Диагноз

ВИЗИТЫ

Билл сидел у окна спальни, когда в дом вошли его мать и Питер. Они приехали из аэропорта на такси так быстро, что Билл не успел одеться и сидел сейчас в своем кресле в халате, выставив на всеобщее обозрение бесполезные белые ноги. У него едва хватило времени спрятать очередную открытку с пожеланиями скорейшего выздоровления, чтобы не показать, до какого жалкого положения он докатился. Но разве можно было скрыть множество букетов цветов, которые, несмотря на радостные оттенки и благоухание, придавали спальне похоронный вид. Билл раздумывал, не подъехать ли ему к шкафу, чтобы достать брюки и попробовать их надеть, когда на лестнице послышались тяжелые шаги. Это Питер. В дверь нерешительно постучали. Биллу очень хотелось видеть Питера, и одновременно он страшился этой встречи.

— Питер?

— Да, собственной персоной. Мелисса подумала, что твоей маме надо пока побыть внизу, чтобы дать нам время поговорить наедине.

Питера непроизвольно передернуло, когда он увидел Билла в инвалидном кресле. Взяв себя в руки, он подошел к другу и обнял его.

— Прости меня за такой затрапезный вид, — сказал Билл. — Стероиды меня не украшают.

Он вымученно улыбнулся и, прищурившись, взглянул на друга, которого не видел целых два года, а теперь с трудом различал его силуэт. Гигант с поредевшими на макушке жесткими рыжими волосами, хромающий после травмы, полученной во время игры в американский футбол. Питер, как всегда, заполнил собой все помещение, став, без лишних слов, хозяином положения. Все было как обычно, но на этот раз Питер, удрученный состоянием друга и сильным парфюмерным запахом спальни, явно пребывал не в своей тарелке. Он не стал говорить пустых слов, снял пиджак, положил на туалетный столик и уселся на диван.

— Мелисса говорит, что ты вообще не выходишь из спальни.

Билл со вздохом кивнул:

— Я очень рад, что ты приехал.

— Вот черт, Билл. Вышла дерьмовая штука. Почему я не приехал раньше? Я должен был приехать.

Питер посмотрел на Билла, сидевшего у окна, потом обвел взглядом комнату, стараясь не задерживаться на отдельных предметах. Если он и заметил рисунки на полу, то никак на них не отреагировал. Он снова посмотрел на Билла и улыбнулся.

— Лайза Белл шлет тебе наилучшие пожелания. — Он помолчал. — Она дважды вышла замуж и дважды развелась. Теперь вернула себе девичью фамилию. Она снова Белл.

— Лайза Белл. — Билл припомнил хорошенькую девочку с розовыми щечками и завитками белокурых волос, на лице которой была всегда написана надежда, что кто-нибудь сейчас обнимет и поцелует ее. Сейчас Лайза Белл в миллионах миль отсюда, и Биллу нет никакого дела до нее.

— Передай ей привет от меня.

— Она очень настаивала на том, чтобы я передал тебе привет от нее. — Питер хохотнул. — Она все еще неплохо выглядит. Однажды я видел ее, когда обедал с одним парнем в Чайнатауне. Она немного располнела, но хороша до сих пор и помнит тебя.

— Я ее тоже помню.

— Еще бы тебе ее не помнить!

— Спасибо, что привез маму.

— Был рад сделать это, — произнес Питер. — Я сказал ей, что мы едем к тебе в гости.

— Ты сказал ей, что я болен?

— Нет, этого я ей не сказал.

— Я сам скажу.

Зазвонили телефоны, и Питер схватился за мобильник, висевший у него на поясе, но быстро понял, что звонок раздался в доме.

— Проклятый телефон! — вдруг закричал Билл. — Вырви его, вырви.

Дернувшись всем телом, он изо всех сил покатил свое кресло к ближайшему телефону на письменном столе. Питер изумленно смотрел на друга. Кто-то взял трубку, и в спальне наступила тишина.

— Хочешь, я выключу телефон?

У Билла застучало в ушах. Потом до него дошло, что сказал Питер, и он отрицательно мотнул головой. Надо просто вырвать все розетки.

Наступила тишина. Стало слышно, как на кухне разговаривает Мелисса, а в машине на улице работает радиоприемник. Стояли теплые дни индейского лета — конец октября, — и все окна были открыты, пропуская в дом звуки, воздух и умиротворяющий свет неяркого осеннего солнца.

Как Алекс, поинтересовался Питер, наверное, он уже ходит в старшие классы. Надеюсь, удастся увидеть мальчика перед отъездом. Нет, на ночь остаться я не могу. Слишком много дел, да и не хочется стеснять хозяев. Кстати, «Филадельфия Иглс» провели неплохой сезон, естественно, с неизбежными травмами и переломами. Билл не имел ни малейшего представления об «Иглс», никогда не знал об их существовании, но каждый раз, когда он встречался с Питером, они неизменно говорили о «Филадельфия Иглс», особенно в последние годы. В школе и колледже Питер сам играл в американский футбол и до сих пор неистово болел за любимую команду.

— Вот так. Мелисса хорошо ухаживает за тобой?

— Мелисса устала.

— Да, выглядит она неважно. Я не хотел ей об этом говорить. Может быть, тебе нужна сиделка?

— Нет, не хочу сиделку. У меня все в порядке.

— У тебя не все в порядке. Зачем ты так говоришь, когда у тебя явно не все в порядке? Я же твой друг.

Они посмотрели друг на друга.

Несмотря на ухудшение зрения, Билл чувствовал, что его со всех сторон обступают и теснят разные вещи. Присутствие друга и матери, воздух, его собственная кожа, запахи, да, особенно запахи. Лилии, стоявшие на столе, источали аромат с такой высокой частотой, что Биллу казалось, будто кто-то изо всех сил дует во флейту-пикколо. Под другими запахами трусливо пряталась вонь его разлагающегося тела.

— Мелисса добрая женщина, — сказал Питер. — Тебе досталась хорошая жена. Держись за нее.

Он неловко поерзал на диване. Несколько минут друзья сидели молча. От случайных дуновений ветра шелестели занавески, а шнур тихо стучал по оконной раме.

— Я тебе кое-что привез, — заговорил Питер. Встав и снова заполнив собой комнату, он порылся в кармане пиджака, извлек оттуда конверт и улыбнулся, высыпав на письменный стол полдюжины старых, выцветших и замусоленных фотографий. — Я хотел увеличить одну и вставить в рамку, но потом решил, что такую фотографию выберешь ты. Рамка у меня уже есть.

Билл подался вперед и начал вглядываться в снимки:

— Опиши их мне. У меня неважно с глазами.

— Что? Когда это случилось?

— Началось несколько дней назад.

Питер замолчал, краска стыда и смущения залила его веснушчатое лицо.

— Вот дерьмо, — сказал он и застонал. — Мне надо было приехать раньше. Прости меня, Билл.

— Опиши мне фотографии. Я выберу, ты вставишь ее в рамку, и я поставлю ее на столик у кровати.

— Черт, — никак не мог успокоиться Питер. Он прикрыл рукой глаза и некоторое время молчал. — Все нормально, все нормально, все хорошо… — Он ткнул пальцем в одну из фотографий и заговорил: — Мы сидим за стойкой у Дзеппи. Я бы сказал, что нам по шестнадцать. Не помню, кто нас снимал. На тебе дурацкая футболка, и выглядишь ты как настоящий деревенский увалень. Лайза Белл не подошла бы к такому и на пушечный выстрел. У меня рот набит гамбургером или еще какой-нибудь дрянью. Но красив.

Мысленно Билл был уже в заведении Дзеппи, наблюдая, как высокий тощий шеф-повар с набухшими на руках венами жарит на гриле за стойкой лук и гамбургеры. В воздухе носится запах горячего масла, сыра и картофеля фри по-французски, на гриле шипят бургеры. Шеф с набухшими венами подавал одиннадцать блюд одновременно. Гамбургеры с сыром, гамбургеры без сыра, гамбургеры с жареным луком, иногда сандвичи с беконом, салатом и помидорами, оладьи для тех, кто предпочитает завтракать в час ночи. Шеф переворачивал гамбургеры с таким изяществом, с каким в вестернах ковбои вертят в руках свои «смит-вессоны» сорок пятого калибра, снимал ставший идеально золотистым лук и смешивал его с фаршем, наливал пепси или колу так, чтобы пена только-только начинала сползать со стенок стакана. Этот повар делал свое дело с грацией балетного танцора, не допуская ни одного неверного движения, ничего не путая, везде успевая вовремя. Белый поварской колпак был лихо заломлен на затылок. Этот человек знал, что на него смотрят и восхищаются им. Стена за грилем была покрыта хромированной сталью, противни выкатывались из печи по хромированным направляющим, и все эти части сияли безупречной чистотой. Перед стойкой стояли шесть стульев, обтянутых красным винилом, в зале было несколько столов, но там никто и никогда не сидел; а на наружной стене заведения затейливыми буквами было написано название «Гриль Дзеппи». Никто не знал, кто такой Дзеппи, но все знали, что шефа, на которого сюда ходят смотреть, зовут Фрэнк. Не было ничего более приятного в жизни, чем есть один из редкостных бургеров Фрэнка в обжаренном кунжутном хлебе после получасового созерцания представления, которое повар давал каждый вечер. Наверное, до этого они с Питером побывали в кино, или погуляли по набережной, или сходили на вечеринку к Клерпуле. Должно быть, это пятница или суббота, час ночи. Они сидят, едят бургеры, картошку фри, вращаются на своих вертящихся тронах и обозревают сквозь стеклянные стены свое королевство, бесконечную черноту ночи, уходящую по бульвару Рузвельта мимо уличных фонарей и припаркованных машин, закрытых магазинов с неоновыми вывесками, мимо особняков и доходных домов, мимо стандартных трехэтажных построек, в каких сейчас мирно спали их безобидные родители, мимо домов, где жили девчонки, к которым можно было заглянуть позже. Правда, можно было просидеть в заведении до рассвета, разговорить позднего посетителя с красными от выпитого виски глазами и расколоть его на пиво, которое продавали в магазине напротив. Не слишком-то большое развлечение в такой поздний час. Они могли сесть в «Триумф-63» Питера и совершить объезд своих ночных владений. Бургеры, фри и неуемный заряд молодых тел подгоняли их вперед, они носились по городу, визжа тормозами, закладывая немыслимые виражи, и росли в собственных глазах выше самых высоких гор. Они могли все, и все вокруг безраздельно принадлежало им, им одним.

Воспоминание было таким осязаемым и сильным, что Билл испытал почти физическую боль. В то же время он чувствовал, что от тех памятных событий его отделяет огромное расстояние и это нечто большее, чем пропасть во времени и пространстве. Может быть, в этом виновата его болезнь. Питер, лучший в мире друг, тоже был страшно далек, хотя их разделяют сейчас какие-нибудь десять футов.

Желтые фризии на прикроватной тумбочке пахли влажной жимолостью. Питер принялся описывать другую фотографию, на которой он и Билл, с голыми торсами, лежали на крыше «триумфа». Билл вспомнил тот день, когда они с Питером врезались в зад «понтиака», не пропустившего их на перекрестке Брод-стрит и Колумбийской. Питер мог затормозить, но парень был неправ, и Питер решил примерно наказать его. Удар был несмертельным, ротозею просто немного пощипали хвостовые перышки, чтобы знал, как надо ездить. Тот парень оказался из травоядных. Тогда они с Питером делили всех людей на травоядных и хищников. У травоядных были слишком большие мозги, что их и губило. Правда, тогда они почувствовали свою вину и предложили ему деньги, хотя он был на сто процентов виноват — начал делать поворот, не пропустив их. Когда это было? На первом курсе? Нет, это было летом, перед поступлением в колледж, когда они, закончив школу, вылетели в самостоятельную жизнь со скоростью пушечных ядер. Какое громадное расстояние отделяет их от тех событий! Это нечто большее, чем просто провал в пространстве и времени. Что это за чувство? Что он может сказать Питеру? Как объяснить ему, что мир душит сам себя? Что он, Билл, превратился в стороннего бессильного наблюдателя?

— Какую ты хочешь вставить в рамку?

— Выбирай сам.

Билл услышал, как внизу Вирджиния разговаривает с Мелиссой. Что-то кричит его мать. Может быть, она зовет его?

— Фотографии я привез тебе, — возразил Питер. — Выбирай.

— Я же сказал, выбирай сам.

Питер вздохнул, осторожно, по одной, собрал фотографии, сложил их обратно в конверт и сунул в карман. Вид у друга был печальный. Билл знал это, хотя и не мог видеть выражения его лица.

— Ладно, — согласился Питер, — я выберу и пришлю тебе.

— Я поставлю ее на столик у кровати. Как твой мед-центр?

— Я ненавижу администрирование.

— Почему тогда ты не уволишься?

— Не могу, зарабатываю слишком большие деньги.

Шум внизу усилился. Слышались какая-то возня и голоса.

— Розали хочет подняться наверх! — крикнула Мелисса.

— Она знает, что я здесь? — крикнул в ответ Билл.

— Не знаю, она просто хочет подняться по лестнице.

— Может быть, мне на несколько минут выйти, чтобы ты побыл с мамой наедине? — сказал Питер и, слегка прихрамывая, медленно пошел к выходу. У двери он остановился: — Ты все еще не знаешь, что у тебя?

— Нет.

— Что за чертовщина! Тебя лечат лучшие доктора. Если они ничего не находят, то не может ли эта болезнь пройти сама, а?

— Возможно.

— Я буду внизу и скоро вернусь.

Отведя взгляд в сторону, он обнял Билла и вышел за дверь.

Через секунду в спальню не вполне уверенной походкой вошла Розали. Волосы ее были прикрыты шарфом, который она надела в расчете на холодную осеннюю погоду Новой Англии. Билл послал ей какой-то шарф в подарок к прошлому дню рождения, и сейчас он пытался разглядеть, не тот ли это шарф. Но видел только волну тонкой ткани на ее плечах. У бедра тоже что-то болталось — то ли сумка, то ли зонтик.

— Дельфиниум! — воскликнула мать своим игривым голоском и направилась прямо к цветам на бюро. — Двухцветный. Ведьмины шляпки. О, а это же львиный зев. Откуда он взялся? Я нигде не могу найти львиный зев в это время года.

Она оглянулась на дверь, в которую только что вошла, словно собираясь уйти, а потом наконец посмотрела на Билла. Ее полное лицо с кокетливым ртом постоянно сохраняло выражение ожидания, даже тогда, когда мать сама не знала, чего ждала. Она смотрела на сына, но взгляд ее был направлен сквозь него. Внезапно в его сознании всплыл ее голос: «Люблю вашу честную компанию». Когда-то она часто говорила ему эту фразу. Мать снова оглянулась на дверь.

— Сядь, мама, — заговорил Билл. — Садись вот здесь, у туалетного столика. Это очень удобное кресло.

Она окинула сына подозрительным взглядом, словно сомневаясь, стоит ли следовать его советам. Он чувствовал аромат дамасской розовой пудры, пудры, которой она пользовалась на протяжении последних сорока лет. Запах пудры присоединился к запаху лилий. Он хотел поцеловать ее, но не смог, их разделяли сейчас тысячи миль. Мать напомнила ему тусклую заходящую луну.

— Ты знаешь, кто я? — спросил он.

— Да, я знаю, кто ты.

— Ты прекрасно выглядишь, — солгал он, поддержав ее ложь.

— Спасибо. Но чувствую я себя далеко не прекрасно. Я больше не выхожу. Мне не разрешают ездить на машине. Надо поговорить об этом с Тедом.

— Ты не ездила на машине последние десять лет.

— Десять лет? — На мгновение ее лицо обвисло, превратившись в бесформенный ком розовой плоти. Потом она собралась и стала прежней, по крайней мере для Билла, который видел сейчас мать, как сквозь туманную дымку. Она посмотрела на сына и кивнула. — Да, прошло десять лет с тех пор, как я в последний раз села за руль. Я не водила машину десять лет. И что ты об этом думаешь?

Езда на машине. На Билла снова нахлынули воспоминания. Они выезжают на скоростное шоссе. Семьдесят пять миль в час. Восемьдесят пять миль в час. Они пролетают мимо других машин так, словно те неподвижно стоят на месте. Задние отражатели несутся навстречу, как автоматные пули, в полуоткрытых окнах неистово свистит ветер. Волосы матери развеваются, левая рука в перчатке лежит на руле, в правой она держит сигарету. Мать разговаривала с ним во время таких поездок. Она специально брала его с собой, чтобы поговорить без помех. Мама любила быструю езду больше всего на свете, и она ездила с сыном, потому что его отец, ее муж, никогда не садился с ней в машину, опасаясь таких немыслимых скоростей. «Когда-нибудь ты сломаешь себе шею». Девяносто миль в час, а она спокойно расспрашивает его о школьных делах, о друзьях и подругах (когда Билл стал старше). Она расспрашивала его обо всем, что происходило в его жизни, потому что не пропускала ни одной детали его жизни, смаковала их. Она была единственным человеком, который умел его слушать. Она одна заставляла его чувствовать, что он чего-то стоит. Она была его духовным лидером, она вселяла в него бодрость и радость. Они кричали изо всех сил, чтобы слышать друг друга сквозь завывание ветра. Он никогда не расспрашивал мать о ее делах. Конечно, он боялся, ему хотелось искать безопасной гавани у отца, но он всегда ездил с матерью, потому что хотел близости с ней, даже когда ему было пятнадцать и шестнадцать лет. Он тянулся к аромату ее духов, к ее живости за рулем, к ее радости, которую она умела получать от жизни и от него, ее сына. С ней у него всегда был шанс. Для нее были характерны сильные симпатии и антипатии. Ничего нейтрального. Она ела горячую помадку прямо из кастрюли, не имея терпения ждать, пока она остынет, чтобы положить ее в мороженое. Ей нравились любые цветы и редко нравились другие женщины. Она ненавидела книги, у нее не хватало терпения днями и неделями сидеть за чтением, она предпочитала хорошие фильмы, смотря которые могла внезапно переходить от слез к неистовому хохоту. Она пела. Могла бы сделать карьеру певицы, но оставила эти планы, выйдя замуж. Когда ей было далеко за сорок, она иногда пела в городском кабаре. Но больше всего на свете она любила скоростные машины и быструю езду. Однажды она купила красный спортивный автомобиль и сразу же, подъехав к дому на большой скорости, врезалась в фонарный столб передней дверцей, взметнув при этом тучу гравия. Она сделала вид, что ничего не случилось, и продолжала в течение года ездить на новой машине с громадной вмятиной в двери.

Сейчас она что-то говорила о погоде в Филадельфии. Самая надежная тема. Ни имен, ни противоречий. Билл кивал, стараясь узнать прежнего человека по модуляциям голоса, по подбору слов, по интонациям и паузам. Кто эта женщина? Каким чудом она оказалась здесь? Не может же его мать сидеть здесь, если она исчезла много лет назад. Ему страшно не хватало матери, его настоящей матери. Билл горел как в огне. Закрыв глаза, он попытался представить себе мать такой, какой она когда-то была, обычно в свитере толстой вязки и иногда с цветком в волосах.

Он поднял веки. Розали во все глаза рассматривала его ноги.

— Ты поранился, — сказала она, — и ездишь в инвалидном кресле.

— Да. — Он посмотрел ей в глаза, пытаясь взглядом вернуть мать. Как он хотел, чтобы она вернулась. Чтобы она вернулась. Он напрягся, стараясь вспомнить, какой она была, что говорила ему, вспомнить разные моменты жизни. Говорить сейчас было бесполезно. Он любил ее и такой, какой она стала. Ему приходилось ее любить. Но он хотел, чтобы она знала это. Хотя нет, зачем ей что-то знать? Надо поехать в ванную и помыться. — Меня парализовало.

«Мама, помоги мне. Помоги мне».

— Очень жаль, молодой человек, — сказала Розали. Она продолжала смотреть на него, на его ноги и сочувственно улыбалась. — Я не могу водить машину, а ты передвигаешься в инвалидной коляске. Какой стыд! — Она вздохнула. — Тед постоянно ломает то руки, то ноги. Не знаю, как он может целыми днями сидеть в своем офисе, но он сидит, а когда приходит домой, то ждет, что с ним будут нянчиться, как с младенцем. Я сказала, что не буду нянчиться с ним, и он надулся. Я не выношу надутых мужчин. Они не похожи на людей.

Это она, вдруг подумал он и с такой силой вцепился в поручни коляски, что побелели костяшки пальцев. Да. Это выражение его матери. «Я не выношу надутых мужчин. Они не похожи на людей». Глаза Билла наполнились слезами. Смущенная и озадаченная Розали отвела взгляд в сторону. Потом он увидел в ее глазах слезы. Она тихо плакала, сама не зная почему.

Снова зазвонили телефоны, отнимая свет и воздух. Как только мать уедет, он все же выдернет из стены все телефонные розетки.

— Это Алекс! — крикнула снизу Мелисса. — Говорит, что не сможет сегодня прочитать твою электронную почту, потому что идет к Брэду. Зачем ты просишь его читать почту? Ему надо делать уроки.

— Прости, пожалуйста, — обратился он к матери и закричал в открытую дверь: — Я не просил его, он вызвался сам! Он сам захотел читать мою почту. Извини нас за этот крик, — сказал он матери.

— Ничего страшного, это же я приехала сюда и всем мешаю, — ответила сыну Розали. Она вытерла глаза и заерзала в кресле, собираясь встать. Потом повела глазами, словно разыскивая потерянную вещь. — Вы не могли бы попросить того милого молодого человека подняться сюда и забрать меня? Того, который привез меня сюда. Он привез меня в своей машине. — Она пустым взглядом посмотрела на сына.

— Его зовут Питер.

— Да, Питер. Он еще здесь? Питер сказал, что придет и заберет меня. — Она посмотрела на дверь.

— Пожалуйста, побудь еще немного.

— Питер знает, где я?

— Да.

Внутри у Билла все горело. Нет никакого способа начать все сначала. Жизнь съежилась до пригоршни воздуха, до краткого мига настоящего момента. Он подъехал к матери и взял ее за левую руку, представив эту руку такой, какой она была, когда лежала на руле. Опустив глаза, Билл рассмотрел молочно-белые вены и коричневатые старческие пятна.

— Как стыдно иметь такие ноги, — нервно проговорила Розали, но не стала отнимать руку. — Человек ко всему привыкает.

Она оглядела обстановку: окно, кровать с четырьмя столбиками, бюро, словно удивляясь, как она оказалась здесь, а потом снова перевела взгляд на дверь.

— Она была так груба со мной внизу. Говорила, что я не смогу подняться по лестнице. Она зовет меня? Скажи ей, что я не готова.