Арина
От нереальности происходящего размазывает. Сердце взмывает вверх и замирает на вылете.
Демид здесь.
Демид идет сюда.
Внутри живота ощущается несильный толчок, пальцы сжимают столешницу так, что белеют костяшки.
Он говорил, что не будет искать.
«Не стану, не бойся», — вот как он сказал. А сам нашел. Что это значит, и значит ли что-то для меня вообще?
И вместе с тем в груди зарождается несмелая надежда. А что, если?..
Я не перестала его любить и не переставала ни на одну секунду. И когда думала, что он заказал папу, тоже. Стыдилась, считала себя плохой и недостойной дочерью, но продолжала любить.
Демид считает, это я подбросила пистолет, оболгала его на допросе. Но что, если он, как и я, не смог разлюбить? Или сумел докопаться до правды. Или…
Откуда он мог узнать о ребенке? Рука привычно скользит вниз и нежно гладит живот.
Это твой папа приехал, малыш.
Я в свободной футболке, под которой живот не бросается в глаза. Но все равно инстинктивно придвигаюсь ближе к столу.
Мне нужно увидеть его лицо, встретиться глазами. И я сразу пойму. Я с самого начала умела считывать настроение Демида, и мне достаточно поймать его взгляд, чтобы все понять.
Ладони потеют, но я не рискую оторвать их от столешницы. Кажется, это самое важное сейчас — держаться. Цепляться.
Дверь распахивается, Демид заслоняет собой дверной проем. Впиваюсь глазами в его лицо, сердце несмело трепыхается где-то в районе гортани.
Он тоже на меня смотрит, и я вжимаюсь ребрами в столешницу.
В груди становится тесно, в висках стучат молоточки. Кровь стремительно несется по венам, отдаваясь пульсацией в затылке. И при этом до краев заполняет щемящая нежность.
С жадностью разглядываю каждую черточку, каждый изгиб, каждую морщинку.
Господи, как же я люблю его. Как же люблю…
Я думала, что хоть немного без него привыкла, немного смирилась, но стоило ему возникнуть на пороге, моя придуманная реальность рассыпалась в мелкую пыль.
— Ну, привет, — с ухмылкой говорит Демид и делает шаг в комнату. И у меня сердце срывается в пропасть.
Очередное нагромождение иллюзий с грохотом осыпается вокруг, грозясь придавить меня всем своим иллюзорным весом.
Мир — это иллюзия. Мой так точно.
Боль и страдания возникают из-за желаний и, чтобы освободиться от боли, нужно разорвать путы желаний. Сама привязанность к существованию это и есть страдание.
Если меня разбудить ночью, я повторю это без запинки. Долгие беседы с отчимом и мамой не прошли бесследно.
Почему тогда то, что хорошо понимаешь умом, так тяжело принять сердцем? Почему оно все еще способно ныть и кровоточить?
Я снова попала в собственную ловушку. Но оттого, что я это признаю и осознаю, нисколько не легче.
Воздух в один миг наполняется гремучей смесью запахов дорогого парфюма, табака и мужчины. Когда-то моего, а теперь совсем чужого. Который ногой отодвигает от стола табуретку и садится прямо напротив своего ребенка.
— Привет, говорю. Ты разговаривать разучилась? Или, может, не узнала? — я не ошиблась, Демид выбрал резкий уничижительный тон. Значит, я не могу рассчитывать ни на снисхождение, ни на прощение.
Молчу, еще сильнее вцепляясь в столешницу. Демид тоже упирается в стол, его руки оказываются совсем рядом. Прямо передо мной возвышаются рельефные мышцы, увитые крупными венами. Крепкие запястья, на одном из которых защелкнут браслет с часами заоблачной стоимости.
Накрывает мучительным желанием прикоснуться к нему хотя бы кончиками пальцев. До зуда в подушечках. Фантомно ощущаю ладонями его шероховатую кожу. Но в глубине черных глаз сверкает такой огонь, что я ясно понимаю, насколько это плохая идея.
— Ясно. Решила играть в молчанку. Или собираешься с мыслями, чтобы пореветь? Ты, как я помню, на большее не способна, — Демид роняет каждое слово, как будто делает одолжение. Окидывает взглядом комнату и хмыкает. — Что ж так скромно-то? Кинул тебя твой дружбан и даже не поделился?
Молчу, просто смотрю в черные зрачки, полностью поглотившие радужку.
Я люблю тебя. Просто люблю. Все равно люблю. Что бы ты ни говорил. И что бы ко мне ни чувствовал.
Мои надежды рассыпались прахом вместе с иллюзиями. Демид не просто меня ненавидит, он меня презирает. Представляю его лицо, если он увидит живот.
Наверное, его вывернет прямо на меня. Он и сейчас с трудом сдерживает ярость — я же вижу, как она рвется из него, как он прячет ее под маской пренебрежительного равнодушия. А когда поймет, что мы теперь навсегда связаны, точно не сможет удержать.
Он меня задавит как клопа. Надоедливого, вызывающего зуд отвратительного насекомого.
— Да блядь, Арина! — терпение мужчины лопается. Он меня и так задавит.
— П-п-прости, — выдавливаю через силу. — Прости меня, пожалуйста…
— Это все? — его глаза полыхают напротив как два ярких костра. — Это все, что ты мне можешь сказать?
— Я тебя люблю… — шепчу еле слышно, и это оказывается тем последним толчком, от которого начинается извержение.
Демид вскакивает и сметает со стола миски с рисом. Вся моя утренняя работа рассыпается по полу мелкими рисинками. Точно как моя жизнь. И иллюзии…
— Не смей, — рычит он, только мне это отчего-то напоминает рык раненого зверя, — не смей даже заикаться о любви. Я каждый день богу молюсь, что не успел на тебе жениться. Нахуй мне такая жена? Вот скажи, нахуя?
— Не нужна, — поворачиваю головой из стороны в сторону.
Я вижу, как его бесит моя заторможенность, но ничего не могу с собой поделать. Пространство вокруг кажется густым как вата. Каждый жест, каждое слово будто растягивается во времени.
— Дем, зачем ты приехал? — поднимаю на него глаза. Они сухие, я поэтому и задираю подбородок вверх. Боюсь чтобы не полилось то, что копилось внутри все это время. — Ты же обещал не искать…
— Не бойся, сама ты мне нахер не нужна. Вот зачем, — он раскрывает папку, достает оттуда документы и бросает на стол. Следом летит раскрытая папка.
Он не рассчитал силу, поэтому папка больно ударяет в грудь, а листы бумаги летят в лицо. Один плавно приземляется на пол, и Демид наклоняется, чтобы его поднять.
Его стриженый затылок оказывается прямо рядом с моим животом, и неожиданно я ощущаю сильный удар изнутри. Затем еще один. И еще.
Наш ребенок узнал своего отца и хочет обозначить свое присутствие. Разве Демид не слышит? Да он уже должен оглохнуть, так сильно малыш бьет по ребрам. Вместе с гулко стучащим сердцем.
Но Демид не слышит. Он выпрямляется и бросает лист на стол.
— Это уставные документы на компанию и купчие на землю и недвижимость Глеба. Я все вернул, ты можешь вступать в наследство. Еще он оставил тебе два миллиона долларов наличкой в сейфе, Виолетта была права насчет банковской ячейки. Я получил от Глеба письмо с ключом и договором на ячейку. Все оформлено на тебя, твой Циммерман в курсе.
Он нависает надо мной, но при этом подходит так близко, что мне достаточно протянуть руки, чтобы обвить его талию. Призываю на помощь все свои силы, чтобы не обнять и не прижаться щекой к твердому жилистому прессу.
Или забить на все и прижаться? А потом пусть что хочет делает, пусть убивает. Я просто дотронусь.
Щеку покалывает от ожидания. Я все еще помню, какой он на ощупь, достаточно сомкнуть руки. Внезапно накатывает волна страха, что он сейчас уйдет, и я больше его не увижу. Я сейчас его так люблю, он такой родной и близкий, что внутренности скручивает от боли.
Или это из-за того, что мой ребенок продолжает толкаться?
Демид срывается с места и начинает ходить по комнате то закладывая руки за голову, то суя их в карманы. Как будто ему не хочется уходить. Как будто его тоже ломает, как и меня.
Разве что, его никто не толкает изнутри…
Мне нужно погладить живот, успокоить своего малыша. Но я не могу. Я все еще не могу поймать волну Демида. И не хочу навязывать ему чувство вины.
— Мне не нужны деньги, забери их, — сглатываю, чтобы сказать, и Демид вновь оказывается напротив. Вдавливаюсь верхом живота в столешницу, а Демид хватает меня за подбородок, второй рукой упираясь в стол.
— Хватит изображать из себя оскорбленную невинность, Арина. Я палец о палец не ударил бы ради тебя. Все, что я сделал — только ради Глеба. Он в отличие от тебя верил мне и доверял. Как у такого как он родилась такая тупая и беспринципная тварь, понять не могу. Маленькая лживая сучка…
Он сверлит меня глазами, а я больше не могу держаться. У меня совсем не осталось сил. Слезы застилают глаза, текут по щекам к подбородку. Я несмело глажу пальцы Демида, проворачиваю голову и целую его в ладонь. Соленые капли стекают на его руку.
Он издает то ли стон, то ли рык. Вскидывается, одергивает руку с видом, словно прикоснулся к жабе. Склизкой, холодной и противной. Разворачивается и в два шага оказывается за порогом.
Вскакиваю, хочу бежать за ним, но ноги не держат. Хватаюсь за подоконник и смотрю в окно, как Демид оглядывается, держа руку на весу. Видит уличный каменный рукомойник, направляется к нему. Сует руку под воду, и меня по позвоночнику простреливает пронизывающая боль.
Он не просто меня презирает. Он мною брезгует. Я для него так и осталась предательницей. Маленькой и грязной.
Отшатываюсь от окна, Демид оборачивается, замирает. Буквально на секунды, а затем быстрым шагом идет к ожидающей его машине. Навстречу ему идет мама, но он ее чуть не сметает с дороги, ей приходится отбежать в сторону.
Пронизывающая боль накатывает с новой силой, по ногам бежит что-то теплое. Опускаю глаза, вижу алые струйки и от ужаса начинаю кричать. Последнее, что помню, круглые от испуга глаза мамы, и проваливаюсь в спасительную тьму.
Демид
И зачем я к ней поехал? Знал ведь, что ничем хорошим это не закончится. До последнего оттягивал, стоял и курил возле машины. В небо смотрел. Парни мои ждали терпеливо, молча. Представляю, как я их заебал.
Они надеялись, что я сейчас дам отмашку, мы вернемся в отель, а к ней с документами поедет Андрюха. Он у нас самый лояльный.
Но я сел в салон и приказал ехать к заданной точке геолокации.
К ней.
И даже когда к ее дому шел, держался. Но стоило переступить порог, все внутренние настройки слетели в один момент. Все нахуй посыпалось, все что я себе настраивал и нагромождал.
Все. Нахуй.
Как только глаза ее увидел.
Я сто тысяч раз говорил себе, что она никакой не враг. Она просто тупая малолетка, которую умело использовали большие дядьки в игре против меня. Просто бестолковое создание, которое умеет только плакать и сожалеть.
Но стоило увидеть ее большие блестящие глаза, меня вырубило, разорвало и размазало по стенам этой халупы, в которой почему-то живет местный пастор. Или кто он тут у них. Отчим Арины.
В ее глазах вспыхнула радость. И еще ожидание.
Ну блядь. Ну блядь же. Нет, мне не показалось.
Я ее чуть ли не нахуй послал, когда она в тюрьму ко мне приходила. Когда пыталась Циммермана молодого подключить, типа адвоката мне наняла. И деньги прислала за проданный «порше».
А у нее глаза горят, когда она меня видит. Ну не пиздец?
Я деньги, кстати, к тем, что в ячейке лежали, добавил. У меня теперь благодаря двум заводам Ямпольского все заебись. Мы их подубили, конечно, но не сильно, чтобы можно было относительно безболезненно по новой запустить.
А она сидит за кривоногим столиком в убогой лачуге и радуется. Надеется.
Как я это понял? А хер его знает, как. Почувствовал, наверное. Да и не умеет она притворяться, не научилась еще.
Она видела, какой я «приветливый» приехал. Лучился весь доброжелательностью к людям и окружающей действительности. Испугалась, конечно, вцепилась в свой стол, вжалась в него.
А меня сука несло.
Чего я ждал? Я же, выходит, совсем ее не знаю?
Выходит, так.
Мне хотелось ее поймать хоть на чем-то. На словах, на действиях, на эмоциях. Наигранных, несдержанных, фальшивых. Вызывал эти эмоции, подводил к тому, чтобы не сдержалась.
Но она только цеплялась за ебучий стол. А я за остатки здравого смысла.
Ее еле слышное признание в любви стало последней каплей. Если до этого я еще как-то держался, то после наружу поперли все мои демоны, дружной толпой. И если у всего этого есть хоть какое-то объяснение, то я его знаю.
Потому что я блядь тоже. Тоже люблю. Ненавижу, а люблю.
И еще потому, что из ее глаз исчезло ожидание.
Я видел, как оно уходит, по каплям. Хотелось остановить, сделать что-нибудь, чтобы ее глаза не делались такими пустыми. Потухшими.
Я почти потерял над собой контроль. Чуть ли не в лицо ей эту папку с документами бросил. И еще больше накрывало, потому что видел — ей нахуй все это не нужно. У нее не вспыхнули от радости глаза. И она не притворяется.
Девочка, с детства не считавшая деньги. На которой никогда не экономил отец. Которую даже я успел не ограничивать в тратах. Она и не пытается сделать вид, что рада. Что они ей нужны, эти блядские деньги.
Один лист упал на пол, я наклонился чтобы поднять. Слишком близко возле нее, очень близко. Ее совсем тонкий, почти незаметный запах проник в ноздри, и меня прямо в сердце ударило. Вся кровь от мозга отхлынула и вниз понеслась.
У меня никого не было эти месяцы. Не хотелось. Ломало по ней, выкручивало. Думал, что прошло, что переболел. А тут только увидел, и все. Как каторжник, который цепью прикован. Чуть отошел, и все, звенит цепь. Назад тянет.
Ну блядь.
Я же был уверен, что освободился. А сам шага ступить не мог в сторону выхода. Казалось, отдал документы, все сказал. Ну и вали уже отсюда, оставь девчонку в покое.
Но я не мог. Не знаю, почему. Как будто меня в самом деле приковали. Или привязали, толстой такой веревкой. Канатом. Будто держало меня что-то. Знал, если уйду, навсегда потеряю. Разорву так, что потом не свяжется.
Ходил как дурак по комнате, мерил шагами это каморку. А Арина блядь как приклеилась к тому столу.
Я ждал, что она будет просить. Пытаться объясниться. Станет рыдать и оправдываться. Я был к этому готов. Но к тому, что она будет сидеть неподвижно с пустыми глазами и потухшим взглядом, я себя не готовил.
И оторваться заставить себя не мог. Ну не мог, не отрывалось.
Она все-таки заплакала, когда я ее за подбородок взял и на себя потянул. Опять же молча, ни слова не сказав, что я веду себя как гондон. Слезы потекли по щеке к подбородку, и когда попали на мою руку, было чувство, что на нее плеснули кипяток. А она еще к ладони изнутри губами прижалась.
Так обожгло, что даже кожей паленой запахло. И мясом. До кости прогорело, я понял, что если не уйду, тут все сгорит нахуй.
Во дворе рукомойник увидел, сунул руку под воду. Зашипело, обуглилось, зато я хоть немного в себя пришел. Боль в грудную клетку сместилась, и чем дальше я уходил от дома, тем больнее становилось. Будто я сердце вырвал и там оставил. Будто оно бьется, еще живое, теплое, а Арина сидит и молча на него смотрит.
В машину ввалился, парни даже отшатнулись. Наверное вид у меня был совсем дикий, так и творил я дичь.
Нахуя я вообще в Индонезию полетел? Остров посмотреть захотел. А он что со спутника на засохшее дерьмо мамонта похож, что в жизни. Ничего там нет, мы его весь облазили. Потом еще на гидроплане облетели.
Ну вот вообще ничего. Хоть иди у Феликса спрашивай.
— Посадку объявили, Демид Александрович, — трогает за плечо Андрей. Думал, что я сплю.
Молча встаю и иду на посадку.
Пора с этим заканчивать. Первое, что я сделаю, когда вернусь — напьюсь в хламину. А второе — поеду в клуб, сниму девчонку.
Новая жизнь — новые бабы. Старых в топку.
А то что болит, пройдет. Главное, больше никого туда не впускать. Потому что когда там пусто, то и болеть нечему.