Дневник войны со свиньями

26

Видаль едва успел вытереть слезы. Объявили, что пора выезжать на кладбище, — в комнатах и в коридорах началось движение. Видаль боялся снова расплакаться, надо было следить за собой — иногда самый невинный пустяк сотрясает душу. Очень растрогал его вид доньи Рехины — растрепанная, ничего не замечающая, она шла, почти не подымая ног, будто ее волокли. Видаль посмотрел в другую сторону и увидел Данте. С ребяческим возбуждением Данте повторял:

— Глядите, мальчики, не разлучаться. Держимся все вместе, все вместе.

«Слепой и глухой, — подумал Видаль. — Укутанный кожей. Каждый старик превращается в скотину».

— Самое главное, — заметил Аревало и, подражая Джими, подмигнул одним глазом, — это не позволить просочиться нежелательным элементам.

— Кто сядет с сыном Нестора? — спросил Рей. — Мы четверо сядем вместе, — уточнил Данте.

— Это уже известно, — пробормотал или подумал Видаль.

Он в последний раз глянул на опустевшее жилище, рассеянно подошел к автомобилю и, сев, прильнул лицом к окошку, чтобы друзья не заметили волнения, с которым он не мог совладать. И тут он произнес слова, которые его самого удивили:

— Из похоронного автобуса все выглядит по-другому.

— Растак твою бабушку, — возразил Данте, он в это утро слышал так хорошо, будто наконец приобрел слуховой аппарат. — Мы-то еще не едем в похоронном автобусе.

На авениде Освободителя они обогнули памятник Испанцам.

— Я и вправду стар! — заявил Аревало. — Хотите, расскажу вам об одном из моих первых впечатлений? Я смотрю на эту авениду, которая тогда называлась авенидой Альвеара, и мимо проезжают автомобили с открытым верхом и с сиреной в виде бронзовой змеи. Куда подевались эти великолепные «рено», «испано-суизы» и «делоне-бельвили»?

Как бы в тон ему ностальгически отозвался Данте:

— Мне говорили, что на улице Малавия было озеро.

— А другое озеро — перед часовней Святой Девы Гвадалупской, — отозвался Аревало.

Бабье лето давало себя знать. Видаль скинул с плеч пончо и возмутился:

— Какая жара!

— Это влажность, — возразил Данте.

— Слыхали вы что-нибудь, — поинтересовался Рей, — о намечаемом марше стариков? Очень своевременная манифестация и, вероятно, будет иметь большой эффект.

— Брось, — возразил Аревало. — Ты представляешь, что это будет? Они восстановят против себя весь город. Зрелище Дантова Ада.

Видаль подумал, что Джими наверняка сделал бы акцент на прилагательном, чтобы подшутить над Данте, — им всем эта шуточка уже изрядно надоела.

— Зрелище светопреставления, — подтвердил Данте. — Нет, вы все-таки не отдаете себе отчет. Эти бесчинства, все эти чудовищные зверства — разве не возвещают они не что иное, как конец света?

— Каждый старик, — сказал Аревало, — приходит однажды к выводу, что конец света уже близок. Даже у меня терпение на исходе…

— А молодняк! — проворчал Рей. — Неужто мы должны восхищаться этими сопляками с их дурацкими бреднями?

— Во всяком случае, мы-то, старики, уже утомлены жизнью, — сказал Видаль.

— И ты мне будешь говорить, что погоня за модой у женщин — это не последняя стадия безумия? Разве она не указывает на полное разложение и всеобщий конец? — упорствовал Данте.

Они ехали по улице Хуана Б. Хусто, мимо Пасифико. Аревало тоже стоял на своем:

— Стариков даже трудно защитить. Пригодны только сентиментальные доводы: сколько они для нас сделали, у них тоже есть сердце, они страдают и так далее. Будто люди не знают, как избавляются от стариков эскимосы и лапландцы.

— Ты это уже говорил, — напомнил ему Данте.

— Вот видите? — своим астматическим голосом продолжал Аревало. — Мы повторяемся. Нет ничего более похожего на старика, чем другой старик — такое же положение, такой же атеросклероз.

— Такой же — что? — спросил Данте. — Когда говорят с закрытым ртом, я не слышу. Ох, смотрите, смотрите! Когда я был маленький, мы жили в соседнем квартале. Дом этот уже снесли.

Видаль вспомнил дом своих родителей — патио и глицинии, собаку Сторожа, ночной шум трамвая, который на повороте визжал, а потом ускорял ход и грохот его возрастал, пока он не проедет мимо.

— А вот вы не знаете, где был публичный дом! — сказал Аревало. — На улице Монтевидео, не доходя до авениды Альвеара. А за поворотом была конюшня.

— Что-что? — переспросил Данте.

— А помнишь, Рей, — сказал Видаль, — рядом с твоей булочной жила столетняя старуха.

— Да, донья Хуана. Когда я затеял расширение, она еще жила там. Гостеприимная была женщина. За ее столом ваша креольская кухня могла кое-чем похвалиться. Какие похлебки! Какие слоеные пироги! Я обязан ей тем, что она учила меня вашей истории, тогда как раз приезжала инфанта Исабель, я видел ее в» карете, запряженной лошадьми. У доньи Хуаны были две племянницы, одна некрасивая, другая хорошенькая, обе веснушчатые.

— Пилар и Селия, — вспомнил Видаль. — Хорошенькая, Селия, умерла молодой. Я по ней с ума сходил.

— Где те времена, — вздохнул Данте, — когда женщины бегали за нами?

Видаль подумал: «Сказать или не сказать?»

— Они уже не вернутся, — заключил Рей.

— Было бы странно, если бы вернулись, — флегматично заметил Аревало.

— Знаете, сам бы этому не поверил, — сказал Видаль. — Сегодня две женщины вешались мне на шею. Да, мне, как слышите.

— Ну, и что было? — поинтересовался Рей.

— Ничего, че. Слишком они были некрасивые. «Кроме того, — подумал он (но не сказал), — существует Нелида».

— А не в том ли дело, — съязвил Данте, — что это ты слишком стар? Когда мы были молодыми, мы на такие мелочи не обращали внимания.

«Это правда», — подумал Видаль.

Они миновали Вилья-Креспо. После паузы, более долгой, чем прежние, Рей сказал:

— Молчим, молчим. О чем ты думаешь, Аревало?

— Прямо смешно, — признался тот. — У меня было что-то вроде видения.

— Только что?

— Да, только что. Мне померещилась пропасть, это было прошлое, куда проваливались люди, животные, всякие вещи.

— О да, — сказал Видаль. — От этого голова кружится.

— И от будущего тоже голова кружится, — продолжил его мысль Аревало. — Я его представляю себе как бездну наоборот. По ее краям выглядывают новые люди и вещи, и кажется, они-то останутся, но они тоже проваливаются и исчезают в небытии.

— Вот видишь! — сказал Данте. — Старики не такие уж тупицы. Бывают даже весьма интеллигентные старики.

— Поэтому нас называют совами, — подытожил Аревало.

— Свиньями, — поправил Рей.

— Свиньями или совами, — ответил Аревало. — Сова — символ философии. Мудрая, но отталкивающая.

Они въехали на кладбище и прошли в часовню. После заупокойной службы опять расселись по машинам; Видаль заметил, что их машина была третьей и последней в процессии. Было жарко. Ехали медленно.

— Что ты там говорил, Видаль, — спросил Аревало, — о хорошенькой девушке, которая умерла молодой?

Видаль не сразу сообразил, о ком речь.

— Да, я по ней с ума сходил. Ее звали Селия. Машина резко затормозила. По лобовому стеклу

расползлось искрящееся белое пятно, стекло растрескалось, стало непрозрачным. Видаль открыл дверцу и вышел посмотреть, что случилось. Его поразила необычайная тишина, словно остановился не только траурный кортеж, но весь мир замер. Из первой машины вышел большерукий и, как бы в патетической пантомиме, поднес к лицу обе свои огромные руки. Позади повозки с цветами толпа — люди смеялись, плясали, судорожно извивались, резко распрямлялись. Видаль разглядел, что лицо большерукого покрыто кровавой пеленой, и лишь тогда понял, что судорожные движения людей в толпе объяснялись тем, что они замахивались и бросали камни.

— Мы очутились в мышеловке! — простонал Данте. Вокруг сыпались камни. Кто-то сдавленным голосом выкрикнул:

— Бегите!

Этого возгласа оказалось вполне достаточно, чтобы Видаль бросился наутек. Когда же дыхание у него пресеклось, он упал наземь, ползком добрался до какой-то тумбы и спрятался за ней. Ползти по траве, по земле было неприятно. Содрогнувшись, он встал на ноги. Но в тот же миг рядом упало несколько камней, и он снова пустился бежать, пока хватило сил, а потом зашагал, думая, что заблудиться он не должен и что кладбищу этому конца нет. Вдруг он ощутил мягкие удары, будто кто-то барабанил пальцами по его спине, затылку. Это были капли. Крупные тяжелые капли. Начался дождь. Видаль подумал: «Нечистый дождь, он смешивается с потом». Торопясь, временами спотыкаясь, он все шел вперед, пока не оказался на улице Хорхе Ньюбери, затем, прихрамывая, выбрался на авениду Коррьентес, по другую сторону парка. «Есть слово, — сказал он себе. — Есть такое слово». Он был чересчур возмущен, чтобы найти это слово, но наконец все же вспомнил: «Мучение. Какое мучение». И еще подумал: «Остановлю первое попавшееся такси». Проехало несколько такси, все мчались мимо, как бы не замечая его поднятой руки. Он зашел в бар и, тяжело облокотившись на стойку, попросил:

— Кружечку очень холодного пива и два куска ветчины.

Хозяин, протирая тряпкой сушилку для посуды, сказал ему:

— Если вам угодно, сеньор, но я бы не советовал. Слишком душно.

Чтобы не показаться упрямым, Видаль поблагодарил и направился к выходу. «Чего от нас ждут, и вполне резонно, — подумал он, — это чтобы мы позволяли себя мучить. Коли ты стар, поделом тебе».