Дочь генерала

Глава 35

Скромная панихида шла своим чередом: молитвы сменялись органной музыкой, органная музыка — гимнами. Старшим офицерам положено посещать церковь, традиции армии незыблемы в этом отношении. Однако большинство офицеров стремятся избегать принятия какой-то определенной конфессии, что гораздо спокойнее, бесцветнее и незаметнее, в полном соответствии с карьерой обычного служаки.

Другой стороной этого феномена является возможность выбора по своему вкусу соответствующих каждой конфессии свадебных или похоронных ритуалов. По собственному опыту могу вас заверить, что у католиков похоронная служба может затянуться довольно надолго, и не каждый ее выдержит, особенно если это человек преклонного возраста.

Так или иначе, но в намеченный момент на амвоне появился для произнесения прощального слова полковник Фоулер. Обращаясь к родственникам, друзьям, сослуживцам и коллегам покойной, он, в частности, сказал:

— Мы, военные, нередко становимся свидетелями безвременной кончины молодых еще мужчин и женщин из нашей среды либо слышим о ней. Это не вырабатывает у нас привычки к смерти и не притупляет наших чувств, но скорее заставляет больше ценить жизнь, наполняя нас осознанием того непреложного факта, что мы обязаны бороться со злом. Принимая присягу, мы отчетливо понимаем, что обязуемся в любой момент откликнуться на призыв и, рискуя жизнью, встать на защиту отечества. И, получая высокое звание офицера в военной академии, Энн Кэмпбелл тоже понимала это и потому доблестно сражалась в Персидском заливе. Не забывала она об этом и здесь, в Форт-Хадли, когда добровольно вызвалась обеспечивать безопасность гарнизона, чтобы другие люди спокойно спали в своих домах и в казармах. Ее никто не обязывал делать это, она действовала из своих убеждений, выполняя свой долг, ибо такова была натура Энн Кэмпбелл: она никогда не ждала, пока ее попросят…

Слушая полковника Фоулера, я поймал себя на мысли, что, не знай я подоплеку всей этой истории, я, пожалуй, поверил бы ему. Молодая женщина-офицер, ревностно выполняя свой долг, добровольно заступает на ночное дежурство и во время обхода постов становится жертвой убийцы. Подлинная трагедия. Но еще печальнее было то, что истинные обстоятельства ее гибели выглядели ужаснее вымышленных и заслуживали не меньшего сожаления.

— Мне вспоминается стих 21:11 из Исайи, — продолжал полковник Фоулер: — «Сторож, сколько ночи? Сторож, сколько ночи?» Таково наше призвание — стоять на страже ночью и днем, всегда быть начеку во имя того, чтобы другие могли мирно спать до утра, до наступления нового дня, и так до тех пор, пока Богу не будет угодно призвать нас в свое царство и нам уже не нужно станет ни бодрствовать на страже, ни страшиться мрака ночи.

Фоулер обладал хорошим, проникновенным голосом и безупречным даром оратора. Он вполне мог бы стать проповедником или политиком, не будь он столь щепетилен в вопросах морали.

Но я не любитель проповедей, поэтому мысленно вернулся к лежащей в гробу Энн Кэмпбелл, ее лицу, ее сабле, эфес которой сжимали ее скрещенные на груди руки. И я понял, что́ так поразило меня в этой картине: кто-то надел ей на палец уэст-пойнтский перстень. Но только ее ли это перстень? И кто мог это сделать? Фоулер? Генерал Кэмпбелл? Полковник Мур? Полковник Кент? Откуда вообще взялся пропавший перстень? Да и имело ли все это теперь какое-либо значение?

Поразмышляв подобным образом, я вновь стал слушать полковника Фоулера.

— Для меня Энн была ребенком, — говорил он. — Развитой, живой и очень непосредственной девочкой. — Полковник улыбнулся, и аудитория отозвалась сдавленными смешками. Полковник вновь принял серьезный вид и продолжал: — Это было прекрасное дитя, отмеченное и одаренное Всевышним. И все те из нас, кто знал и любил ее…

Фоулер невольно споткнулся об это слово, таящее в себе в данном случае двойной смысл, но эту мгновенную паузу уловили не все, а лишь те из присутствующих, кто был с ней близок и познал ее в любви…

— Всем нам будет ее очень не хватать, — закончил фразу полковник Фоулер.

Теперь уже в зале многие шмыгали носом, вытирая платком глаза, и я понял, почему Кэмпбеллы попросили именно Фоулера произнести этот надгробный панегирик. В первую очередь принимался во внимание его выдающийся ораторский дар. Но не последнюю роль в этом выборе сыграло и то, что полковник Фоулер не был одним из любовников усопшей, что уже само по себе давало ему немалое преимущество в качестве кандидата на исполнение столь ответственной миссии. Но я, кажется, вновь ерничаю. Речь Фоулера действительно была трогательной, покойная хлебнула немало горя при жизни и погибла нелепо и безвременно, а у меня от всего этого вновь заскребли на сердце кошки.

Полковник Фоулер не стал вдаваться в подробности ее гибели, а сказал следующее:

— Выражаясь современным языком военных, поле боя — это враждебная окружающая обстановка, что по сути верно. И если расширить значение этого понятия до любого места, где стоит на посту или несет службу солдат, то мы с полным правом сможем сказать, что Энн погибла в бою. — Он обвел взглядом слушателей и закончил так: — Поэтому будет вернее и справедливее по отношению к покойной, если в нашей памяти она останется не жертвой преступника, а хорошим солдатом, погибшим на посту.

Фоулер посмотрел на гроб и воскликнул:

— Именно такой мы и запомним тебя, Энн!

Полковник спустился с кафедры, остановился у гроба, отдал честь и сел на свое место.

Зазвучал орган, и капеллан Эймс вновь вернулся к своим обязанностям, начав с любимого всеми двадцать третьего псалма и закончив восклицанием: «Спи спокойно!»

Под заключительные траурные аккорды все встали. Служба вышла вполне удачной, если так вообще можно сказать о панихиде.

Стоящий слева в первом ряду почетный караул из восьми женщин-офицеров перешел в боковой неф храма и выстроился вдоль гроба, а шестеро офицеров-мужчин, которым предстояло выносить его, заняли свои места. Я заметил, что все они были молодыми лейтенантами, здоровыми, крепкими и, что особо следует отметить, не имели никаких отношений с усопшей. Даже лейтенанту Элби, чьи намерения можно было считать благородными, не позволили нести гроб.

Почетный эскорт тоже состоял не из высокопоставленных сослуживцев генерала или друзей покойной, а был подобран по тому же принципу — чистых рук — из женщин-офицеров, включая второго адъютанта генерала капитана Боллинджер. Такой чисто женский состав выглядел в данном случае вполне уместным, но тем, кто понимал, почему старших офицеров-мужчин не поставили в почетный караул, это давало повод предположить, что генерал наконец-то нашел способ оградить свою дочь от ее любовников.

Почетный женский эскорт проследовал к выходу из часовни, а шестеро мужчин, которым предстояло нести гроб, накрыли крышку американским флагом, взялись за ручки и сняли гроб с катафалка.

Впереди пошел капеллан Эймс, позади гроба — родственники Энн Кэмпбелл. По обычаю, все сидящие встали со скамей и замерли, повернувшись к гробу лицом, в последнем приветствии. Потом все стали пробираться к выходу. Я тоже вышел из часовни.

Щурясь от жаркого солнца, я наблюдал, как покрытый флагом гроб кладут на старинный деревянный лафет, прицепленный к джипу.

Неподалеку, на газоне напротив часовни, стояли служебные автомобили, фургоны и автобусы для родственников, оркестрантов, почетного караула и солдат, которым предстояло произвести прощальный салют на Джордан-Филд. Каждый ветеран обладает правом на захоронение на национальном кладбище со всеми почестями, но подобные пышные мероприятия устраиваются лишь для погибших в бою. Во время войны их порой хоронят и за границей либо, как это было в ходе боевых действий во Вьетнаме, отправляют самолетом в Штаты для последующей передачи их родным и близким. В любом случае, однако, как генералу, так и рядовому, положен прощальный салют из двадцати одного залпа.

Публика толпилась, как это обычно бывает, возле часовни, беседуя между собой и утешая родственников покойной.

Я заметил в толпе журналистов, которые озабоченно озирались вокруг, выглядывая жертву для интервью, и армейских фотографов, издали снимающих все происходящее. Комментарии прессы были весьма расплывчаты и осторожны, однако содержали намеки на некоторые обстоятельства, о которых было бы лучше умолчать.

Среди Кэмпбеллов я увидел молодого человека, знакомого мне по снимку из семейного альбома. Это был сын генерала, Джон, его трудно было не узнать: высокий, с приятной внешностью, с характерными для всех Кэмпбеллов глазами, волосами и упрямым подбородком.

Выглядел он слегка растерянным и держался чуть поодаль от остальных членов клана, и я, подойдя к нему, представился и сказал, что расследую обстоятельства гибели его сестры.

Он молча кивнул в ответ.

Мы поговорили немного, я выразил ему свои соболезнования. Джон оказался приятным и общительным человеком, аккуратным и собранным — в общем, из него мог бы выйти неплохой офицер. Но он не пошел по этому пути, то ли не желая идти по стопам отца, то ли чувствуя, что это ограничит его свободу. Возможно, он был прав в этом отношении, но, как и многие из сыновей великих и могущественных мира сего, так и не нашел себя в жизни.

Джон внешне разительно напоминал свою сестру, и я заговорил с ним не только ради того, чтобы выразить соболезнования.

— Вы знакомы с полковником Уильямом Кентом? — спросил я его.

— Имя кажется мне знакомым, — подумав, ответил он. — Мы, видимо, встречались на приемах.

— Он был другом Энн, я хотел бы представить его вам.

— Да, конечно.

Я подвел Джона к дорожке, на которой Кент разговаривал со своими офицерами, — среди них я увидел и майора Дойла. Прервав их беседу, я обратился к Кенту:

— Полковник, могу я представить вам брата Энн, Джона?

Они пожали друг другу руки, и Джон произнес:

— Теперь я точно вспомнил: мы уже встречались раньше. Спасибо, что пришли.

Кент, похоже, не нашел нужных слов для ответа, но молча покосился на меня.

— Полковник Кент, — заявил я, обращаясь к Джону, — не только был другом Энн, но и принял заметное участие в расследовании.

— Благодарю вас, — сказал Джон Кенту. — Я знаю, что вы стараетесь сделать все, что в ваших силах.

Кент кивнул.

Извинившись, я оставил их вдвоем.

Кому-то может не понравиться мое поведение и даже показаться не совсем тактичным: все-таки похороны не самое подходящее место для того, чтобы знакомить подозреваемого в убийстве покойной с ее родным братом. Но если все средства оправданны в любви и на войне, позвольте мне утверждать, что и в расследовании убийства тоже все дозволено.

Я чувствовал, конечно, что Билл Кент на грани срыва, поэтому и полагал, что имею полное право предпринять любые меры, чтобы подтолкнуть его к последнему шагу прямо в преисподнюю.

Толпа редела, по мере того как люди расходились и рассаживались по своим автомобилям. Я заметил семейство Ярдли, среди них и женщину, по всей видимости, жену Берта; внешне она в равной степени была похожа и на сына, и на супруга и, вполне вероятно, являлась представительницей того же семейного клана Ярдли.

Неподалеку стояло несколько человек в гражданской одежде, в их числе — мэр города со своей семьей, но в основном здесь собрались офицеры с женами, хотя многие из жен наверняка предпочли бы остаться дома. Рядовой и сержантский состав гарнизона представлял старший сержант, в чьи обязанности входила подобная функция на официальных мероприятиях, проведение которых при большом стечении публики затруднительно. Да и вообще, нужно признаться, особого сближения между офицерами и солдатами не отмечается ни в жизни, ни после смерти.

Я заметил, что Карл разговаривает с майором Боуэсом, вероятным кандидатом на увольнение из СКР: майор стоял по стойке смирно и кивал, как китайский болванчик, головой. Карл не тот человек, чтобы выгнать кого-то со службы накануне Рождества, или дня рождения, или же свадьбы, но на похоронах он вполне мог решиться на такой шаг.

Синтия беседовала с четой Фоулеров и стоящими рядом супругами Кэмпбелл, и я мысленно похвалил ее за это. Мне бы самому не хватило на такое духу.

Из бывших любовников Энн я обнаружил также полковника Уимса, гарнизонного прокурора, без супруги, и молодого лейтенанта Элби — он чувствовал себя несколько неловко в окружении высоких чинов и без особого успеха пытался выглядеть одновременно и опечаленным, и бравым.

Я заметил держащуюся поодаль Кайфер, одетую в мундир уоррент-офицера, служивший своеобразным пропуском на это мероприятие, и подошел к ней. Держалась она, несмотря на происходящее вокруг, весьма самоуверенно и бодро, что было, как я заподозрил, ее обычным состоянием, и я принялся самым бесстыдным образом ее обхаживать.

Она нашла это интересным и забавным, и мы даже договорились с ней выпить где-нибудь вместе, здесь или в Фоллс-Черч.

— Нам пора, — похлопала меня в самый неподходящий момент по плечу Синтия.

— О’кей, — вздохнул я и, попрощавшись с Кайфер, побрел к автомобильной площадке.

К нам присоединился полковник Хелльманн, и все трое мы столкнулись нос к носу с полковником Муром, который явно разыскивал в толпе меня, зажав в руке пачку листов со своим объяснением. Я представил его Хелльманну, но Карл не только не пожал протянутой ему Муром руки, но и смерил его таким взглядом, что даже мне стало не по себе.

Полковник Мур, однако, находился не в том состоянии, чтобы обращать на подобные мелочи внимание. Он сказал мне:

— Вот рапорт, о котором вы просили.

Я взял у него его покаяние и, следуя примеру шефа, распорядился:

— Попрошу вас сегодня никуда не отлучаться, чтобы я мог в любой момент найти вас, не разговаривать с агентами ФБР, а также с полковником Кентом.

С этими словами я сел за руль своего «блейзера» и включил двигатель. Синтия и Карл сели на заднее сиденье лишь после того, как включился кондиционер. Мы влились в поток машин, направляющихся на Джордан-Филд, и я сказал Карлу:

— Я пообещал полковнику освободить его от судебного преследования, если он будет с нами сотрудничать.

— Вы со своими освобождениями на этой неделе перещеголяли любых докторов, — недовольно буркнул в ответ Карл.

Я мысленно послал его ко всем чертям.

— Панихида прошла великолепно, — сказала Синтия.

— Вы уверены насчет капеллана? — спросил меня Карл.

— Да, сэр.

— И что же, здесь все друг о друге все знают?

— Почти все, сэр, — ответил я. — Она не стремилась делать из этого секрет.

— Неужели так уж необходимо обсуждать все это именно сейчас? — воскликнула Синтия.

— Наш руководитель имеет право получать любую интересующую его информацию в любое время, — ответил ей я.

Она отвернулась к окну и ничего не сказала.

Взглянув в зеркало, я по виду Карла понял, что его тоже покоробила моя бесцеремонность с коллегой.

— Я заметил на пальце убитой перстень, который нам так и не удалось обнаружить в ходе расследования, — сообщил я.

— В самом деле? Возможно, это не тот перстень, — флегматично отозвался Карл.

— Возможно, — согласился я.

Синтия покосилась на меня, но ничего не сказала.

Мы миновали генеральскую резиденцию, затем школу психологических операций, обогнули Бетани-Хилл и очутились на шоссе вдоль стрельбищ.

От асфальта поднималось марево: полуденное солнце грозило растопить его. Я обратился к полковнику Хелльманну:

— Официально служба криминальных расследований утратила свои полномочия в этом деле.

— Ничего, раз я здесь, час-другой у нас еще есть, — сказал Карл.

— Замечательно, — произнес я без всякого энтузиазма.

Следом за другими машинами мы въехали мимо будки военной полиции на Джордан-Филд, даже не притормозив возле двух ошалевших от наплыва автомобилей и жары капралов, салютовавших каждой машине.

Другие регулировщики направляли поток прибывающих гостей на свободные места на площадке напротив ангаров. Возле ангара номер три я заметил служебный автомобиль Кента и припарковал свой «блейзер» рядом с ним. Мы вышли и вместе со всеми пошли к месту сбора, чтобы проститься с покойной в последний раз, прежде чем гроб погрузят в большой транспортный самолет «С-130», который доставит его для захоронения в Мичиган. Темно-оливковая громадина уже стояла на бетонном поле неподалеку.

Как я и думал, на Джордан-Филд собрались все те, кто не смог попасть на службу в часовню: более сотни рядовых и сержантов в военной форме, ветераны, живущие в городе, и просто любопытные из Мидленда, и множество офицеров из Форт-Хадли.

Все, включая оркестрантов, почетный эскорт, знаменосцев и салютную команду, заняли свои места, и барабанщик стал выстукивать медленный траурный марш, возвещая появление гроба с покойной, который выкатили на лафете по проходу между двух ангаров шестеро офицеров. В тени напротив открытой двери в хвостовой части самолета процессия замерла, военные отдали ей честь, а гражданские лица приложили правую руку к сердцу. Барабан умолк, и все опустили руки.

Было не только нестерпимо жарко, но и безветренно, так что флаги на древках в руках у знаменосцев повисли, и им приходилось то и дело встряхивать ими. Между тем церемония продолжалась.

Женщины из почетного эскорта взяли за края флаг, укрывающий гроб, и растянули его на уровне груди. Капеллан Эймс воскликнул: «Помолимся!», — и все склонили головы в молитве. Наконец капеллан произнес заключительные слова: «Даруй же ей вечный покой, о Господи, и негасимый свет царства небесного. Аминь!»

И тотчас же троекратный залп из винтовок потряс знойный воздух, и едва стихло эхо, как стоящий возле гроба горнист протрубил сигнал к отбою. Мне по душе этот пронзительный вечерний сигнал, совершенно справедливо избранный для прощания с уходящими от нас в иной мир, потому что он не только знаменует наступление для усопшего последнего, долгого сна, но и напоминает живым о том, что ночь сменится днем и вновь прозвучит на заре сигнал побудки.

Женщины из эскорта свернули флаг и передали капеллану Эймсу, который вручил его миссис Кэмпбелл, державшейся с большим достоинством. Капеллан что-то сказал ей, и она произнесла положенные в таких случаях слова. Все присутствующие замерли в молчании.

То ли под воздействием солнца, то ли от оглушительных залпов прощального салюта и щемящих звуков горна, но я вдруг мысленно переместился с этого раскаленного взлетного поля в жаркое лето 1971 года, в мотель «Белая камелия» в пригороде Мидленда, на вечеринку возле бассейна, где все были без купальных костюмов. Боже мой, подумалось мне, как же молоды мы тогда были, как веселились тысячи молодых людей, в жилах которых бурлили гормоны и алкоголь. Но мы не были беззаботными юнцами, не думающими о завтрашнем дне, наоборот, мысль о будущем не покидала нас ни на минуту, преследуя повсюду и не давая забыться даже в мгновения сексуального неистовства. Ешь, пей, гуляй и веселись, кричали мы, потому что на Джордан-Филд растет гора мешков с трупами.

Мне вспомнились двое моих дружков по пехотному училищу, с которыми я примерно месяц разгружал транспортные самолеты, доставлявшие эти мешки. И вот однажды они получили предписание отправиться на новое место службы, но не во Вьетнам, а в Германию! Ребята повсюду бегали с этими бумажками и давали всем подряд их читать, словно это были извещения от нотариусов о свалившемся на них наследстве или почетном звании.

Возникло бредовое поверье, что между разгрузкой мешков из Вьетнама и возможностью избежать отправки туда есть причинно-следственная связь, и сотни курсантов начали проситься в эти вампирские команды, надеясь, что их за это направят в Германию или в другое спокойное место. Меня, однако, ожидало горькое разочарование: армия осталась равнодушной к надеждам разгрузчиков трупов и прислала мне повестку, в которой говорилось: «Настоящим вам предписывается прибыть на военную базу в Окленде для последующей отправки в Юго-Восточную Азию». Слово на заглавную букву В в армии употреблять избегали.

Я вернулся в настоящее, оказавшееся не менее тягостным: генерал и миссис Кэмпбелл беседовали с обступившими их родными и близкими, среди которых я узнал супругов Фоулер, а также адъютанта генерала Боллинджер. Гроб уже успели погрузить в самолет во время моего недолгого забытья.

Зарокотали самолетные моторы, напугав стоящих рядом людей громким огненным выхлопом, и генерал, отдав окружающим честь, взял миссис Кэмпбелл под руку. Джон Кэмпбелл взял мать под другую руку, и они втроем направились к открытой двери в хвостовой части самолета. Сперва я решил, что они намереваются в последний раз попрощаться с дочерью, но потом до меня наконец дошло, что они выбрали этот момент, чтобы навсегда покинуть Форт-Хадли, а заодно распрощаться и с армией. Дверь за ними закрылась, и самолет начал выруливать на взлетную полосу.

Все были поражены случившимся. Но не столько внезапным отбытием Кэмпбеллов на самолете, уносящем останки их дочери, сколько неожиданным и благоразумным решением всех проблем, возникших с ее смертью у генерала, гарнизона и у армии. Что ж, это даже к лучшему, подумалось в эту минуту мне, и, наверное, не только мне одному.

Самолет, провожаемый взорами всех собравшихся на Джордан-Филд, пробежал по взлетной полосе, набирая скорость, оторвался от земли примерно в четырех тысячах футов от толпы и взмыл над зеленой полоской сосен в голубое небо. Словно по сигналу, которого все ждали, толпа распалась, и знаменосцы, музыканты, салютная команда, почетный эскорт и прочие строем направились к ожидающим их автобусам.

Машины за моей спиной начали разъезжаться, я обернулся и вместе с Синтией и Карлом побрел к своему автомобилю. Промокнув глаза платочком, Синтия произнесла:

— Мне как-то не по себе, — и взяла меня под руку.

— Пол, — заявил Карл, — я прошу вас немедленно допросить подозреваемого. У нас нет ни времени, ни иного выхода.

— Я согласен с тем, что времени у нас нет, — сказал я, — но выход я вижу.

— Вы хотите, чтобы я приказал вам?

— Вы не можете приказать мне сделать то, что я нахожу тактически неверным и способным помешать дальнейшему расследованию дела сотрудниками ФБР.

— Вы правы. Так вы считаете, что было бы тактической ошибкой немедленно допросить Кента?

— Нет, я так не считаю.

— Так в чем же дело?

— Разрешите мне допросить Кента, — сказала Синтия и, взглянув на меня, спросила: — В ангаре, насколько я понимаю?

Я ничего ей не ответил.

— Прекрасно, — согласился Карл. — Мы с мистером Бреннером подождем в машине.

— Ладно, черт с вами, — воскликнул я. — Все равно мне не избежать крупных неприятностей. Я допрошу его сам.

Синтия выразительно кивнула головой, и я увидел Кента, который в сопровождении двух офицеров шел к своей служебной машине.

— Подожди минут десять и присоединяйся ко мне, — сказал я Синтии и направился к Кенту.

Подойдя к нему, я хлопнул его сзади по плечу. Он обернулся, и мы молча уставились друг на друга.

— Полковник, можно поговорить с вами с глазу на глаз? — спросил я его.

— Да, разумеется, — не без колебаний ответил он и отпустил своих подчиненных. Мы остались стоять на горячем бетоне напротив ангара среди разъезжающихся машин.

— Здесь жарко, — заметил я. — Давайте лучше поговорим в ангаре.

И мы пошли к ангару бок о бок, словно коллеги-полицейские, делающие одно дело, и мне думается, что в конечном счете именно так и было.