Что значит мыслить философски

XXV. ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ

«Может возникнуть сомнение: будет ли в отсутствие души существовать время или нет?» — писал Аристотель. И отвечал: «… если не может существовать считающее, не может быть и считаемого, а следовательно, ясно, что [не может быть] и числа…».[735] Сформулировав иначе, можно сказать: там, где нет считающего субъекта, нет сознания, нет и времени. Мы понимаем это утверждение таким образом, что там, где существует человеческое сознание, там существует и время.[736] И все-таки время есть не только там, где есть сознание, а где человек как сущее живет во времени. Для Аристотеля это означает, что все подвижное и покоящееся, поскольку оно таит в себе возможность к движению, является сущим принципиально во времени.[737] Бытие-во-времени — это онтологическая структура всего естественно сущего, и даже тогда, когда время существует только в отношении души сущего.[738]

Быть во времени означает для всего сущего «претерпевать» от времени, ибо «время имеет над ним власть» и в известной степени представляет собой отрицание, охватывающее собой все. Поэтому Аристотель мог сказать: «Вещи… точит время». Оно заставляет все устаревать и гибнуть, оно истощает все и все в нем забывается. «Время само по себе… причина уничтожения».[739] Способ, каким «существует» время, есть отличительная его черта, как отмечает Аристотель, и она позволяет понять, присуще ли время сущему или не сущему:

На это различие проявления времени, на это колебание между существующим и не существующим обратил внимание Августин и попытался его решить. Он говорил о современности как о том мостике, в виде которого только и существуют прошлое и будущее:

Время здесь рассматривается также в связи с душой, говоря современным языком, оно есть «обнаруживающий себя во времени субъект». Поскольку же человек характеризуется совершенно однозначно в духе мышления Нового времени как этот субъект, это значит, что без человека не «бывает» времени и что оно есть продукт человеческого мышления, которое, вспоминая о бывшем и ожидая будущее, представляет себе прошлое и будущее. Поскольку — и это тоже в духе Нового времени — важно учесть не только то, что где есть время, там есть человеческое сознание, но и наоборот, где есть человеческое сознание, там есть время, то мы можем сделать вывод, что человеческая жизнь существует всегда разложенной на прошлое, будущее и настоящее. Я как живущий во времени и временем знаю о событии своего рождения и о безусловном конце своей жизни. Это раскладывание времени по полочкам позволяет человеку понять себя исторически, и таким образом мы видим себя всегда мотивированными прошлым, а действуя и познавая, проектируем будущее.[742]

Конкретно это выглядит следующим образом: мы находимся во времени и переживаем его как индивидуальную историю, а также как историю человечества. Мы, граждане государства, говорим на языке, на языке своего времени и своего народа. Мы подчинены основной тенденции мышления нашего времени точно так же, как моде, и если даже не всему нашему непосредственному окружению, то все же в целом нашей эпохе. Мы планируем на завтра и послезавтра и надеемся на мир и его сохранение, заботимся о нашем будущем, ставим перед собой и человечеством цели и стремимся к счастью.

Таким образом, эта историчность человека представляет то, что он никогда не возникает только в своем времени, нет, в рефлексии его жизни ему дано прошлое и представляется будущее. Поэтому «историчность» понимается как основная черта человеческого существования, которая так же как разум, язык и свобода принадлежит к сущностным признакам человека. Основным же при этом выступает то, что у человека есть не только прошлое, но и то, что прошлое, пусть не имея возможности непосредственно влиять на него, актуально для его жизни.

Иметь прошлое означает то, что данные временем условия, способ, каким предварительно формируется и выражается моя жизнь, в моих поступках становятся актуальными и для моего будущего. Прочная связь с произошедшим дает человеку возможность существовать не фиктивно, не как «человеку без свойств», а существовать благодаря определенным возможностям, возникшим из его же собственного прошлого. Прошлое определяется индивидуально, в соответствии с личным жизненным опытом, но опирается также и на семейный опыт, на жизненную традицию, которой я взращен, как и благодаря социальному року государства в виде исторической эпохи. Историчность в то же время представляет собой специфическую конечность моего существования, так как проявляется уже определенной прошлым, опираясь на которое, я формирую свое будущее.[743]

Историчность конкретизируется в различных типах исторического сознания. Так как любое время имеет характерное для себя историческое сознание, то и понимание истории в ходе самой истории не одинаково.

Когда мы задаем вопрос, что такое история, то с самого начала можем сказать, что история подразумевает любое событие, поскольку оно обусловлено прошлым. Мы говорим о земной истории, о естественной истории, истории человечества, об истории государств, народов и стран, не в последнюю очередь также о жизненной истории как истории индивидуумов. В узком смысле история подразумевает выделение из цепи событий, произошедших не произвольно, тех событий и поступков, которые имеют своей причиной человека. Это также составляет различие между историей и естествознанием, ибо история рассматривает события человеческой жизни в их однократности и случайности, даже если она пытается объяснить их возникновение и развитие во времени. История ищет творчески новое и показывает условия, при которых оно могло бы сформироваться.

Так как история принадлежит только человеку, то он единственный знает о бытии-во-времени нечеловеческого и дочеловеческого существования. Он знает о событиях и процессах, в которых все сущее возникает, изменяется и гибнет. Поскольку человек мыслит и исследует историю природы, то она не является собственно историей неорганической природы, историей растений и животных, нет, у них есть только данная человеком история.[744]

Поскольку история — это ряд прошлых событий, мы, опираясь в своем представлении этих событий на источники и свидетельства (а это может быть появление и исчезновение определенных видов животного мира, возникновение и гибель великих империй, расцвет и упадок культур), не просто повторяем историю. Занимаясь историей, мы раскрываем ее для себя. Но это раскрытие истории невозможно осуществить посредством мифов и сказаний. Становление человека и мира, в котором мы живем, мы открываем преимущественно с помощью методов современной исторической науки. Так, например, миф не проводит четкого разграничения между познающим субъектом и познанным, т. е. между сознанием и предметом этого сознания, не показывает то и другое как раздельные моменты, конституирующие познание, напротив, для него представление является часто также и восприятием; в основе мифа лежит иное по сравнению с нынешней научной историографией понимание истины.[745] Но было бы неоправданно полагать, будто в мифологическом мировоззрении для живущего мифом не может быть и речи об истине. Неправильным было бы также и то, что истина мифа сегодня может оказаться чистым заблуждением.[746] Наша современная историография базируется на предварительном понимании истории и поэтому является только определенным, исторически опосредованным толкованием истории.

Определение отношения современности и прошлого составляет проблему. Мы безусловно знаем, что нельзя переносить структуру нашего собственного времени на более ранние времена, и все же прошлое мы видим благодаря факторам понимания нашего настоящего времени. При этом нам никогда не удается показать, «как это было» (Леопольд фон Ранке). Насколько трудно понимание прошлого, мог бы проиллюстрировать один пример: с того момента, как экономические факторы стали признаваться за определяющие факторы нашей картины мира, они стали также приниматься в расчет при исследовании прошлого. И хотя экономические компоненты всегда оказывали свое влияние на исторические события, раньше им не придавали такого значения.

Как понимание прошлого воздействует на наше видение современности, так и современность оказывает воздействие на рассмотрение прошлого. Поскольку историческое исследование осуществляется по способу герменевтического круга, то и историю в каждую эпоху следует осознавать по-новому.

Философское рассмотрение истории вопрошает о ее смысле. Есть ли у истории смысл? Имеет ли всемирная история цель и конец, который дает свободу всему или приводит к полному уничтожению всего созданного? Того, кто пытается найти ответ на этот вопрос, поражает, что философия истории является философской дисциплиной, возникновение которой — основанием ее, как считается, стало изобретение Вольтером понятия «Philosophie de la Histoire» — относят к середине XVIII столетия.[747] Но это не означает, что вопрос о смысле истории до сих пор не ставился. Правда, с тех пор уже не бог, а человек считался субъектом истории, и потому смыслом истории стал прогресс разума; вопрос о смысле стал свободен от масштаба всесилия, всезнания и всеблагости бога и сфокусировался вокруг конечности человеческого существования. То, что до этого казалось само собой разумеющимся, а теологией обосновывалось так, будто история имеет цель и заканчивается примирением бога и человека, теперь ставится под сомнение. То, что история не имеет смысла, — это на сегодняшний день настолько же хорошо известное и обоснованное мнение, насколько и противоположное ему. Этим заняты не только биологические теории, рассматривающие человека как «ошибку эволюции», но и современная философия истории ставит вопрос о том, не является ли она уже сегодня просто «мифом» Просвещения.[748] Нахождение смысла истории в прогрессе разума уже потому неистинно, что этот тезис не обоснован теологически. История проявляет себя скорее как бессилие разума и человека, который не в состоянии управлять ею. И против опыта, благодаря которому история принимается за священную историю, пронизывающую всемирную историю и рассматривающую ее как спасение, не найти убедительного возражения даже в том случае, если бог уже не принимается за субъект истории.

Августин — единственный мыслитель, кто впервые предложил целостную «христианскую философию истории». В работе «О граде Божием» он разграничил гражданство в боге (civitas Dei) и гражданство в мире (civitas terrestris), продемонстрировав их в истории. В первом виде гражданства, по мнению Августина, всегда действует любовь, в то время как второй вид определяется правом и властью. При этом у него эти два сообщества не разделены внешне, напротив, они переплетены друг с другом. Деятельность бога состоит в том, чтобы обеспечить порядок в мире и воспрепятствовать его саморазложению вплоть до гибели. Благодаря ему история становится разумной и возвышается до священной истории. Если гражданства смешаны друг с другом и их разграничение скрыто в истории, соответственно, завершение истории не может быть фактом самой истории, то все же те, кто зачислен в civitas Dei, живут предчувствием умиротворения и вечного мира в предвосхищении небесного блаженства.

Просвещение, в определенной мере породившее мирскую философию истории, поначалу не стремилось заменить эсхатологическую веру надеждой на совершенствование человека в этом мире. Для него в первую очередь важно было разъяснить, что такое прогресс свободы и разумности и связанная с ним моральная, педагогическая и политическая деятельность.

О завершающейся истории в этом мире писал уже Иоахим Флорский,[749] который различал царство бога-отца, царство бога-сына и наконец наступающее, исторически определенное царство святого духа. С его наступлением, которое ожидалось им в 1260 году, он связывал надежды на то, что истина Евангелий будет до конца познана и полностью станет убеждением. И все-таки только Карл Маркс попытался последовательно философски осмыслить конец истории. Последовательно потому, что он в отличие от Иоахима видел субъекта истории не в боге, а в человеке. Поэтому, согласно Марксу, в истории нужно было еще совершить то, что пока не сделано, пока не состоялось в ней: освобождение человека от отчуждающего господства. Маркс был убежден, что достижение этого освобождения возможно только путем самоосвобождения. Причем полноправным субъектом этого процесса он считал не просто человека или род, как, например, Шиллер[750] и Фейербах, а пролетариат.

Тем обстоятельством, что освобождение человека до сих пор не состоялось, Маркс определяет действительную метафизическую концепцию истории. Он понимал историю как борьбу человека с природой и с другими людьми и видел в обособлении[751] религии и философии причину того, что человек не пришел к своему истинному самосознанию, к своей действительной свободе. Поэтому в соответствии с уже цитированным 11-м тезисом о Фейербахе он призывал к преобразованию мира не просто в духе «критической теории», а с помощью новой концепции человека. Так как исторически значимое действие, по убеждению Маркса, может исходить не от отдельного человека, а от «классов», то класс пролетариата и должен стать субъектом истории. Он призван завершить современное состояние построением бесклассового общества. Перед такой целью, которая должна быть достигнута, все прежние состояния общества оказываются всего лишь предысторией. Поскольку Маркс постигал отношение человека к природе и к окружающим его людям с точки зрения философии как преобразующей деятельности, это преобразование он рассматривал не как задачу умственной деятельности человека, а как результат его предметно-чувственной деятельности. Это означает, что и исторические изменения он понимал как результат предметно-чувственной деятельности человека. Поэтому история — это история трудящегося человека, который всесилен в своей производительной деятельности, поскольку причины человеческой жизни природны по своему характеру, он эти природные основания лишь «субъективирует» в своей деятельности и тем самым в рамках природы формирует свои собственные цели:

Этот процесс присвоения природы Маркс считает диалектическим, в нем человеческая природа осуществляется как родовая история. Развитие хотя и берет свое начало в «общественной собственности на средства производства», все же затем ведет вследствие утраты природного характера к образованию «буржуазного капиталистического общества». Оно основано на эксплуатации человека, благодаря которой, собственно — так полагал Маркс — возникнет господство пролетариата и станет возможным освобождение от капиталистического отчуждения. Как и во всем у Маркса, диалектика истории мыслится таким образом, что преобразующая деятельность — это ее главная функция, а ее он рассматривает как заложенную в природу человека, так что человек осуществляет сам себя там, где он «извлекает… все свои родовые силы»:

Преобразовательная деятельность хотя и не похожа ни в чем на божественную, тем не менее свойственна не только человеку, являющемуся единственным субъектом истории. Помимо вопросов свободы и ответственности человека нужно задуматься еще и над тем, не создал ли Маркс тезисом об инстанции, определяющей историю в ее развитии, то, за что он сам критиковал Гегеля. Не принял ли он в данном случае за свой исходный пункт похожие метафизические постулаты?

Кант понимал под просвещением, так же как и Маркс, выход человека «из состояния своего несовершеннолетия»,[754]и для него важным было не в последнюю очередь то, чтобы нетеологическими средствами обосновать смысл истории, он до Маркса установил границы возможности определения смысла истории. Высший смысл истории, если его можно обосновать нетеологически, следует показать метафизически. Кант, для которого идея бытия бога и идея бессмертия не означали освобождения человека от его ответственности за политический, социальный и моральный прогресс, считал задачу создания общности, определенной исключительно разумом, для человека очень сложной: «из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого».[755] Идея «всемирной истории», в которой категорический императив как мерило всех поступков приводит к полному развитию «зародыши», заложенные в природу человека, эта идея может, согласно Канту, представлять собой только «некоторым образом априорную путеводную нить».[756]

Хайдеггер и герменевтика предпочитают также ничего не знать об этой попытке Канта спасти смысл истории. «Идея» стала для них подозрительной. Так, ныне то, что было Канту еще неизвестно, а именно, что разум, а с ним и любая идея релятивизируется прогрессом,[757] остается лишь формально общей темой разговора по поводу того, что разумно и прогрессивно. Язык как посредник этого разговора тем самым становится событием истории и ее субъектом. Иначе говоря, история — это сам субъект, тем не менее разговор, являющийся историей, не находит завершения, а потому вопрос о смысле истории не имеет ответа. Просвещение из философии истории превращается в резигнацию истории.[758]