Дневник войны со свиньями

19

После стольких лет дружбы он впервые вошел в комнату Нестора. Рассеянно глядя на портреты незнакомых людей, подумал: «Хотя мы о нашей личной жизни не говорили, это не мешало нам быть друзьями». Эта мысль побудила его сформулировать сентенцию: «Нынче все тебе приятели, а друзей нет».

— Боже, как его изуродовали, бедняжку! — ахнула одна из женщин.

Весть о гибели Нестора меньше взволновала Видаля, чем это уменьшительное «бедняжка». «Я плачу, как ребенок, — подумал он. — Или как лицемер. Какой позор».

Он закрыл глаза. Он не хотел, чтобы последним воспоминанием о друге было лицо мертвеца. Собрался было поздороваться с доньей Рехиной, но она оказалась такой отупевшей от горя и дряхлой, что его протянутая рука опустилась. Он вернулся в столовую.

— Могу тебе сообщить, — сказал Аревало, — что этот тощий был на трибуне.

Видаль подошел к прыщавому парню:

— Вы видели, как его убили?

— Видеть, собственно, не видел. Но у меня есть своя версия, подтвержденная очевидцем.

— И это правда, что его затоптали? — спросил Видаль, посмотрев на него с отвращением.

— С чего бы это стали его топтать? Он же сидел на самом верху трибуны… Знаете, как было дело? Игра долго не начиналась, народ заскучал, а тут кто-то предложил: «Скинем какого-нибудь старика на поле». Вторым стариком, которого скинули, и был сеньор Нестор.

— А сын защищал его?

— Если я правильно понял, — сказал большерукий, — кое-кто утверждает, что не защищал. Верно я говорю?

— Точно, — подтвердил юнец и холодно прибавил: — У кого в семье нет стариков? Это никак не компрометирует. Но ведь есть такие, что своих стариков защищают.

Видаль почувствовал, что Джими тронул его локоть. Остролицый спросил:

— Вы уверены, что его не затоптали?

— Зачем было его топтать, — сказал парень, — если он шлепнулся, как дохлая жаба?

— Пойдем, Джими, — предложил Видаль. — Пойдем поговорим с Реем. Ну, что ты скажешь об этой молодежи?

— Мне от нее тошно.

Видаль приблизил ладони к печурке.

— Зачем приходит на бдение человек с таким настроением? — спросил он.

— Ты говоришь об этом юнце? — спросил Рей. — Он и его товарищ, похожий на лупоглазого морского окуня, ошиваются здесь, потому что они — пятая колонна.

Данте, словно только что проснувшись, услышал их разговор и напророчил:

— Боюсь, что мою теорию вскоре подкрепят факты. Поймите, мы в мышеловке. По первому сигналу этих типов их сообщники, притаившиеся снаружи, ворвутся в дом.

— Еще чашечку? — предложила соседка.

— Где же он сейчас, этот сынок Нестора? — спросил Видаль.

Женщина ответила:

— Предатели всегда прячутся. Джими заметил с ехидцей:

— Тебе не удастся с ним поздороваться.

— Говорят, что теперь, — заявил Рей, — человеку безопасней находиться вне дома.

— Ну ясно, ведь дома ты все равно как в мышеловке, — повторил свою теорию Данте.

Рей пояснил:

— Чтобы соблюсти приличия, правительство больше не разрешает никаких бесчинств в общественных местах.

— Вряд ли бедняга Нестор согласен с твоими словами, — пробурчал Джими.

— Это отдельный случай, — не сдавался Рей. Данте еще раз сравнил дом с мышеловкой. К ним

подошли господин с огромными руками, остролицый и Аревало. Видаль заметил, что двое парней опять остались одни.

— Наконец-то правительство вмешалось в это дело. Чувствуется, что позиция властей стала тверже. Я доволен заявлениями министра. В них, знаете, есть какая-то возвышенность, достоинство.

— Да, достоинства много, — согласился Аревало, — однако они помирают от страха.

— По правде говоря, я правительству не завидую, — сказал большерукий. — Сами понимаете, ситуация весьма затруднительная. Если не привлекать молодых офицеров и призывников, мы скатимся к анархии. Отдельные случаи, происходящие время от времени, — это цена, которую приходится платить.

— Что с ними, с этими господами? — спросил Аревало. — Все толкуют об отдельных случаях.

Джими объяснил:

— Вчера вечером они слушали сообщение министерства. В нем говорилось, что ситуация полностью контролируется, если не считать отдельных случаев.

— Чего вам еще? Я замечаю теперь, что тон у них более достойный, и это ободряет, — настаивал большерукий.

Из цветочного магазина принесли венок.

— Что написано на ленте? — спросил Данте.

— «От мальчиков», — ответил Рей. — По-моему, этими двумя словами все сказано.

— А не подумают ли, что это венок от молодых людей? — спросил Джими.

— Было бы недурно, — отозвался Рей. — А что, по-твоему, мы не мальчики?

— Некоторые старики, — стал объяснять остролицый, — ни капельки не остерегаются. Прямо-таки провоцируют.

— Те, кто провоцирует, — это агенты-провокаторы, нанятые за плату «Молодыми турками», — уверенно сказал Данте.

— Вы так полагаете? — спросил остролицый. — Неужто заплатили старику, который приставал к школьницам в Кабальито?

Большерукий его поддержал:

— Надо признать, что в последнее время ширится волна старческой преступности. Мы ежедневно читаем об этом.

— Лживая выдумка, чтобы будоражить народ, — возмутился Данте.

— Надо быть в разговоре поосторожней, — прошептал Видалю Джими. — Ты знаешь этого большерукого? Я не знаю ни его, ни того, другого. Скорее всего это два продавшихся старика, и они в сговоре с юнцами. Лучше держаться подальше.

— Как подумаю, что я мог пойти с Нестором на стадион… — вздохнул Видаль.

— Ты спасся от гибели, — сказал Джими.

— Возможно, вдвоем мы бы отбились и в этот час Нестор был бы жив.

— А возможно, нам пришлось бы совершать бдение у двух покойников.

— Я и не знал, что тебя так интересует футбол, — сказал Аревало.

— Не то чтобы интересует, — объяснил Видаль, ощущая свою значительность, — но так как сын Нестора поручил ему меня пригласить…

— Поручил тебя пригласить? — переспросил Аревало.

— Ого! — воскликнул Джими.

— А в чем дело? — спросил Видаль.

— Да ни в чем, — заверил Джими.

— Не думаете же вы, что на меня донесли как на старика?

— Какой вздор! — возмутился Аревало.

— Я тоже думаю, что нет, — сказал Видаль, — но с нынешней молодежью ни в чем нельзя быть уверенным. Если человека шестидесяти лет называют старцем…

— Еще хуже те девчонки, — подхватил Джими, эта тема его развеселила, — которые толкуют тебе о своем дружке и говорят: он уже старый, ему целых тридцать лет.

— Нет, я не шучу. Ответьте мне: по-вашему, я у них на примете?

— Что это тебе пришло в голову? — удивился Аревало.

— Знаешь, будь я на твоем месте, я бы ох как остерегался, — посоветовал Джими.

— Само собой, — согласился Аревало. — Из осторожности.

Видаль недоверчиво посмотрел на него.

— Все же лучше, чтобы тебя не схватили неожиданно, — пояснил свою мысль Джими.

— Фу ты, Господи! — пробормотал Видаль. — Голова болит. Есть у кого-нибудь аспирин?

— Наверно, в комнате Нестора найдется, — сказал Рей, поднимаясь.

— Нет, нет, — остановил его Джими. — Его таблетки могут принести несчастье. Вы обратили внимание на юнцов? Они то и дело выглядывают наружу.

— Как будто нервничают, — сказал Данте.

— Да нет, просто им скучно, — возразил Аревало.

«Это я нервничаю», — подумал Видаль. У него болела голова, от запаха керосина с эвкалиптом становилось нехорошо. «Ноги просто ледяные», — сказал он себе. Чтобы уберечь его от несчастья, Джими лишает его аспирина, принадлежавшего покойному. Ну понятно, у Джими голова не болит. Видалю ужасно захотелось уйти отсюда, побыть одному, подышать ночным воздухом, пройти пешком несколько кварталов. «Только чтобы меня не спрашивали, куда я иду. Только чтобы никто меня не сопровождал». Большерукий господин и другой, остролицый (Видалю сказали, что у обоих фамилия Куэнка), опять подошли к их группе. Видаль встал… Друзья посмотрели ему вслед, но ничего не спросили — наверняка сочли достаточным поводом присутствие незнакомых людей.

На улице стало темно. «Темнее, чем было совсем недавно, — сказал себе Видаль. — Кто-то ради забавы разбил фонари. Или готовят засаду». Глядя с опаской на ряды деревьев, он рассудил, что за ближайшими стволами как будто никто не прячется, а уж за третьим и четвертым мрак совершенно непроницаемый. Если он пойдет дальше, то рискует подвергнуться нападению, которое, хотя и предвиденное, произойдет неожиданно. Он уже хотел вернуться, но отчаяние и какое-то безволие охватили его. Вспомнив Нестора, он простонал: «Пока человек живет, он беспечен, он ни о чем не думает». Но если на все реагировать, если пробудиться от этой беспечности, он станет думать о Несторе, о смерти, об исчезнувших людях и вещах, о себе самом, о старости. «Да, свобода — источник великой печали», — подумал он. Тем временем он шагал по середине мостовой — во всяком случае, так его не застанут врасплох. Вдруг ему показалось, что впереди, совсем близко, чернеет что-то, выделяющееся в ночном мраке как еще более темное пятно. «Танк, — подумал он. — Нет, скорее грузовик». Внезапно очень близко вспыхнули фары. Видаль не отвернулся, даже, кажется, не закрыл глаза — бесстрашно вскинув лицо, он смотрел на свет. Ослепленный этим снопом ярко-белого света, он ощутил странное ликование, словно бы возможность столь светозарной гибели воодушевила его, как победа. Так постоял он несколько секунд, завороженный снопом белого света, не в силах ни думать о чем-то другом, ни вспоминать. Но вот огни отодвинулись куда-то, и в очерченных ими кругах обозначились стволы деревьев и фасады домов. Он видел, как удаляется грузовик, заполненный молчаливыми людьми, сгрудившимися у красных бортов с белыми узорами. Видаль не без гордости отметил: «Наверно, если бы я пустился наутек как заяц, они бы на меня напали. Наверно, они не ожидали, что я буду смело стоять». Ночной прохладный воздух да еще внутреннее удовлетворение так приободрили его, что он даже забыл о головной боли. В мозгу мелькнула как бы военная сводка: «Когда противник был отброшен, я завладел полем боя». Слегка устыдившись, он попытался сформулировать эту мысль более скромно: «Я не струсил. Они убрались. Я остался один». Если он теперь и вернется в дом Нестора, его появление не покажется (никому, даже ему самому) бегством в поисках защиты. И, как бы вдохновленный собственным бесстрашием, он зашагал вперед по темной улице, решив не возвращаться, пока не пройдет три квартала. Но также подумал, что эта демонстрация бессмысленна — ведь в тот момент, когда он вернется, он неизбежно почувствует, что прячется от опасности.