым при этом должно полностью следовать эмпирическое сознание — согласно логике, но не времени, — это формы единства трансцендентального сознания и его предмета. Согласно Канту, правила форм созерцания — это пространство и время, а как формы рассудка они являют его категориями. Предмет опыта может стать чем-то именно потому, что он локализуем в пространстве и времени и, следовательно, имеет причину своего существования и действует.

Создающий единство субъект, Я, не определен, по Канту (в отличие от Декарта), как вещь (res) и, следовательно, не может быть сам предметом познания, как например, камень. В разделе «Трансцендентальная аналитика» «Критики чистого разума» Кант осмысливает всякое познание как познание явлений, а не вещей самих по себе: правильно это или нет — пусть останется здесь за пределами рассмотрения. Если бы Я было явлением, то и в познании оно было бы не спонтанным актом единства простого объекта познания, а чем-то познанным: если я попытаюсь рассмотреть самого себя, наблюдая за собой, непосредственно созерцая себя в своем бытии, вызывая воспоминания о своем поведении или наблюдая за собой с помощью видеокамеры, то в каждом из этих случаев я как бы созерцаю себя как Я и превращаю себя в эмпирический объект. Созерцаемое Я в этом случае является не трансцендентальным Я, а эмпирическим, которое опять же уже предполагает трансцендентальность. Рассматриваемое, наблюдаемое Я никогда не будет тождественно наблюдающему Я, и если я попытаюсь понаблюдать это наблюдающее, мыслящее Я в его мышлении, то оно вновь станет созерцаемым, а не тем, которое наблюдает. Поэтому «Я мыслю», которое, по возможности, должно сопровождать все мои представления, невозможно, согласно Канту, познать, напротив, его можно только мыслить, причем как условие возможности опыта, как формальное познание и конституирующее предмет единство сознания. Это и составляет трансцендентальность.

В трансцендентальном Я как первоначальной апперцепции онтология Нового времени нашла свое arche, поскольку «не предмет заключает в себе связь, которую можно заимствовать из него путем восприятия, только благодаря чему она может быть усмотрена рассудком, а сама связь есть функция рассудка, и сам рассудок есть не что иное, как способность a priori связывать…».[260] Из чего затем, если истинное суждение должно быть возможно, делается вывод:

Для онтологии это значит: как субъект мышления существует только благодаря спонтанности единения, так и объект мышления действителен только благодаря осуществляемому мышлением единству, синтезу.[262] Благодаря соответствию принципов опытного познания и принципов бытия установлено, что формы созерцания, в которых являются вещи, это не простые впечатления. Пространство и время — это скорее способ данности вещей, но только с определенной точки зрения, которая не обязательно охватывает их во всей их сущности. Используемое в связи с этим различие между явлением и вещью в себе отражает предложенную еще Платоном дифференциацию между явлением и идеей, но в данном случае с позиции познания. Причем вещь в себе представляется не другим объектом, а другим отношением представления к тому же самому объекту.[263] Принципы познания для Канта, в отличие от Платона и Аристотеля, выступают условиями возможности предметов, а не наоборот, т. е. принципы сущего, природы не признаются условиями их познания. Поэтому горизонт кантовской онтологии очерчен границами способностей разума. Онтология связана с познанием разума, или, иначе выражаясь, трансцендентальная философия — это в первую очередь теория познания, а не онтология.

В результате мы получили ответ на свой вопрос, в какой мере возможно познание природы как истинное познание. Ответ, с которым соглашается и естествознание, правда, сегодня оно вопрошает уже не о сущности вещей, не о том, чем они являются сами по себе, а об их данности в пространстве и времени. Так как вещи даны нашему мышлению, то мы можем только из их данности вывести естественные законы.

На второй вопрос ответ получен в теории трансцендентальной апперцепции: единое и всеобщее познание возможно, потому что человеческий субъект не только эмпирический, но в то же время и трансцендентальный субъект.

Хотя Кант и преодолевает онтологически чисто негативное определение arche (бесконечное — неподвижное — неразрушимое — несотворимое) с помощью утверждения трансцендентального характера «Я», тем не менее он не в состоянии мыслить его иначе, кроме как чисто формально. Немецкие идеалисты прекрасно понимали эту ущербность и пытались определить «Я» не только по форме, но и по содержанию, а в результате и онтологию сделать опять определенной по содержанию. Правда, Кант тоже всегда исходил из содержания, но только по мере выведения его из трансцендентального Я. Поэтому им ставилась проблема возможности доказательства соответствия формы и содержания не только в рамках онтологии, но и, например, в этике. Благодаря установлению чего-то третьего, а именно абсолютного разума, который господствует в природе и познании, была предпринята попытка найти то, к чему стремилась вся средневековая онтология, включая и Декарта, — дать истолкование совокупности сущего (как природного, так и духовного), основанное на таком едином принципе, развитие которого в природе и истории можно доказать. Начало этому проекту положено Кантом, а в целом он был выполнен немецким идеализмом.